Перед историческим рубежом. Балканы и балканская война

(#c_30)!

Прочел ваше «Балканское письмо» и жалею, что не мог видеть и написанное в таком же смысле Е. Н. Чириковым в «Киевской Мысли»

(#c_31).

Я думаю, что все упреки, которые вы делаете болгарской демократии и мне в частности, объясняются тем недоразумением, которое постоянно возникает между нами и русскими, посещающими Болгарию, и которое есть следствие того, что вы все, – воспользуюсь прекрасной русской пословицей, – суетесь со своим уставом в чужой монастырь.

Если бы вы знали историю нашего возрождения, как и свою церковь, и свою школу, и свое государство отвоевала эта болгарская демократия; что ее духовная, политическая и экономическая культура есть продукт исключительно ее собственных усилий; если бы знали дальше ту эпическую борьбу, которую вела та же демократия за сохранение конституции, против режима полномочий князя Баттенберга, и ту чувствительность, с какой ее вожди реагировали против посягательства на какую бы то ни было ее прерогативу – против отмены закона о чиновниках, закрытия университета, учреждения ордена «Святые Кирилл и Мефодий», – тогда для вас были бы ясны и то спокойствие, с которым было принято введение военной цензуры, и та безропотность, с которой переносят ее функционирование ныне. Для меня и, надеюсь, для всякого, кто поглубже знаком с болгарами, – бесспорно, что это происходит, прежде всего, от самоуверенности нашей демократии, которая сознает себя всегда вершительницей своих судеб; далее – от той гражданской дисциплины, которая создается в настоящем правовом государстве, где всякий гражданин имеет право участвовать в создании общей культуры; а более всего это происходит от сознания великого, гуманного и национального дела, которое объединяет всех нас ныне, и завершение которого не должно встречать препятствий в личной и партийной критике. Мы не сомневаемся ни на минуту, что не пройдет и нескольких дней, как эта критика получит возможность проявиться с той свободой, в которой привыкли жить, писать и действовать мы, граждане конституционной Болгарии.

Сливаясь совершенно с народом в этих его чувствах, я считаю мое участие в военной цензуре не больше, не меньше, как исполнением гражданского долга: как сотни тысяч моих соотечественников поставлены – одни сражаться у Чаталджи, другие – осаждать Одрин, так и я поставлен на пост, где мне доверена охрана освободительного дела от всех тех бессовестных шпионов и мародеров, которыми органы печати европейских ростовщиков наводнили ныне нашу страну. При этих условиях моя ответственность сводится только к вопросу, насколько я добросовестно и корректно исполнял доверенную мне должность и насколько не злоупотребил властью, которую имею в своих руках. А что относится до той общей ответственности за войну и ее результаты, то она не только не может лежать на нескольких отдельных лицах, но, при нашей общественно-политической организации, я не знаю, возможны ли вообще какие бы то ни было политические группировки, на которые не простиралась бы эта ответственность.

Вы видите, как мы, болгары, далеки от вашего, русского, бегания от всякой ответственности, – напротив, мы считаем это за основу нашей общественности, и во имя этого чувства, как европейская демократия, так и мы ищем своих человеческих и гражданских прав. Одинаково нам чужда и ваша непримиримость, которую мы считаем скорее аномалией, укрепившейся при том бесправном режиме, при котором вы принуждены жить, с одной стороны; с другой, – за этой непримиримостью, думается мне, вы кроете ваше общественное бессилие и отсутствие всякого практического смысла у вас.

И не чувство непримиримости нужно нам насаждать в душе болгарской демократии, а то великое, здоровое чувство, ядро всякой культуры, которое французы называют sentiment de mesure, чувство меры, и которое, по мне, есть самое ценное наследство, полученное нами от античного мира.

Желаю вам всего хорошего.

Петко Тодоров.

София, 19 ноября 1912 г.".

По поводу этого интересного письма я позволю себе сейчас сделать только два замечания.

