Полное собрание сочинений. Том 15. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть третья

При выходе из заставы пленные попали в самую середину движущихся бесконечных обозов. Издалека, подходя к заставе, послышались звуки движения экипажей, топота лошадей и криков бесчисленных голосов. Подойдя со стороны к заставе, мимо которой, теснясь, тянулись бесконечные ряды повозок, фур, телег, карет, дрожек, нагруженных до верху вещами, некоторые с женщинами и детьми, пленных остановили. Все пленные затеснились вперед, чтобы увидать это красивое, оживленное[436 - Зачеркнуто: в ярких]зрелище поезда.

Пьер протеснился вперед. В ярких лучах вечернего солнца блестели мундиры, наряды женщин, лак экипажей, сбруи лошадей. Это напомнило ему разъезд с майского гулянья в Сокольниках. Только что теперешнее движение было оживленнее и веселее. Веселые крики французских голосов погонщиков, веселые лица, бойкие речи, улыбки, смех проезжавших – всё это сливалось в воздухе в один веселый звук. В числе ехавших карет между повозками Пьер узнал свою карету и своих серых лошадей. В карете в красной шали сидела красивая женщина, нарумяненная и насурмленная. На козлах сидел французский гусар и другой, арап.

– Франсуа, Франсуа, – кричала девка, высовываясь из окна кареты. – Экий чорт, не слышит, – прибавила она в то самое время, как проезжала мимо пленных.[437 - Зач.: и она] Карета проехала, за ней толпилось стадо волов,[438 - Зач.: с повод[ырями]] зеленых фур, на одной из которых сидела женщина с ребенком, и взади в дрожках в русской упряжи с бубенцами ехало два французских офицера, шапки набекрень, с красными лицами.

– Une bonne farce, Roussel![439 - [– Хороша шутка, Руссель!]] – прокричал один из них, и они, цепляя за повозки, проехали и опять остановились за быками. За ними двигались с огромными, как горбатые, мешками за плечами[440 - Зач.: боль[шие]] высокие люди в ботфортах и синих доломанах и касках и говорили на каком-то непонятном Пьеру языке. Это были спешенные кавалеристы. Потом опять повозки, опять кареты, опять команды. Пьер думал, что пленные должны примкнуть к самому хвосту колонны, и боялся, что конца не будет этому движенью, но немец офицер, ведший их,[441 - Зач.: вдруг] выехал вперед в толпу и, спросив что-то у денщиков, ведших в попонах лошадей, скомандовал своим, и пленных вывели на дорогу впереди этих лошадей в попонах и длинного в несколько рядов обоза, ведомого людьми в одинаких[442 - Зач.: ливреях] мундирах и имевшего одни и те же буквы на крышках фур и вензеля с герцогской короной на покрывалах и каретах. Это был обоз Жюно, состоявший из 107 повозок, наполненных ризами, крестами, утварью, картинами. Пленным велено было идти впереди обоза маршала с тем, чтобы обоз был безопаснее.

Вступив в ряды, Пьер опять не мог видеть ничего, кроме окружающих его лиц пленных, и потом весьма скоро всё внимание его обратилось на землю и на свои ноги. Как ни хороша была обувь, сшитая Каратаевым, она была широка и жестка, и непривычные ноги без чулок скоро потерлись. Сзади, с боков, спереди Пьер слышал ропот этого текущего моря[443 - Зачеркнуто: но он не мог у[слышать]] слышал чаще и чаще повторяемые с разных сторон ругательства и крики. Но Пьер не наблюдал этого: всё внимание его было поглощено его ногами и неровностями земли, на которую он ступал.[444 - Зач.: <Ты только> Дай размочим, вот важно]

Шли очень скоро, не отдыхая, до вечера. И только когда стало темно, оказалось, что передние остановились и задние надвинулись так, что кареты Жюно въехали в пленных и дышлом пробили повозку, которую вез с собой немецкий офицер, ведший пленных. Долго в темноте слышались ругательства, отчаянно злобные крики и драки. Но как бы сами собой между тем, несмотря на путаницу, крики и драки, – с разных сторон разгорались огни, становились козлы для котлов и варилось и жарилось мясо. На этом переходе в первый раз Пьер узнал, что он ел лошадиное мясо тогда, когда уже он поужинал.

