Полное собрание сочинений. Том 28. Царство Божие внутри вас

Говорить и думать так – всё равно, что говорить и думать, что если посеянное зерно не только не дает тотчас же и цвета и плода, а еще некоторое время лежит в земле и разлагается, то это есть и доказательство того, что зерно это не настоящее и не всхожее.

То, что христианское учение не было принято во всем его значении тогда же, когда оно появилось, а было только принято во внешнем извращенном виде, было и неизбежно и необходимо.

Учение, разрушающее всё прежнее миросозерцание и устанавливающее новое, не могло быть принято при своем появлении во всем его значении и могло быть принято только во внешнем извращенном виде, а вместе с тем это-то принятие его только внешним образом было необходимо для того, чтобы люди, неспособные понять учение духовным путем, были самою жизнью приведены к принятию его в его настоящем виде.

Разве можно себе представить римлян и варваров, которые приняли бы учение Христа в том его значении, в котором мы понимаем его теперь? Разве могли римляне или варвары поверить в то, что насилие ни в каком случае не может привести ни к чему другому, как к увеличению насилия, что пытки, казни, войны ничего не уясняют и не разрешают, а всё запутывают и усложняют?

Люди, тогда огромное большинство людей, не были в состоянии понять учение Христа одним духовным путем, надо было привести их к пониманию его самою жизнью, тем, чтобы, изведав то, что всякое отступление от учения есть погибель, они узнали бы, что оно – истина.

И учение было принято, как не могло быть иначе, как внешнее богопочитание, заменившее язычество, и жизнь продолжала идти дальше и дальше по пути язычества. Но извращенное учение это было неразрывно связано с Евангелием, и жрецы лжехристианства, несмотря на все старания, не могли скрыть от людей самой сущности учения, и учение это, против воли их, понемногу раскрываясь людям, сделалось частью их сознания…

В продолжение 18 веков шла эта двойная работа – положительная и отрицательная: с одной стороны, всё большего и большего удаления людей в своей жизни по пути язычества от уяснявшегося учения Христа; с другой стороны, всё большего и большего уяснения и упрощения истин этого учения. И чем дальше шла эта двойная работа, тем яснее становилось, чт? есть заблуждение и чт? – истина…

Люди могли не одумываться, не признавать своей веры в Евангелие до тех пор, пока заблуждение насилия не дошло до своих последних пределов, как оно дошло в наше время; но теперь это уже невозможно. Люди уже не могут не одуматься и не заявить своей веры в Евангелие, когда каждый из них призывается уже не к возлиянию языческим богам, как это было в древности, а к участию в самом ужасном, жестоком смертоубийстве, при котором вперед оговаривается возможность, необходимость отцеубийства. Общая воинская повинность и есть тот последний кирпич, положенный на криво начатую стену, от которого заваливается всё криво обоснованное общественное насильственное здание.

И заваливается это здание не потому, что слишком тяжело нести всю ту экономическую тяготу, которая накладывается на них вооружением, и не потому, что страшны ожидаемые войны, и не потому, что страшны бедствия, которыми угрожают всему обществу отпетые Равашоли, – заваливается здание потому, что требования, предъявляемые людям венцом общественного строя – воинской повинностью, до такой степени противны христианскому учению, вошедшему в сознание всех людей, что люди не могут из этих требовании не понять всю ложь того общественного устройства, в котором они жили, и всю истину того учения, которое уже 1800 лет отрицало его.

Христианская истина, прежде познававшаяся только высоким подъемом пророческого чувства, теперь сделалась истиною, самою доступною каждому самому простому человеку, и требование исповедания ее предлагается теперь на каждом шагу каждому человеку.

Рост сознания происходит равномерно, не скачками, и никогда нельзя найти той черты, которая отделяет один период жизни человечества от другого, а между тем эта черта есть, как есть эта черта между ребячеством и юностью, зимою и весною и т. п. Если нет определенной черты, то есть переходное время. И такое переходное время переживает теперь европейское человечество. Всё готово для перехода от одного состояния в другое, нужен только тот толчок, который совершит изменение. И толчок может быть дан каждую секунду. Общественное сознание уже отрицает прежнюю форму жизни и давно готово на усвоение новой. Все одинаково и знают и чувствуют это. Но инерция прошедшего, робость перед будущим делают то, что то, что уже давно готово в сознании, иногда еще долго не переходит в действительность. В такие моменты достаточно иногда одного слова для того, чтобы сознание получило выражение, и та главная в совокупной жизни человечества сила – общественное мнение – мгновенно перевернула бы без борьбы и насилия весь существующий строй…

