Причинное время

Все мы знаем, как разрозненные фрагменты уличной речи отзываются в нас то регулярным стихотворным метром, то расхожей цитатой из школьной программы, а мимолетные визуальные впечатления – популярными сюжетами мирового изобразительного искусства.

Так и тут. За все то недолгое, но яркое и шумное время, что девушка, хохоча и взвизгивая, провела на спине игрушечного быка, моя культурная память успела-таки ткнуть меня носом в знаменитое полотно художника Серова “Похищение Европы”.

Ну, а дальше последовала внутренняя словесная игра. В голове стали непрошено крутиться “Посещение Европы”, “Поглощение Европы”, “Покушение Европы”…

Ну, а потом, конечно же, “Закат Европы”, “Захват Европы”, “Прокат Европы”, “Примат Европы”, “Газават Европы”, ну и так далее – простор для каламбуристического воображения открыт во все стороны. Присоединяйтесь!

А все это почему? Да понятно, почему. Потому, думаю, что вокруг идут нервознейшие разговоры и темпераментнейшие споры о Европе. Нет, не о той, которую спер прикинувшийся быком, которому “не позволено”, античный Громовержец, которому как раз “позволено”.

О другой Европе.

Да и о чем же еще говорить и спорить россиянину, в чьей собственной стране все внутренние и внешние проблемы решены, как всем известно, полностью и окончательно.

Я знаю: когда-то это называлось “всемирной отзывчивостью”, а в более поздние времена стало называться “очень беспокоит Гондурас”.

Впрочем, справедливости ради, заметим, что Европа все же не Гондурас. И не только потому, что она ближе географически. Она ближе во всех смыслах этого слова. Более того, Россия – это Европа и есть.

Так уж исторически сложилось, что русское образованное сословие во все времена, начиная с XVIII века и включая даже советские и, тем более, послесоветские годы, с большей или меньшей определенностью и пристальностью смотрело на мир вообще и на русскую действительность в частности глазами европейского человека. Всегда сравнивая, всегда сопоставляя, всегда вооружась критическими инструментами, иногда очень острыми, иногда беспощадными до жестокости.

Этот взгляд на свою родину со стороны западных границ формировал во многих поколениях образованных людей и прежде всего литераторов устойчивые представления о норме и патологии, о смешном и серьезном, о честном и бесчестном, о свободном и рабском, о стыде и бесстыдстве, о благородстве и подлости, об остроумии и тупости, о модном и старомодном, о новизне и отсталости. И литература – прежде всего классическая, – и общественная мысль всегда опирались именно на эти представления.

Поэтому в наши дни так мучительно гротескно выглядят в наших глазах все те, чьи поступки и высказывания, чье социальное и культурное поведение не могут восприниматься иначе, чем сквозь оптику именно этого культурного опыта. Не могут восприниматься иначе, чем непонятно зачем вдруг ожившие персонажи Гоголя, Достоевского, Гончарова, Чехова, Сологуба, Зощенко, Булгакова и многих других.

Конечно, во все времена звучали и “охранительские” голоса. Конечно, бывали в истории яркие эксцессы, наиболее запомнившимся из которых была знаменитая “борьба с космополитизмом”.

Но все наиболее яркое и заметное, что было (да и есть) в отечественной культуре, все то, что, условно говоря, зубрили в гимназиях и школах, на чьих образцах и образах воспитывались и формировались поколения, было все же сформировано именно этим взглядом, взглядом одновременно изнутри и со стороны. С западной стороны.

И любовный, и горький, и ядовитый, и ласково-печальный, и горделивый взгляд на свое отечество всегда исходили из того, насколько похожа и насколько не похожа наша страна, ее история и сегодняшняя ее реальность на Европу, насколько укореняются и насколько не укореняются европейские базовые категории в нашей стране.

И этот взгляд был уникальным. И именно этот взгляд, этот ракурс, эта двойная оптика создали тот неповторимый, мерцающий и отчасти таинственный облик нашей культуры, столь интригующий и притягательный для всего мира. Именно этот взгляд ввел нашу культуру в мировой контекст, сделал ее конвертируемой.

Если и можно говорить о “традиционных ценностях” русской культуры, то это, в общем-то, они и есть.

Почему же в наши дни многие из тех, кого принято числить по ведомству культурного сообщества, вдруг в одночасье, смертельно устав притворяться европейцами, облегченно скинули с себя постылые камзолы и напудренные парики и плюнули в сердцах на ненавистный “политес”, на невыносимые, чуждые “нашим традициям” “галант” с “плезиром”?

Впрочем, окладистых допетровских бород они тоже не отрастили. И не напялили они на себя ни душных парчовых кафтанов, ни хорошо пропотевших собольих шапок, ни фольклорных сарафанов да кокошников.

На полпути к искомой самобытности они остались как есть, то есть в самом натуральном своем виде.

Сегодня, когда методы, аргументы, приемы “старинного спора” о цивилизационных путях и выборах России обнажаются до полного неприличия, я с неменьшей “обнаженностью” понимаю, что единственно адекватной позицией думающего российского человека является позиция “немножко иностранца”. Это, я уверен, правильная позиция. Точная. Спасительная.

В этом смысле, кстати, ставший вдруг политически уязвимым термин “иностранный агент” не такой уж и бессмысленный. Ну, в общем-то, да, агент. Агент мировой цивилизации, агент международного права, агент интернационального культурного контекста. Готов подписаться под протоколом. Давай, гражданин начальник, бумагу, ручку и чернильницу – все подпишу. Агент и есть. Запиши явку с повинной.