Его теперь занимали три вещи – лихорадка Каратаева, который ничего не ел и, дрожа, лежал у костра, его собственные ноги, – особенно левая, сильно потершаяся, и несомненные признаки разрушения того французского порядка, который владел им. Этот порядок мог погубить его и чуть не погубил его. Но он же его и спас, и от него теперь, от этого порядка, зависело всё существование Пьера. А порядок этот, видимо, разрушался. Последний признак этого разрушения Пьер увидал в двух немцах, подошедших к их костру и громко говоривших между собой.

Они видимо только что подрались (Пьер слышал эту драку издалека) с людьми Жюно, и подрались не одними руками, а оружием. У одного немца был разрублен лоб в кровь. И он хвастался тем, что его врагу еще хуже досталось. Он ругал и начальника обоза, и Наполеона, и, главное, Жюно, который награбил себе целый город и теперь мучает народ, заставляя караулить и давя других.

* № 267 (рук. № 96. T. IV, ч. 2, гл. XIV).[445 - Автограф на полулисте.]

Как всегда бывает при смотрении на большое количество однообразно двигающихся людей, впечатление личностей, людей уничтожалось и заменялось общим впечатлением характера движения. Это испытывал теперь Пьер, глядя на двигавшихся французов. Он не видал людей отдельно, а видел движение их. И характер[446 - Зач.: поспешности и стремительности] этого движения был такой однообразно-стремительный и поспешный,[447 - В рукописи осталось незачеркнутым: что Пьер чувствовал] что Пьер так же, как и все те, которые дожидались, испытывал одно непреодолимое[448 - В подлиннике: неопреодолимое] желание поскорее принять участие в этом движении. Все эти[449 - Зачеркнуто: повозки] люди, лошади как будто гнались какой-то невидимой силой туда вперед по Калужской дороге, помимо их воли. Все они в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали в горло воронки из разных улиц с одним и тем [же] стремлением скорее пройти, все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться и не успокаивались до тех пор, пока не[450 - Зач.: исчезали]вступали в широкую Калужскую улицу.

* № 268 (рук. № 96. T. IV, ч. 2, гл. XIV).[451 - Автограф на двух листах.]

Казалось, все эти люди испытывали теперь ввечеру, когда[452 - Зач.: зашло солнце, и холодные сумерки стали сгущаться над ними и вписано, кончая: вечера,] они остановились посереди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе радостной поспешности стремительного куда-то движения. Остановившись, все как будто поняли, что не всегда будет так весело идти и идти куда-то, что[453 - Зач.: не сразу дойдешь куда-нибудь и что] неизвестно еще, куда идут, и что на этом движеньи много будет тяжелого и трудного. Пьер[454 - Зач.: испытывал это же чувство. Он] несколько устал, был голоден[455 - Зач.: ноги его болели] и неприятное зрелище мертвеца, женщин[456 - Зач.: воспоминание об оставленном больном и слова к[апитана?], к[оторые] он слыхал,] и всего разорения, которое он видел, было у него перед глазами.[457 - Зач.: <Ему некогда однако было останавливаться на своих мыслях, да и он не хотел этого делать; его [то] туда, то сюда беспрестанно звали, чтобы служить переводчиком. Когда же он и освободился, он ни на минуту не позволял себе опускаться и выдумывал себе занятия, чтобы не предаваться своим мыслям. Он помогал> <Кроме того> перед ужином полковник, имевший высшее начальство над пленными, призвал к себе Пьера и велел ему передать своим товарищам, что всех тех, которые вздумают отставать или попытаются бежать – велено пристреливать. Услыхав это приказание, Пьер нахмурился и сказал, что он приказания этого не намерен передавать и, не отвечая полковнику, говорившему еще что-то, ушел от него.Солдаты и офицеры стояли все вместе. Солдаты пленные (все) таскали дрова для костров и готовили котлы. Пьер помогал им <и, столкнувшись с Каратаевым, подошел к его костру>. Каратаева он не встретил в этой большой толпе пленных, хотя шавка несколько раз подбегала к Пьеру. Поужинав похлебкой из ржаной муки с лошадиным мясом, Пьер <устроился у костра на ночь рядом с товарищем чиновником, бывшим с ним в балагане, и другими двумя незнакомыми офицерами. Офицеры говорили о разорении Москвы и бранили французов>, поговорив с товарищами, улегся на ночь у костра с пленными офицерами. Пьер разговорился с ними. Один старичок, с отросшей щетиной седой бороды на сморщенном подбородке, рассказывал Пьеру свою историю.]