Г-н Тодоров, не обинуясь, отвечает всем нам, пытающимся критически отнестись к болгарской общественности, «прекрасной русской пословицей»: в чужой монастырь со своим уставом не суйся. Но г. Тодоров упускает при этом из виду то обстоятельство, что мы-то пишем для нашей, для русской публики, а не для болгарской, стало быть, «суемся» в свой собственный монастырь, а если мы оцениваем болгарские порядки перед нашей аудиторией с нашей собственной точки зрения, выработанной нашей историей, то как же иначе? Сам г. Тодоров, хотя и мимоходом, но тем более безапелляционно судит русскую демократию за отсутствие у нее «всякого практического смысла». Не напрашивается ли г. Тодоров на то, чтобы «прекрасную русскую поговорку» повернуть острым концом против него самого? Но мы этого не сделаем. Мы охотно оставим за болгарским писателем право критиковать нас – с точки зрения своего «устава». Хотя и останемся при том убеждении, что устав этот опирается пока что на очень примитивную политическую культуру.

Второе замечание мое касается очень выразительной, может быть, слишком выразительной характеристики европейских корреспондентов, как шпионов и мародеров, посланных ростовщиками. Очень опасаюсь, что в этой характеристике недостаточно сказалось то античное чувство меры, которое г. Тодоров считает ядром всякой культуры. Да и по существу характеристика бьет дальше цели. Европейские ростовщики для своих нечистых дел имеют здесь совершенно достаточное количество туземных агентов. А затем: каким образом цензура может оградить от шпионства? С какого времени шпионы стали представлять свои донесения в цензуру? Если под видом журналистов сюда и впрямь приехало несколько шпионов, то они, без сомнения, находят способы выполнять свою работу под недреманным оком цензуры. А эта последняя всей своей тяжестью ложится на тех журналистов, которые хотят говорить правду, только правду и притом всю правду.

По существу вопроса об «ответственности» – за что и перед кем – я сейчас высказываться не стану. Оставляю за собой право вернуться к этому вопросу тогда, когда получу возможность писать всю правду. При этом постараюсь проявить sentiment de mesure в большей мере, чем встречал его со стороны почтенной софийской цензуры.

София, 20 ноября 1912 г.

«Киевская Мысль» N 332, 30 ноября 1912 г.

Л. Троцкий. ОТВЕТ П. ТОДОРОВУ

(#c_32)

В ответ на письмо П. Тодорова

(#c_33) пишущий эти строки обратился к болгарскому поэту с открытым письмом, которое появится в болгарской прессе, как только будет снята военная цензура. Считаю это обращение небезынтересным и для русского читателя и привожу его поэтому полностью.

"Вы сделали мне честь, обратившись ко мне с письмом по поводу моей статьи о болгарской военной цензуре и о той не вполне, на мой взгляд, достойной роли, которую выполняют в ней отдельные представители демократической или квази-демократической интеллигенции. Вы не только отметаете одним-двумя энергичными жестами выдвинутые мною обвинения, которые я лично считаю крайне тяжелыми обвинениями политического и нравственного характера, вы сами переходите в наступление по всей линии – против европейского журнализма, с одной стороны, против русских «левых» – с другой. Я лично нимало не склонен брать на себя огульную защиту русских «левых», а тем более – европейского журнализма. Но позвольте вам с самого начала со всей откровенностью заявить, что ваши обвинения так же несостоятельны, как и ваша защита.

Незачем говорить, что вы без критики принимаете военную цензуру, как необходимое и спасительное учреждение. Я совсем не военный человек, так же, впрочем, как и вы, но, тем не менее, я позволю себе, наперекор утверждениям так называемых военных авторитетов, почтительно поддерживаемых филистерами всех стран, я позволю себе заявить, что ваша военная цензура лишена какого бы то ни было военного значения и по существу дела вовсе не преследовала военных целей. Бесспорно, в европейскую прессу могли бы, при отсутствии цензуры, просочиться отдельные сведения, в том или другом отношении вредные для вашей армии; но совершенно так же они могли просочиться через частную переписку и особенно через личное общение. А вы ведь не запретили на это время людям приезжать и уезжать? Вы считаете возможным характеризовать европейских журналистов как шпионов и мародеров, посланных к вам европейскими ростовщиками. Но потрудитесь понять, что те из журналистов, которые маской военного корреспондента прикрывают шпионскую профессию, имеют сотни путей довести свои сообщения куда следует, минуя вашу грозную цензуру: я не говорю уж о химизированных письмах, употребление которых хорошо известно военным штабам и военным шпионам, я не говорю также о хорошо разработанных системах условных телеграмм. Но отсюда до Рущука – 12 часов езды, и тот, кому нужно было, имел всегда возможность переслать какой угодно отчет через ваших же кондукторов или через вольнонаемных людей. Когда кому-нибудь из журналистов нужно бывало переслать нелегальным путем свою статью, отвергнутую вашей цензурой, у него никогда не бывало недостатка в таких путях. Я лично не прибегал к методам обхода цензуры, потому что считал неудобным вести одновременно непримиримую борьбу с вами за мои права политического корреспондента и в то же время осуществлять эти права в неограниченной мере за вашей спиной. Но я не могу в то же время бросить обвинение тем из моих европейских коллег, которые придерживались другого образа действий, ибо некоторых из них ваша цензура третировала совершенно бессовестным образом.

