Евромайдан. Кто уничтожил Украину?

Петрушка на веревочке

Как бы там ни было, воссоединение состоялось. Практически сразу же Дорошенко направляет в Москву предложение заключить очередной договор – на базе решений I (знаменитой) Переяславской рады. «Москва медлила с ответом», – с укором пишут мифологи. Да, медлила. И была абсолютно права. Собственно, она вообще не должна была отвечать, поскольку имела совсем недавно подписанный договор с Речью Посполитой, согласно которому правый берег становился зоной исключительно польского влияния. А раз так, то Дорошенко, как правобережный лидер, юридически был для нее персоной non grata, а как левобережный – интервентом, убившим законного (хоть и мятежного) гетмана Брюховецкого. Конечно, любая юриспруденция капитулирует перед соображениями пользы. Но какую пользу могло принести России многократно разоренное многолетней войной Правобережье? А никакой. Зато любые движения в этом направлении не могли быть восприняты Варшавой иначе, как casus belli, ведущий к очередной вспышке совершенно ненужной войны. И к тому же условия, предлагаемые Дорошенко, трудно было расценить иначе как нахальство: бояре уже слишком хорошо знали цену казацким клятвам и присягам, чтобы верить честному слову, без гарантий, как когда-то Хмельницкому. Тем не менее ответ из ставки Ромодановского пришел: в качестве жеста доброй воли гетману предлагалось «выдать головами» миньонов Брюховецкого, лично участвовавших в подготовке и реализации январской резни. Чего, в свою очередь, не мог исполнить Дорошенко, ибо причастны были слишком многие, так что попытка пойти на такой шаг с высочайшей вероятностью означала бы мятеж.

Короче говоря, ситуация зависла. И вот тут начинается интрига.

Пробыв на левом берегу совсем недолго, Дорошенко возвращается в Чигирин. Логику этого шага понять непросто. Аншлюс (или, если угодно, эносис, или «злука») только-только свершился, территория еще не интегрирована и даже не совсем замирена, а с севера нависает армия Ромодановского, которая вот-вот неизбежно пересечет границу, поскольку призвать к ответу виновников январской резни для Алексея Михайловича – вопрос как личного, так и государственного престижа. В такой обстановке личное присутствие харизматического лидера, не имеющего дома сколько-нибудь серьезной конкуренции, на Левобережье просто обязательно. Не понимать этого он не мог. Причины для столь скорого отбытия должны быть по-настоящему весомы. Однако официальное объяснение, вслед за казацкими летописцами повторяемое основной массой исследователей (дескать, у гетмана были проблемы в семье: у жены-алкоголички случился очередной запой, и она согрешила с юным офицериком), не выдерживает никакой критики. Да, конечно, из-за прекрасных дам много чего творится, но Дорошенко далеко не двадцатилетний пацан и даже не вспыльчивый мавр. Для него, каким он предстает в летописях, естественна совсем иная модель реакции. Допустим, баба невесть что творит. Но ведь можно послать людей, запереть супругу в светлице, а возлюбленного, наоборот, в темнице – до выяснения, а самому продолжать заниматься по-настоящему серьезными делами. Второй, более вменяемый вариант (мол, на правом берегу возникли политические осложнения, требующие личного присутствия лидера) тоже не убеждает, поскольку упомянутые осложнения хоть и возникли, но месяца через три, если не позже. Странно, правда? Кроме того, с позиции здравого смысла трудно понять: почему, убывая, Дорошенко оставляет край именно на Демьяна Многогрешного. Несмотря на все, сторонники «царя восточного» на левом берегу многочисленны, черниговский же полковник, пожалуй, единственный из местной элиты, не резавший в январе москалей, а следовательно, имеет возможность говорить с Ромодановским. Для остальных эта опция закрыта, по крайней мере сейчас, по горячим следам, поскольку уже ни для кого не секрет (на примере Данилы Выговского и еще ряда деятелей): Москва легко простит измену, понимая, что казаки иначе просто не умеют, но не убийство «государевых людей». Так что любому из объявленных в розыск, хотя бы полковнику Самойловичу (запомним, кстати, это имя), ежели он будет оставлен на хозяйстве, спасая себя, любимого, придется оказать москалям сопротивление. По крайней мере на срок, достаточный для подхода помощи с правого берега или из Крыма.

Опять странно? Безусловно. Сделаем зарубку на память.