Воспоминание об оставленном солдате и слова капитана тоже неприятно подействовали на него. Но невольно вследствие того, что становилось трудно, он чувствовал себя особенно[458 - Зачеркнуто: оживленным и свежим]готовым и мужественным.

Поужинав похлебкой из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорив с новыми товарищами-офицерами – предметом разговора было то же самое, что поразило и Пьера: виденное разорение Москвы и перемена обращения конвойных – Пьер[459 - Зач.: не поддаваясь тому унынию, которое начинало находить на него, подбадриваясь,]встал и пошел ходить между кострами пленных. Было уж совсем темно. Начинало свежеть, обещая к утру мороз. Яркие звезды высыпали на небе. Справа от дороги поднималось зарево полного месяца. Вблизи, вдалеке,[460 - Зач.: покуда] сколько мог видеть глаз и слышать ухо, виднелись костры и слышался[461 - Зач.: говор. Далее зач. текст вар. 269.] гул огромного лагеря.

Полный месяц[462 - Зач.: еще красный только что] поднялся выше,[463 - Зач.: на рост человека] и[464 - Зач.: <огонь> красный свет его играл с красным светом костров и вписано до конца фразы.] красные огни костров стали бледнеть и как будто тухнуть. Как ни[465 - Зач.: странно, как ни] шумно было это огромное сборище людей, тишина ночи, несмотря на их шум,[466 - Зач.: лежала на]стояла над ними и поглощала их. Как ни странно было это сборище людей, как ни странно[467 - Зач.: хотели они ненавидеть друг друга и вписаны след. шесть слов.] враждебны были эти люди между собой, тихая[468 - Зач.: <любовная> <величественная> любовь и вписаны след. два слова.] красота этой ночи поглощала их странность и злобу и любовно[469 - Зач.: сливала их в одно прекрасное целое.] соединяла их.

Месяц взошел выше, серебром обливая далекие поля и леса, выступившие в его свете[470 - Зач.: Костры тухли, люди засыпали.] За далекими полями и лесами открывалась всё дальше и дальше светлая мгла.

– Благодарю тебя, господи, помилуй меня,[471 - Зач.: говорил] – сказал себе Пьер, вернувшись к костру, лег и заснул.[472 - На обороте листа написан конспект: Отпор пленных весельем. Французы грубы за то, что лошадиное мясо.Увидав месяц, ждет тоски и напротив – успокоение.Не понимает и не ищет понять, босые ноги. Каратаев, месяц.Собака не знает, чья и как зовут, а хвост крючком.]

* № 269 (рук. 96. T. IV, ч. 2, гл. XIV).[473 - См. сн. 4 на стр. 70.]

<Лиловая шавка,[474 - Зачеркнуто: <привыкшая> Платона Каратаева] привыкшая к Пьеру во время его соседства с Каратаевым,[475 - Зач.: несколько раз подбегала и вписаны след. три слова.] радостно визжа, подбежала к Пьеру.[476 - Зач.: на этом привале.] Пьер приласкал ее[477 - Зач.: встав от костра] и пошел за нею.[478 - Зач.: в темноте уверенный, что она приведет его к своему хозяину. Действительно] У крайнего костра сидело и лежало человек 20 пленных, и между ними Пьер узнал Каратаева по его круглой фигуре и по звуку его добродушно веселого, спорого голоса. Каратаев, видимо, и не думал о своем прежнем товарище, ему было так же хорошо с новыми.

Между солдатами шел оживленный говор.[479 - Зач.: Ведь что сделали идолы, – говорил один солдат, – крест с церкви стащили, из икон мишень для пальбы исделали]

– А что ж <ты> говоришь, конина поганая. Она поганая, да она сладкая.