Против нелегальных, обходных способов, всегда остававшихся в распоряжении людей злонамеренных, ваша цензура была совершенно бессильна. Зато тем могущественнее она выступала против серьезных политических журналистов, которые имели своей задачей не обслуживание своих генеральных штабов, а честное осведомление европейского общественного мнения. Вы хотели нас заставить глядеть вашими глазами и слушать вашими ушами, думать и писать по-болгарски и по-болгарски же вводить в заблуждение Европу.

Не военные цели, не охранение штабных тайн преследовала ваша цензура, а сокрытие «тайн» совсем другого рода: все черные пятна, все жестокости и преступления, все бесчестия, которые сопутствуют всякой войне и вашей войне в частности, – вот что вы стремились в первую голову сокрыть от Европы! Вы задались бессмысленной мечтой гипнотизировать европейское общественное мнение и заставить его верить не тому, что было правдой, не тому, что вы сами считали правдой, а тому, что вы хотели выдать за правду. Вы хотели заставить Европу верить, будто вооруженные турецкие мужики, рабочие и хамалы, которых правящая турецкая каста превращает в орудие порабощения нетурецких национальностей и турецких рабочих масс, представляют собою сплошное воплощение жестокостей, варварства и зверства. И вы хотели заставить Европу верить тому, что болгарская армия, от низшего чина, выполняющего обязанности кашевара, до главнокомандующего Савова, со лба которого вы еще не успели смыть штемпель обвинительного акта по делу о казнокрадстве, что вся она, эта армия, представляет собою живое воплощение высших идеалов права и справедливости. Вы серьезно надеялись достигнуть этого, терроризовав нас, европейских журналистов, при помощи дюжины цензоров, в большинстве своем лишенных в наших глазах какого бы то ни было морального или интеллектуального авторитета. Вы доставляли нам в ваших бюллетенях бесчисленные вариации на одну и ту же тему о жестокостях и коварстве турок: о зарезанных женщинах, об обманных белых флагах и о пулях дум-дум, – и вы в корне подавляли всякую попытку с нашей стороны сказать Европе, что турецкие жестокости находят свое дополнение в жестокостях с болгарской стороны. Не военные тайны охраняли вы, господа профессора, поэты, чиновники и вчерашние гимназисты, – в ребяческом самоупоении вы задались целью превратить нас в агентов болгарского генерального штаба и министерства царя Фердинанда. А когда наиболее дружественно к вам настроенные среди нас указывали вам, что таким путем вы добьетесь прямо противоположных результатов, что вы раньше или позже вызовете всеобщее возмущение против страны, которая так варварски третирует европейское общественное мнение, которая не отличает журналиста от шпиона и поручает контроль над прессой такому насквозь деморализованному субъекту, как ваш «историк» Семен Радев, – наиболее откровенные из вас или наиболее циничные отвечали нам: «Только бы довести войну до счастливого конца, а там – плевать нам на европейское общественное мнение». И это вы считали реалистической, практической, истинно болгарской политикой!

Увы! Ваша практичность оказалась до последней степени недальновидной. Именно теперь, когда вопрос с военного поля перешел на дипломатическое, и вы более, чем когда бы то ни было, нуждаетесь в сочувственном к вам давлении европейской демократии на европейскую дипломатию, именно теперь десятки корреспондентов, покинувших Болгарию, разнесут в концентрированном виде по всей Европе ту половину правды, о которой вы нас так долго заставляли молчать!

Вашу войну вы определили, как крестовый поход цивилизации против варварства. Под эти две категории вы вашими карандашами и ножницами стремились подогнать все наши телеграммы и корреспонденции, – теперь Европа узнает, что путь крестоносной армии отмечался такими злодеяниями, которые способны вызвать содрогание и отвращение в сердце каждого культурного, каждого чувствующего и мыслящего человека.