Дальнейшие события предсказуемо скучны. Петр Дорофеевич вернулся домой и начал бракоразводный процесс (или еще что, на эту тему история молчит). Наказной же Многогрешный, не побыв проконсулом и трех месяцев, встретился с Ромодановским и, как умный человек и патриот, не стал оспаривать некоторых объективных истин. А именно: (а) Андрусовский договор имеет законную силу, (б) посему до Правобережья великому государю дела нет, а населению Левобережья нужны мир и стабильность, и (в) ежели в «русской» части Малой Руси не появится полноценная, законно избранная власть, то Москва, вне зависимости от своего желания, будет просто вынуждена ввести прямое управление. Признав весомость доводов князя, пан Многогрешный, со своей стороны, замолвил словечко за коллег, которых попутал бес в лице «Ваньки-каина», убийцы и клятвопреступника (чего, впрочем, и следовало ждать от безродного хама?), к чему с полным пониманием отнесся уже Ромодановский. Так что Рождество амнистированные отмечали уже не в схронах, а в кругу семьи, а в начале 1669 года рада в Глухове, единогласно избрав Демьяна Игнатьевича гетманом Левобережья, утвердила новые «статьи». «Продиктованные Москвой», – уточняют мифологи, забывая, однако, что диктовала Москва строго по тексту II Переяславского договора, отменяя новации покойного Брюховецкого: сбор налогов вновь стал исключительной прерогативой местных властей, а русские воеводы отныне назначались не во все города левого берега, а только в пять стратегически важных пунктов, без права вмешиваться в управление. Как ни странно, правый берег на все это отреагировал (еще одна загадка) стоическим молчанием; не то что «По коням!» собственным хлопцам, но даже воззвания в стиле «Nо pasaran!» к левому берегу не последовало, разве что Многогрешного обозвали предателем. А потом у Чигирина наконец-то появились те самые политические сложности.

В отличие от подавляющего большинства населения, встретившего успение «народного гетмана» с нескрываемым облегчением, на Сечи по своему Ивану Мартыновичу скорбели, и сильно. Запорожцев он баловал, запорожцам он льстил, так что случившееся «лыцари» однозначно расценили, как «нашего Ваню за любовь к черни старшина извела». И когда Дорошенко попытался наладить хоть какие-то отношения, ответ гласил, что-де говорить не о чем, поскольку ты, урод, как и Демка Многогрешный, враг трудового народа, а за гетмана у нас теперь Петро Суховий, тот, что, может, слышал, у нашего Ивана Мартыновича писарем был. Удивленный Дорошенко (раньше запорожцы себе такого не позволяли) решил рассердиться, но тут выяснилось, что у «лыцарей» есть крыша. Крымский хан Адиль-Герай, первый и последний представитель на бахчисарайском престоле рода Чобан-Герай, побочной ветви династии (история этих бастардов, прелестная, как отражение лепестка ширазской розы в глазу белой верблюдицы, сама по себе достойна поэмы, но не здесь), оказывается, перебил слишком много аристократов, обижавших его маму, вызвав тем самым серьезное недовольство Стамбула. И теперь, намереваясь показать султану, что мы не рабы, а партнеры, принял Сечь под свое покровительство, в связи с чем Петро Суховий теперь не тварь дрожащая, а таки о-го-го что. В частности, «гетман ханова величества». Причем «обеих берегов». И ежели Дорошенко-мурза хочет сохранить хотя бы правый, ему вместе с Суховий-мурзой следует идти изгонять с левого гнусного гяура Ромодановского. Ибо такова ханская воля. В принципе, в ханской диспозиции имелся некоторый смысл: совместными силами и при поддержке Орды вытеснить москалей за кордон не казалось фантастикой, а потом вряд ли было бы слишком сложно убедить хана в том, что люмпен Петя – персона несолидная и несерьезная. Однако Дорошенко (опять загадка, уже четвертая) от разборок с клятими москалями наотрез отказался, несмотря на возможные последствия. Каковые и не замедлили. Обрадованный Суховий вместе с татарами страшно разорил Правобережье, вынудив «врага народа» отсиживаться в крепости, бросив электорат на произвол судьбы. Дальнейшие события опускаю, опасаясь затянуть сказку про белого бычка. Однако когда все улеглось, выяснилось, что все участники шоу, помянутые и непомянутые (кроме Многогрешного, строго державшегося москалей, в связи с чем экономика Левобережья выздоравливала рекордными темпами), успели по десятку несколько раз заключить и разорвать самые невероятные союзы, меняя хозяев чуть ли не ежедневно. В результате чего Адиль-Герай оказался в каземате султанской крепости Карнобат, а Петя Суховий делся непонятно куда, зато на Правобережье имеется параллельный гетман – некто Ханенко, тоже из запорожцев, опасный не столько сам по себе (всего три полка), сколько тем, что, присягнув Речи Посполитой, имеет полную поддержку поляков.