– Вишь, кобылятина полюбилась. Чистый француз, ребята… Хранцузам она гожается, потому – нехристи.

– Ведь что сделали, идолы – мишень из икон поставили. Стало черти. А как они, братец ты мой, на это скверны, что чистоты никакой. Ему всё одно… – слышались голоса.

–[480 - Зач.: Тоже и вписаны след. два слова.]Стадо большая, соколик, и дурные и хорошие есть, – сказал голос Каратаева. —[481 - Зач.: Стадо большая.]А вот говорили, что он соборы пожег. Все целы. Глянул я с мосту. Вся краса божья целехонька стоит, потому нельзя ему божьего дома разорить, так-то.[482 - Зач.: Видали, как анерал к нам подъехал на мосту. Так хорошо говорил.] А, Петр Кирилыч, что, как бахилочки мои служат? – спросил он, увидав Пьера.

– Ничего, хорошо. Вы как шли?

– Да тоже ничего.[483 - Зач.: Соколов] Петров-то ведь обманул их… (Это был убежавший солдат.)

– Да, да, – сказал Пьер. Сесть со всеми вместе ему не хотелось; а одинокие беседы его с Платоном теперь кончились. Он сказал еще несколько слов и,[484 - Зач.: пошел дальше] отойдя от костра, сел на траве>

* № 270 (рук. № 97. T. IV, ч. 2, гл. XIII, XIV).[485 - Автограф, перемежающийся с почти сплошь зачеркнутой копией предшествующей редакции.]

Новая глава

Про пленных, видимо, было забыто при общих распоряжениях о выступлении и теперь, когда вспомнили о них в половине дня, им велено было как можно скорее догонять выступившие уж колонны и поступить в назначенное место. Конвойные торопили пленных, пленные сами радостно торопились:[486 - Зачеркнуто: как будто] им предстояла большая радость движения и перемены места, которой они были лишены столько времени. Когда отворили двери всех балаганов, то пленные, как стадо баранов, давя друг друга, бросились к выходу с громким говором, заглушавшим крики конвойных солдат.

Когда все пленные вышли на поле, конвойные отделили пленных офицеров от солдат (Пьер, разлученный с Каратаевым, попал в число офицеров) и, строго подгоняя отстающих, быстро повели их вверх через поле....... к Калужской заставе.

Окруженный новыми лицами русских офицеров пленных, Пьер рассматривал их, прислушивался к их говору, сам разговаривал с ними и, проходя по незнакомым ему пожарищам, ни разу не подумал о том, что эти пожарища были Москва. Человек 50 офицеров пленных быстро и весело двигались с громким говором. Спереди шли французы солдаты, тоже весело болтавшие, сзади на расстоянии ста шагов шла большая толпа человек 300 солдат пленных, в числе которых был Каратаев. Пьер знал это, но в огромной толпе не видел своего друга. И без Каратаева Пьер чувствовал себя одиноким.

[Далее от слов: Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, кончая словами: «Да ведь знаете, что сгорело, ну о чем толковать», – говорил майор близко к печатному тексту. T. IV, ч. 2, гл, XIII.]

Подходя к Калужской заставе, внимание пленных перенеслось невольно от вида пожара Москвы к виду скрывающегося из глаз обоза и артиллерии, движущихся по Калужской дороге и по улицам предместья, подходившим к заставе. Подойдя со стороны к заставе, пленных остановили на площади,[487 - Зач.: Некоторые сели на земле отдыхая, некоторые подвинулись вперед, чтобы видеть, но конвойные не пустили <их> этих любопытных к дороге.] и вся толпа их, теснясь, бросилась к дороге,[488 - Зач.: по которой в несколько рядов нагруженные фуры, телеги непрерывно дребезжали, грохотали колеса, двигались войска и обозы, блестя своими [пушками? Ср. стр. 73, строка16], стучали копыты и нерусский говор [1 неразобр.], гудело <бесчисленное> огромное количество повозок, лошадей и людей.] чтобы увидать красивое, оживленное зрелище в несколько рядов с веселым грохотом колес и говором нерусских голосов тянувшегося поезда. Пьер в числе других теснился к дороге. Конвойные строго крикнули на пленных, заграждая им дорогу штыками, и унтер-офицер, знавший Пьера, крикнул ему, чтобы он передал товарищам, чтобы они не сходили с места, ежели не хотят, чтобы их перевязали.