Может быть, вы, г. Тодоров, не догадываетесь, о чем я говорю? Может быть, вам неизвестно, что в самом начале войны ваши родопские войска артиллерийским огнем истребили поголовно целую помацкую деревню – дома и дворы, людей и скот, женщин и детей? Не говорите мне, что это зверство имеет свое объяснение в ожесточении солдат против болгар-магометан, соединившихся с неприятелем. Это объяснение я знаю не хуже вас. Но тот факт, что сообщение о средневековой расправе над помаками бесследно вычеркивалось вашей военной цензурой; тот факт, что не раздалось тогда же, по горячим следам совершенного преступления, достаточно громких голосов протеста и предостережения, – этот факт неизбежно должен был разнуздать ваше офицерство и ваших солдат, вселив в них сознание полной моральной безответственности.

Может быть, вам неизвестно, как расправился ваш кавалерийский отряд с пленниками и с мирным населением Димотики? Спросите возвратившихся оттуда офицеров, спросите раненых солдат. Они расскажут вам с полной откровенностью, – ибо они ведь считают вас, и с полным правом, своим нравственным сообщником, – как они загнали в реку безоружных турок, расстреливали их, точно диких уток, и как они штыками сбрасывали с моста в воду безоружных людей.

Может быть, неусыпно занятые охранением военных тайн, на которые мы не покушались, вы ничего не слышали о том, как македонский легион, под видом истребления лазутчиков, перерезывал горло всякому мирному турку, который показывался на его пути? Если вы этого не слыхали, если вы этого не знаете, тогда поезжайте немедленно в Тырново, а оттуда отправляйтесь в Кирджали и далее к югу, – и вы найдете по дороге бородатых мусульман со связанными на спинах руками и с горлом, перерезанным до шейных позвонков; вы найдете не одну мусульманскую старуху, ударом в темя уложенную у своего очага, и, не сомневаюсь, вы увидите и трупы турецких детей, которые, точно неподобранные трофеи, отмечают собою победоносный путь «освободительного» легиона.

А бессмысленные, беспричинные «казни» в Мустафа-Паше, казни, превращенные в дьявольскую игру праздных офицеров? Или, может быть, вы и об этом ничего не знаете? Или, может быть, вы гневно протестовали против этого? Или, может быть, вы позволили нам, журналистам, возвысить голос протеста и тем выполнить долг элементарной человечности?

Но все эти факты, как ни кошмарны они, бледнеют перед тем каиновым делом, которое не было единичным эпизодом или случайностью, которое нельзя также объяснить ожесточением солдат, опьяневших от крови: я говорю не о чем другом, господин Тодоров, как о холодном прикалывании и прирезывании раненых турок на открытом поле – по приказанию командиров. Не один раненый болгарский солдат рассказывал мне, блуждая глазами, об этом истреблении безоружных, которые горячечным взором следили, как над ними заносился штык. Вы думаете, что это можно замолчать? Или, может быть, вы попытаетесь это опровергнуть? Но тогда мы ответим: в начале войны ваш генеральный штаб неоднократно извещал Европу о том, что турки тысячами покидают своих раненых на поле военных действий и что болгарам приходится этих раненых подбирать. Где же они, эти многие тысячи раненых? Что произошло с ними? Что вы сделали с ними, господин Тодоров? Дайте нам ответ на этот вопрос!

В противовес чувству непримиримости, о котором я писал, вы славите «чувство меры», как лучшее наследие античного мира. Но разве вы сами нашли в себе мужество громко и ясно напомнить вашим офицерам о необходимости соблюдать «меру» по отношению к побежденному и распластанному на земле врагу? Нет, вы проявили лишь необузданную «непримиримость» – по отношению к нам, журналистам, которые пытались поднять голос протеста из глубины возмущенной совести. И этим самым вы, цензора, и вы, господин Тодоров, лично взяли на себя полную меру ответственности за истребление больных, раненых и безоружных турецких солдат, ибо, я не сомневаюсь, – и вы сами сомневаетесь в этом так же мало, как и я, – если бы мы получили возможность своевременно огласить те факты, при одном воспоминании о которых кровь и сейчас кипит в жилах, ваш генеральный штаб вынужден был бы крикнуть своим офицерам, а офицеры солдатам: остановитесь! И что же? Вы, радикал, вы, поэт, вы, гуманист, не только сами не напомнили вашей армии о том, что, кроме острых штыков и метких пуль, существует еще на свете человеческая совесть и то самое учение Христа, именем которого вы, будто бы, ведете вашу войну, – нет, вы связывали нам, европейским журналистам, руки за спиною и наступали нам на грудь вашим военно-цензурным сапогом! Вы с легкой душой надели на голову поэта форменный картуз с цензурной кокардой, вы взяли на себя ответственность перед вашим штабом и за ваш штаб, перед вашей дипломатией и за вашу дипломатию, перед вашей монархией и за вашу монархию. Большое ли содействие оказал ваш красный карандаш расширению границ Болгарии – я не знаю. Но что болгарская демократическая интеллигенция была попустительницей, а потому и сообщницей всех тех страшных дел, которыми эта война надолго, может быть, на десятилетия отравила душу вашего народа, – это остается незыблемым фактом, который вы бессильны исправить или вычеркнуть из истории вашей страны.