Судьба резидента

В общем, ситуация сложилась аховая.

Речь Посполита к этому времени опасно усилилась. Новый глава ее военного ведомства Ян Собеский, еще не признанный Европой великим полководцем (это будет позже), но уже имеющий весьма серьезную репутацию, не скрывал, что намерен покончить с бардаком на «польской» части Periferia. «Проваршавский» Ханенко, оказавшийся неплохим хозяйственником и приличным человеком, быстро набирал популярность. Никуда не делись и татары, а Москва чуралась всякого вмешательства в дела Правобережья как черт ладана. Однако у Дорошенко, как выяснилось, имелся туз в рукаве – Блистательная Порта, под руководством визирей из рода Кепрюлю преодолевшая кризис середины века и намеревавшаяся реанимировать программу Сулеймана Великолепного «Вена-Рим». Идея возникла не спонтанно. Впервые Дорошенко аккуратно озвучил ее еще в январе 1668-го, а после левобережного триумфа, в августе, представил концепцию уже в совершенно оформленном виде. Типа, а что? Живут же под турками Молдавия, Валахия и Трансильвания, да и Крым. Туркам от малых мира сего нужны только лояльность, сабли и деньги, во внутренние дела они не лезут и веру не навязывают, а нам воевать, в общем, все равно с кем, что же до сумм прописью, так тут можно и поторговаться. Как сообщают очевидцы, войско ответило «диким криком», истолкованным знающий свой народ гетманом как осознанное согласие, и уже осенью в Стамбуле прошли переговоры. Кроме вменяемых условий, Дорошенко потребовал от султана гарантировать помощь в установлении своего контроля над всеми «русьскими» землями и освободить будущий протекторат от всех видов дани.

А также руководствоваться мнением гетмана (!!!) во внешней политике, касающейся отношений с Россией, Крымом и Польшей. Поскольку считать Дорошенко идиотом оснований нет, остается предположить, что эти пункты оказались в проекте соглашения, чтобы падишах Мухаммед IV имел что вычеркнуть.

Так и вышло. От дани султан, конечно, не отказался, пояснив, что такая льгота положена только вассалам, исповедующим истинную веру, а все прочие платят и будут платить, пока не просветлятся, ограничивать свободу своей внешней политики тоже, разумеется, не стал (моська слона не учит), но в целом отредактированный Портой текст соответствовал Гадячскому договору. Поправки Петр Дорофеевич принял без возражений, тем более что лично ему даровалось не только пожизненное (как просили послы), но наследственное гетманство. И тут же окольными путями переслал в Москву (вот, мол, вам!) копию первоначального проекта, выдав ее за окончательную редакцию (вот, мол, вам еще раз). В целом формальности были улажены быстро, и в конце марта 1669 года в Корсуне состоялась рада с участием делегатов Левобережья из числа не подлежавших амнистии. Дебатов не случилось. После речи почетного гостя, доставленного из Стамбула под конвоем Юрия Хмельницкого («Ах, как жаль, что папенька не дожил…»), Дорошенко присягнул Блистательной Порте в качестве «полного гетмана», владыки обоих берегов Днепра, и, избавившись наконец от татарской докуки, впал в головокружение от успехов.

Первой целью окрыленного стал Ханенко. Теперь он ничего не боялся и лез напролом. Когда же в августе 1671-го поляки дали сдачи, последовал султанский ультиматум, а весной Мухаммед IV, официально объявив Польше войну «за то, что наносит обиды моему верному слуге Дорошенко», ввел на Правобережье огромную, почти 200-тысячную армию, тут же выросшую в полтора раза за счет Орды и людей «верного слуги». Пала мощная крепость Каменец (вечная память пану Ежи Михалу Володыевскому!), осажден Львов, открыта дорога в Малую Польшу. В октябре 1672-го Речи Посполитой пришлось подписать похабный Бучачский мир, уступив Подольское воеводство и «навечно» отказавшись в пользу османов от Правобережья. Сейм, правда, отказался ратифицировать договор, но, несмотря на победу Собеского при Хотине, турки давили, и новый, Журавинский, договор стал калькой с Бучачского. Огромные территории Малой Руси превратились в пепелище, людей уводили в рабство сотнями тысяч.