Пьер вернулся с другими назад и сел на дом [?] подле майора, закуривавшего трубку. Майор обратился к Пьеру, расспрашивая его, кто он и ничему знает язык. Пьер отвечал майору и вместе с тем прислушивался к неумолкаемому веселому звуку все двигающегося поезда, к говору пленных, влезших на фундамент обгорелого дома и оттуда смотревших на дорогу.

– Эка народу-то, народу-то, смотрите, ведь это самого Наполеона обоз… – говорили пленные со стены. – И на пушках-то, и на фурах сидят. Это – больные. Вишь, стервецы, награбили, ведь это церковное. Вон у того-то на телеге, сзади за каретой-то. Эка добра-то! Батюшки мои, смотрите, с ребеночком! – Чудеса. А народ красивый. Это французские лошади… дрянь… И наш мужик, ей-богу! Ах, подлецы!

Пьер встал и пошел к стене; с помощью тех, которые были наверху, он влез, и ему открылось красивое, веселое зрелище.

В ярких лучах вечернего солнца он увидал впереди, по извивающейся Калужской дороге бесконечную вереницу, в несколько рядов двигавшиеся блестящие на солнце пушки и в красивых мундирах кишевших между ними солдат. Немного впереди заставы артиллерия кончалась и виднелось стадо быков, окруженное солдатами и повозками, и за быками начинался обоз самых разнообразных экипажей, наполненных и окруженных самым разнообразным народом во всю ширину дороги. И этот обоз тянулся перед ним и позади его по длинной прямой улице, ведущей к Калужской заставе. Это было красивое, веселое, возбуждающее зрелище.[489 - Зачеркнуто: Вид этого обоза напомнил Пьеру разъезд с майского гулянья в Сокольниках. То же было яркое, теплое солнце, тот же красивый] Много было красивых экипажей и лошадей. Блестящие, красивые мундиры, даже были нарядные женщины, но то, что в особенности придавало веселое, возбуждающее впечатление в этом зрелище – это были лица. Все эти южные, энергически оживленные лица были радостны, веселы и ласковы. Улыбки, смех, ласковые, бойкие речи, как пар над рекою, стояли в воздухе, несмотря на перемену проходивших и проезжавших людей и несмотря на различие наций и положений. Были пьяные, но не грубо, а весело и добродушно пьяные люди.

– Dites donc, l’ami,[490 - [– Послушайте-ка, дружище,]]– кричал француз с козел фуры, обращаясь к Пьеру. – Adieu, l’ami, que je vous dis. Au plaisir de jamais vous revoir.[491 - [– Прощайте, друг, говорю вам. Надеюсь никогда не иметь удовольствия с вами увидеться.]] – И тотчас же он поворачивался назад к другому французу, шедшему за повозкой и, видимо, просившего положить в фуры огромный мешок, который нес француз. Француз на повозке перегнулся и, видимо, отказывался сначала и, наконец, готов был согласиться.

Рядом с этой повозкой ехали русские дрожки на[492 - Зач.: крестьянских] французских лошадях и на них привязан огромный узел, на котором сидел солдат, весело поглядывая кругом и доедая булку. Дальше какие-то с огромными – как горбатые – мешками за плечами высокие люди в ботфортах, синих доломанах и касках что-то громко, весело кричали на каком-то непонятном Пьеру языке. Потом опять повозки, опять кареты, опять пешие люди, еще небольшое стадо волов и коляска на прекрасных серых лошадях.[493 - В подлиннике: прекрасных серых лошадей.] В карете в красной шали сидела красивая женщина, нарумяненная и насурмленная, на козлах сидел французский гусар и другой, арап.