Положение нашего европейского человечества со своими чиновниками, податями, духовенством, тюрьмами, гильотинами, крепостями, пушками, динамитами действительно кажется ужасным. Но ведь это всё только кажется. Ведь всё это, все те ужасы, которые совершаются, и те, которые мы ожидаем, все ведь зиждутся на нашем представлении. Ведь всего этого не только не может быть, но и должно не быть соответственно состоянию сознания человечества. Ведь сила не в тюрьмах, кандалах, виселицах, пушках, порохе, а в сознании людей, запирающих в тюрьмы, вешающих, стоящих над пушками. А сознание этих людей находится в самом напряженном, растягиваемом в две противоположные стороны, вопиющем противоречии. Христос сказал, что он победил мир, и он действительно победил его. Зло мира, как ни ужасно оно, уже не существует, потому что оно не существует уже в сознании людей. И нужен только ничтожный толчок для того, чтобы оно уничтожилось и заменилось новой формой жизни…

Города на льду построены большие, тяжелые, но лед-то уж растаял и чуть держит, и чем грузнее эти города, тем скорее зальет их вода и ничего от них не останется.

Когда в первые времена христианства воин Федор заявил властям, что он, как христианин, не может носить оружия, и когда он был казнен за это, то власти, казнившие его, совершенно искренно смотрели на него, как на сумасшедшего, и не только не старались скрывать таких проявлений, но, казня, выставляли их на всеобщий позор. Но теперь, когда в Австрии, в Пруссии, в Швеции, в Швейцарии, в России и во всей Европе, в какой-то чрезвычайной прогрессии всё чаще и чаще проявляются случаи отказа от повиновения для исполнения воинской службы, случаи эти представляются властям уже не только не сумасшествием, но самым опасным пробуждением от сумасшествия, и правительства не только не выставляют эти случаи на всеобщий позор, но старательно скрывают их, зная, что спасение людей от их унижения, порабощения и невежества произойдет не через революции, рабочие союзы, конгрессы мира и книги, а через самый простой путь, – тот, что каждый человек, которого будут привлекать к участию в насилии над своими братьями и над самим собою, с недоумением спросит: «Да зачем же я буду делать это?»

Не хитрые, мудрые устройства союзов, арбитрации и т. п. спасут человечество, а только такое рассуждение, когда оно сделается общим. А общим оно может и должно сделаться скоро. Положение всех людей нашего времени совершенно подобно положению человека, спящего и мучимого тяжелым кошмаром. Человек видит себя в ужасном положении, ожидает ужасного бедствия, в котором он сам принимает участие. Он знает, что этого не должно делать, но не может остановиться, и бедствие всё ближе и ближе надвигается на него. Человек приходит в отчаяние, чувствует, что так не может продолжаться, и задает себе вопрос: да правда ли всё это?

И стоит ему только усомниться в действительности того, что представляется, для того чтобы пробудиться, и мгновенно исчезло бы всё, что так томило и мучило.

То же и с тем положением насилия, рабства и жестокости и необходимого участия в них, того ужасного противоречия христианского сознания и варварской жизни, в котором находятся наши европейские люди. Стоит только очнуться от того сна, в котором они находятся и, пробудиться к тому открытому христианством уже 1800 лет иному, высшему, жизнепониманию, со всех сторон призывающему нас к себе, чтобы мгновенно исчезло всё то, что так ужасно, и чтобы, как это бывает при пробуждении от кошмара, стало бы радостно на душе оттого, что есть то, что есть, и было бы даже трудно представить себе, как могла пригрезиться такая бессмыслица.

Ведь стоит только на минуту очнуться от того постоянного одурения, в котором стараются поддерживать нас правительства, и с точки зрения тех самых требований нравственности, которые мы заявляем к детям, даже к животным, запрещая им драться, взглянуть на то, что мы делаем, чтобы ужаснуться перед всей очевидностью противоречия, в котором мы живем. Ведь стоит только человеку очнуться от гипнотизма подражательности, в котором он живет, и трезво взглянуть на то, что от него требует государство, чтобы не то что отказаться в повиновении, а прийти в страшное удивление и негодование, что к нему могут обращаться с такими требованиями.

И пробуждение это может совершиться каждую минуту.

* № 9 (рук. AЧ 30/290 об. л. 31).

И большинство людей – в особенности женщины – не видя прямой связи между их выгодами и насилиями, часто искренно верят, что связи этой нет и что пользование богатством среди нужды не обусловливается истязаниями и убийствами.