А тема “Заката Европы” столь же перманентна, как и вечные разговоры о смерти искусства, о смерти автора и о смерти вообще. Потому что смысл Европы именно в том, чтобы видоизменяться, чтобы осознавать и разрешать все новые проблемы, адаптироваться к постоянно обновляемым обстоятельствам и обновленной выходить из многочисленных смертельных катастроф – от средневековых чумных эпидемий до фашистских или коммунистических эпидемий XX века.

Что же касается главной сегодняшней “европейской” темы, то есть темы нового наплыва мигрантов, то могу сказать лишь одно.

Давно проверено временем: любые проявления великодушия и милосердия, даже не очень осторожные, даже легкомысленные и безоглядные, с точки зрения и настоящего, и будущего все равно правильнее, разумнее и, в общем-то, практичнее, чем бдительная подозрительность и опасливая настороженность.

Ради собственного же душевного комфорта куда правильнее улыбнуться незнакомому человеку, даже если он может вдруг оказаться жуликом и негодяем. И куда душеспасительнее для тебя же самого бросить в шапку уличной побирушки несколько монет, чем подозревать ее в том, что она бы тебя, небось, не пожалела и что она, небось, на самом-то деле “побогаче тебя”. Ну, допустим, побогаче. И что? Ну, допустим бы, не пожалела? А ты вот взял и пожалел.

Но Европу упорно хоронят. Хоронят ее и в наши дни. Кто – плача и причитая, кто – злорадно ухмыляясь.

А между тем европейские проблемы, катастрофы, достижения и победы – это также и российские достижения, победы, катастрофы и проблемы.

И вспомним, кстати, что Москва – по версии имперски озабоченных державников многих поколений – это хотя и всего лишь третий (что, конечно, немножко обидно), но все же Рим, а не, скажем, Шанхай или Багдад.

“А четвертому— не бывать”, как было сказано. Четвертому Риму не быть, это правда. Потому что “четвертый” – это уже никакой не Рим. Четвертый – это уже сон Веры Павловны. Кто-нибудь еще помнит этот дивный сон?

Завинчивающаяся крышечка

Я один из тех немногих, кто так и не увидел этой знаменитой “Федры”, этой церемонии открытия Олимпиады, спровоцировавшей столь яростное обсуждение, столь бурную, пугающе сосредоточенную вокруг полюсов полемику

Я не видел. И даже не потому, что сознательно не стал смотреть, а просто не получилось. Да и не большой я любитель грандиозных массовок. Впрочем, не хочу никому навязывать своих эстетических предпочтений – это всего лишь факт моей биографии. В общем, не видел. А потому и не стану выступать в классическом жанре “не читал, но скажу”.

Но существует и другой жанр, с не менее почтенной традицией. Этот жанр иногда обозначают как “наблюдение за наблюдающими”.

Мимо самого этого исторического – или квазиисторического – события я кое-как проскочил. А вот мимо его обсуждения уже не получается.

Обычное, ставшее тривиальным разделение спорящих на условных патриотов и условных либералов меня не слишком-то зацепило в силу очевидной предсказуемости. Меня в большей степени заинтересовали противоречия – вкусовые и моральные, – возникшие между людьми, мнения и оценки которых мне в той или иной мере интересны.

Некоторые из них описывали и пересказывали само событие столь подробно и столь ярко, что у меня сложилось некоторое представление об общей картине, хотя, разумеется, искаженное, увиденное через чужие очки. Тем не менее.

Я понял, что авторы шоу стремились создать образ России как страны динамичной и современной, открытой миру и устремленной в будущее. Одни говорят, что это было выражено стилистически беспомощно; другие, напротив, утверждают, что представление было сделано в целом талантливо и изобретательно, на вполне современном языке.

Давайте-ка я хотя бы в этот раз поверю вторым. Я вообще всегда с куда большей готовностью верю в хорошее. Давайте поверю. А что? Люди потрудились, проявили старание и, как сейчас говорят, “креатив”. Ну и молодцы. Верю. Почему бы и нет. Тем более что эта традиция довольно давняя.

И эта традиция всегда преследует как минимум две постоянные цели. Одну из них можно назвать “экспортной” – когда в качестве адресата и потребителя предполагался не внутренний, а внешний объект. Когда делалось что-то исключительно на экспорт, а потом продавалось за валюту в различных “Березках”, то это “что-то”, разумеется, существенно отличалось от того, что делалось для “своих”. Валютный бар в интуристовской гостинице был, мягко говоря, мало похож на кафе “Молочная” на той же улице.

Когда “население” мучительно, с помощью вилки и ножа, отколупывало “бескозырку” от бутылочного горлышка, оно, население, при этом недобро приговаривало: “А вот в «Березке» продают «Столичную» с завинчивающейся крышечкой. Сам видел, когда был в гостях у знакомого финна. Ведь могут же, когда захотят. Э-эх!”

Вот и сейчас, судя по всему, изготовили-таки “Столичную” с завинчивающейся крышечкой. И даже показали ее по телевизору. Что, конечно же, многих умилило до невозможности. “Могут же, когда захотят”.

Да, могут. Потому что всегда существуют те, кто в любых условиях способен подковать блоху или выкопать самую глубокую яму в мире.

Этот направленный вовне, экспортный образ страны и государства иногда умел завораживать тех, на кого он был направлен. И это, может быть, лучше всего описано Алексеем Константиновичем Толстым в “Истории государства Российского”:

“Madame, при вас на диво
Порядок расцветет,—
Писали ей учтиво
Вольтер и Дидерот,—

Лишь надобно народу,
Которому вы мать,
Скорее дать свободу,
Скорей свободу дать”.

“Messieurs, – им возразила
Она, – vous me comblez,” —