Ваша общественность находится еще в колыбели. Элементарные политические и нравственные понятия у вас еще не установлены. Тем обязательнее для передовых элементов вашего народа непримиримо блюсти принципы демократии, ее политику, ее мораль. В конце концов, основной исторический капитал каждой нации – это общественное и нравственное сознание народных масс. И если история поручила сейчас вашей монархии, вашей дипломатии и вашим генералам сделать попытку расчистки вашего исторического пути при помощи пули, шрапнели и ножа, то вы-то, во всяком случае, независимо от того, как вы по существу относитесь к войне, должны были бы взять на себя задачу охраны народного сознания от всех тех ядовитых опасностей, которые несет в себе победоносная война. Вы этого не сделали – тем хуже для вас!

Примите и пр.".

София, 27 ноября.

«Киевская Мысль» N 334, 2 декабря 1912 г.

Л. Троцкий. ВНЕДУМСКИЙ ЗАПРОС Г-НУ П. МИЛЮКОВУ

Г-н депутат!

Вы являетесь одним из инициаторов и вдохновителей так называемого «новославянского» движения, которое выступает не иначе, как от имени очень почтенных отвлеченных начал цивилизации, гуманности, национальной свободы.

Вы неоднократно – и на столбцах прессы и с думской трибуны – заверяли балканских союзников, т.-е. правящие на Балканах династии и династические клики, в неизменных симпатиях так называемого русского общества к их «освободительному» походу.

Вы совершили недавно, уже в период перемирия, политическое путешествие на Балканы, были в некоторых центрах и, что особенно важно, в новозавоеванных союзниками областях.

Не слышали ли вы во время вашего путешествия – надо думать, вы этим интересовались? – о тех чудовищных зверствах, которые учинены были победоносной солдатчиной союзников на всем пути ее следования не только над безоружными, пленными или ранеными турецкими солдатами, но и над мирным мусульманским населением, над стариками и старухами, над беззащитными детьми?

Если слышали, – а вы не могли не слышать! – то почему молчите?

Почему набрала в рот воды ваша красноречивая «Речь»?

Не заставили ли вас факты, неоспоримые и неотразимые, прийти к выводу, что болгары в Македонии, сербы в Старой Сербии – в своем национальном стремлении исправить не совсем благоприятные для них данные этнографической статистики – занимаются попросту систематическим истреблением мусульманского населения сел, городов и областей?

Что можете вы сказать по поводу этих способов обеспечения торжества славянскому элементу?

Не согласитесь ли вы, что заговор молчания всей нашей «руководящей» прессы – департаментской «России», подколодно-патриотического «Нового Времени», умеренно-пристяжной «Русской Молвы», барабанного с бубенцами «Русского Слова» и хранящей гордый вид «Речи», – что эта круговая порука молчания делает всех вас попустителями и моральными соучастниками зверств, которые пятном бесчестья ложатся на всю нашу эпоху?

Не похожи ли при этих обстоятельствах ваши протесты против турецких жестокостей, которые я совсем не собираюсь отрицать, на отвратительное фарисейство, вытекающее, надо думать, не из отвлеченных начал культуры и гуманности, а из голых расчетов империалистической корысти?

Не ясно ли вам, что молчаливое укрывательство «руководящими» русскими партиями и их прессой болгарских и сербских злодеяний – теперь, когда балканские союзники снова открыли военные действия, – чрезвычайно облегчит этим последним их каинову работу дальнейшего истребления людей полумесяца в интересах «культуры» креста?