Но есть положение, в к[отором] такое незнание уже становится невозможным. Не может помещик, затеявший всё дело и вызвавший войска, не знать, что те 3000 [рублей], к[оторые] он получит за лес, получатся только вследствие истязаний или убийств. И он знает это, потому что, будучи в своем имении в тот день, когда к нему ехали войска, он, вместо того чтобы принимать их, в то же утро от стыда и совести… уехал.

Как ни искусно скрывается связь убийств и истязаний с преимуществами богатых, в этом случае уже ни он, ни все окружающие не могли не видеть ее.

* № 10 (рук. AЧ 30/290, л. 16).

Как не может тот помещик, который получит свои 3000 рублей после того, как для приобретения этих 3000 [рублей] убьют или высекут несколько человек, не видеть того, что эти деньги приобретутся убийством или истязаниями крестьян, так не может не видеть этого заводчик после того, как оружием будет разогнана сходка стачечников, остановивших у него работу, и как не может не видеть этого всякий торговец, банкир, государственный чиновник, если только он подумает о том, каким образом приобретены и поддерживаются те преимущества, к[оторыми] он пользуется.

Тем более не могут не видеть этого те люди, к[оторые] теперь едут в этом поезде с тем, чтобы истязать или убивать крестьян, не могут они не видеть того, что если они откажутся от участия в этом деле, то лишатся почестей и жалованья, а согласятся участвовать в нем, то получат еще больше жалованья и почестей.

И как они ни стараются скрыть от себя эту дилемму, они видят ее и знают в глубине души, что они сознательно избирают второе и делают тот самый поступок, к[оторый] они называют подлостью. И в глубине души им стыдно.

* № 11 (рук. AЧ 30/290, лл. 48—49).

Все они находятся как бы в некотором гипнотическом состоянии людей, в состоянии людей, не видящих и не желающих видеть значение совершаемых ими поступков. Но главный мотив, поставивший людей в это положение и поддерживающий их в нем, есть личная выгода этих людей: только оттого поступили все эти люди на службу, что они нашли это для себя выгодным, приятным, лестным; только затем они продолжают служить и стараются скрыть от себя значение своих поступков, что им это выгодно, приятно, лестно. Но что же привело и поддерживает всех подчиненных лиц – солдат в такое же положение?

Что заставляет этих кротких, добрых ребят, вчера взятых от сохи и наряженных в эти странные одежды, ехать с ружьями на убийство своих голодных отцов и братьев? У этих уже нет никаких выгод, положение их хуже того, из к[оторого] они взяты, и нет – почти нет опьянения властью, п[отому] ч[то] власти у них нет другой, как только та, чтобы исполнять по приказанию высших самые страшные, противные им обязанности палачей. И над кем же? Над своими братьями.

Отстаивая выгоды своих угнетателей, что побуждает этих людей становиться в такое положение и оставаться в нем? И это тем более удивительно, что распоряжаются стрелянием, сажанием в тюрьмы, содержанием на каторгах, казня[ми] разные: цари, министры, прокуроры, губернаторы, смотрители, но…[30 - Далее текст обрывается.]

№ 12 (рук. AЧ 30/296, л. 28).

С точки зрения общественного жизнепонимания, на которой он[31 - [Тульский губернатор Н. А. Зиновьев.]] находится, ему представляется совершение этого дела неизбежно необходимым. Оно кажется ему необходимым потому, во-1-х, что он чиновник, получавший от государства, к[оторому] он служит, награды, жалованье, почести и имеющий получить дальнейшие награды и вследствие этого обязанный исполнять требования государства. Во-вторых, потому, что если бы он отказался исполнить теперь возложенную на него обязанность, он сразу лишился бы того общественного положения, которое он приобретал 30-летним трудом, он прямо бы признал всю свою предшествующую 30-летнюю деятельность грубой ошибкой и, главное, лишил бы свою семью, приученную уже к известной степени роскоши, данной ему его положением, всех преимуществ и нажил бы вечные упреки. В-З-х, и главное, он должен доделывать начатое дело, потому что оно начато и находится в процессе совершения.... ему кажется невозможным остановиться.

№ 13 (рук. AЧ 30/289, л. 1).

Но что же привело подначальных людей, людей из народа, солдат, едущих в этом поезде с штыками, пулями и розгами на своих братьев, не имеющих получить никаких выгод от тех злодеяний, к[оторые] они будут совершать над своими братьями?