– Франсуа, Франсуа, – кричала девка, высовываясь из кареты. – Экий чорт, не слышит, – прибавила она, и карета проехала. За каретой ехали повозки, нагруженные какими-то досками и картонами, и люди, шедшие подле, хохотали, что-то вырывая друг у друга. Потом ехала на двухколесной тележке женщина в черной юбке и красном шпензере и человек 10 солдат шли вокруг нее, и непрерывно и быстро трещали их голоса. Потом длинный ряд мешков ехал на телегах и за ними в дрожках с русской упряжью с бубенцами ехали два французских офицера.

– Une bonne farce, Roussel,[494 - [ – Хороша шутка, Руссель,]] – прокричал один из них.

Потом шли денщики, ведя в попонах прекрасных лошадей, и за ними шел длинный в несколько рядов обоз. Люди на повозках были все в одинаковых мундирах, на крышах фур и на чепраках лошадей были одни и те же буквы Д. К. и та же корона. Между этими обозами замешалась тележка на русской мужицкой лошадке. В тележке сидела на мешках и сундуках женщина с ребенком и старый солдат в штиблетах шел, быстро семеня ногами у колеса, и что-то, нагибаясь, ласково говорил женщине.

– Oh vous serez bien, Madame, on vous fera pas,[495 - [– Вам будет хорошо, сударыня, вам ничего не сделают,]] – услыхал Пьер.

Пьер более часа стоял на стене, и обоз всё тянулся, всё тянулся, и чем дальше, тем гуще, казалось, вытекала эта струя поезда из Москвы. Казалось, не будет конца этому обозу. Но именно в то время, как показались обозы с вензелем и лошадьми в попонах, конвойный офицер собрал свою команду и, пропустив обоз, вступил с ними в ряды.

Вступив в общее движенье, Пьер не мог видеть ничего, кроме окружающих его лиц пленных, майора и других лиц. Сзади, спереди, с боков Пьер слышал этот ропот текущего моря, слышал изредка хохот, иногда ругательства, отрывки фраз, но так [как] он не мог понимать, не видя, значения этих отрывков, он слышал их, как привычный звук, и всё внимание его обратилось, в особенности когда их провели верст 10, на неровности земли, на которую он ступал, и на свои ноги, которые без привычки скоро потерлись без чулок в жесткой обуви, которую сделал ему Каратаев. Кроме того, Пьера занимала теперь мысль о Каратаеве. Когда их вывели, Каратаев был в самом пароксизме лихорадки. Как он идет? Не останется ли он? «Неужели так навсегда мне придется разлучиться с ним», думал Пьер.

Шли очень скоро, не отдыхая, до вечера. Остановились на дороге, когда стало уже смеркаться. Передние остановились в деревне, задние расположились на дороге. Кареты беспорядочно надвинулись одни на других. То веселое расположение духа, которое одушевляло всех при выступлении из Москвы, теперь, вечером, совершенно изменилось. Все казались сердиты и недовольны, в темноте слышались ругательства, злобные крики. Карета, ехавшая сзади конвойных, наехала и пробила дышлом повозку конвойных. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер, вместе с другими пленными подвинувшийся смотреть на драку, видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.[496 - На полях: <Пошел искать Каратаева; по морде лошади.>]

Пленных разместили, как вели, – офицеров и солдат отдельно. Пьер, поужинав похлебкой из ржаной муки с мясом, которую дали пленным, обратился с просьбой к конвойному, прося позволенья сходить к пленным солдатам, стоявшим шагов за 200 на другой стороне дороги. Он объяснил офицеру свое желание тем, что у пленных солдат у него был приятель, который вышел больной из Москвы. Офицер согласился и послал солдата проводить Пьера. На вопрос Пьера о том, что сделают с пленным, который окажется болен, офицер отвечал, что гошпитальных повозок для пленных нет и что тем хуже для того, кто болен, сказал он с значительным видом.

– Vilaine affaire s’il est veritablement malade. Il faut marcher, mon cher Monsieur, il faut marcher.[497 - [– Плохо дело, если он действительно болен. Надо идти, дорогой господин, надо идти.]]

Каратаев, укрывшись шинелью, лежал у костра, у которого ужинали еще его товарищи. Лиловая кривоногая шавка лежала подле него. Пленные солдаты радостно встретили товарища, громко приветствуя его, и Каратаев поднял голову.