Удивительнее всего при этом еще то, что начальствующие лица не составляют силы – сами по себе слабы и малочисленны и потому не могут физическим насилием принудить сильных и многочисленных людей из народа.

Так что же заставляет этих людей из народа совершать дела, противные их чувству, совести, разуму и к исполнению которых они никем не могут быть принуждены, потому что сила находится в их руках?

Ответ слишком прост и ясен, чтобы можно было сомневаться в нем: обман, дерзкий, наглый, мошеннически безбожный обман, сознательно совершаемый над этими людьми правящими классами.[32 - Текст, начиная со слов: ответ слишком прост и до конца сноски, сбоку обведен чертою с пометой Толстого: Пр[опустить].]

№ 14 (рук. AЧ 30/296, об. л. 19).

Я попробовал поговорить с некоторыми из этих людей о всей гнусности того дела, в кот[ором] они участвуют, но не успел я еще высказать своей мысли, только что я начал, как они уже поняли меня и поспешно, с горячностью стали доказывать мне, что, во-первых, они делают это не для себя, что это необходимо для государства, для блага всех, что, во-2-х, если не они будут это делать, то будут на их месте другие, к[оторые] будут делать это дело жесточе, и что, в-3-х, [они и не могут поступать иначе] в этом их священная обязанность перед государством, перед присягой, перед [1 неразобр.]

Очевидно, что все эти доводы только придумываются ими, но что люди эти в таком состоянии, что не могут поступать иначе. Очевидно, что дело, к[оторое] они совершают, до такой степени противно всему существу их, что они не хотят даже думать о нем, представлять его себе, но почему [-то] не могут остановиться в совершении его. Они все находятся в том состоянии, кот[орое] называется гипнозом…

* № 15 (рук. AЧ 30/298, л. 2).

Боюсь, что в книге этой <«Ц[арство] б[ожие] в[нутри] в[ас] е[сть]»>, вследствие отступлений, примеров, разъяснений, возражений на предполагаемые возражения, сущность ее изложения христианского жизнепонимания показалась бы сложной и запутанной,[33 - В рукописи: показалось бы сложным и запутанным] и потому постараюсь отдельно в этом послесловии выяснить необходимость отречения от сч[ас]тья жизни, неизбежность усвоения иного, христианского <жизнепонимания>, отличие его от прежнего языческого и последствия, неизбежно вытекающие из замены одного жизнепонимания другим.

Самое обычное, общее и наивное понимание жизни то, которое усваивает каждый человек при первом проблеске сознания, состоит в том, что жизнь его дана ему в его распоряжение для его блага и что вся деятельность жизни должна и может быть руководима только этим приобретением наибольшего блага. Всё, что существует в мире при этом жизнеп[онимании], представляется таким, каким оно должно быть: мир существует так, как он должен и существовать. Жизнь же моя, говорит себе человек, состоит в том, чтобы, подчинившись законам этого мира, получить наибольшее возможное благо.

* № 16 (рук. AЧ 35/428).

Пишу это послесловие, во-первых и главное, для того, чтобы, насколько это еще возможно, исправить ошибки, сделанные в этой книге, и, кроме того, разъяснить, насколько я сумею, основную мысль ее, затерянную в ней[34 - Зачеркнуто: и затемненную в книге] среди отступлений, разъяснений, возражений и примеров.

Главная ошибка моя в этой книге, ошибка, в которой я каюсь перед богом и за которую прошу прощения у людей, состоит[35 - Первоначально было: состояла в том, что в процессе писания книги, увлекаясь ходами мысли, я часто забывалВ дальнейшем этот текст был заменен новым, который был также отброшен автором: состояла в том часто недобром, насмешливом, осуждающем тоне, с которым я говорил о людях, в том, что приписывал людям дурные намерения, о которых не мог и не имел права судить. Я искренно раскаиваюсь в этом] в увлечении, заставлявшем меня отступать от того закона любви, во имя которого я и писал то, что писал, и в незаконном и строгом суждении о людях.

* № 17 (рук. AЧ 35/428).

Три главные мысли составляют сущность этой книги. Боюсь что они затериваются среди всех отступлений, примеров, разъяснений, возражений на предполагаемые возражения, и потому постараюсь изложить их в этом послесловии с тою краткостью и ясностью, с которой они выяснились для меня, и насколько я буду в состоянии это сделать.

Первая и главная мысль есть изложение сущности христианского жизнепонимания, заменившего языческое; вторая – необходимость усвоения людьми нашего времени этого жизнепонимания, изменяющего весь строй жизни; третья – определение той деятельности, которая вытекает из этого жизнепонимания.