В этот момент с неожиданной стороны проявил себя Михайло Ханенко. Имея от султана гарантии безопасности, в случае если будет сидеть тихо, он все же попытался помочь осажденному Каменцу, преградив путь Орде и Дорошенке. В бою у Четвертиновки крохотная армия Михайлы Степановича была рассеяна, однако и «верному слуге» эта победа, а тем более грянувшие вслед за нею дикие, на уровне геноцида (вплоть до массовой сдачи детей в янычары) репрессии в городах, поддерживавших конкурента, популярности не прибавила. Султан, конечно, был весьма доволен и даже прислал «верному слуге» парчовый халат, но мирное население, измученное «розбудовою держави» и уставшее просить защиты от татар у гетмана, присылавшего «на подмогу» тех же татар, начало в массовом порядке бежать на Левобережье. Земли «гетмана обоих берегов» пустели, несмотря на вездесущие отряды «кордонной варты», высланных для перехвата и возвращения «предателей». А тем временем зашевелилась и Москва. Быстрое приближение к Днепру турок не могло не беспокоить государя с боярами, да и правобережные города криком кричали о спасении, но Андрусовский мир связывал российскому правительству руки. Лишь после того, как Бучацкий договор освободил Москву от обязательств перед Польшей, ранней весной 1674 года войска Ромодановского и нового левобережного гетмана Самойловича (почему не Многогрешный, расскажем после) форсировали Днепр, отогнали татар и под радостные вопли уцелевших мещан заняли никем не защищаемые города Правобережья. В конце марта при участии почти всех правобережных полковников состоялась уже третья по счету Переяславская рада, в ходе которой Ханенко, прибыв с разрешения польского правительства, сдал Самойловичу гетманские клейноды и… почему-то присягнул «великому государю», попросившись поселиться в «русской» зоне. Просьба была уважена, а Самойлович провозглашен «полным» гетманом. Против чего решительно выступил только запершийся в Чигирине «верный слуга», подкрепив протест вызовом из Подолии турок, вынудивших российские войска отступить за Днепр. Некоторые авторы полагают, что по инициативе Ромодановского, которого турки шантажировали жизнью находящегося в плену сына, но, учитывая нравы русских вельмож того времени, думается, армию все-таки отозвала Москва, еще просто не готовая к открытому столкновению с находящейся на пике могущества Портой. Призрачная власть Дорошенко над почти опустевшим правым берегом (все, кто мог, ушли на левый вслед за Ромодановским) на какое-то время была восстановлена. Но держался некогда сверхпопулярный, а теперь всенародно проклинаемый лидер исключительно на насилии в совершенно турецком стиле. В октябре, пользуясь уходом янычар на зимние квартиры, Ян Собеский, уже король, без боя занял Periferia, но, явно не зная, что делать дальше, ограничился поднятием польского флага и, зафиксировав таким образом реставрацию законной власти, вернулся восвояси, оставив Periferia уже ничего не контролирующему Дорошенко. А еще через полтора года, в августе 1676-го, устав сидеть в качестве непонятно кого в намного миль вокруг окруженной пустыней крепости, Петр Дорофеевич, отослав на Сечь булаву и бунчук, сдался русским войскам, присягнув на верность «великому государю».

Вот, наконец, мы и приблизились к будоражащей тайне. Сдавшись Ромодановскому, Петр Дорофеевич, вопреки настоятельным возражениям Самойловича желавшего держать пленника под присмотром, был истребован в Москву, где не был ни казнен, ни брошен в тюрьму, а всего лишь «сослан в сельцо Ярополча Волоколамского уезда, где и умер в ноябре 1698 года», как сообщают особо оранжевые авторы. Забывая, что, во-первых, «сельцо Ярополче» в реале было солидным городком, окруженном соляными копями, а во-вторых, между 1676 и 1698 годами лежат долгие 22 года, в течение которых бывший гетман, сразу после прибытия в ворожу Москву получивший боярство и по воле государя женившийся третьим браком на девице Еропкиной, успел серьезно поработать на ответственных постах, включая воеводство в Вятке и Думу. Более ответственные (или менее оранжевые) исследователи, стесняясь замалчивать эти общеизвестные факты, делают вид, что ничего особо странного в сюжете нет. Дескать, «большую часть жизни Дорошенко провел в битвах на территории, от которой царь сам же отказался в Андрусове; против извечного врага России – Речи Посполитой». Верно. С Москвой бывший гетман, в самом деле, не воевал (а что вопил громко, так на то и политика), более того, Москве не изменял, поскольку, будучи гетманом, ни разу и не присягал (разве что договор в Гадяче подписал, еще будучи полковником, так на такую мелочь и внимания обращать не стоит). Карать и впрямь не за что. Но ведь и поощрять тоже. В крайнем случае, для близиру, дать пару имений, как Ханенке (хотя тот был награжден за «радение во имя Христа», а Дорошенко, мягко говоря, не Христу радел). А тут – целая россыпь щедрот. Богатый городок на кормление, воеводство, брак, делающий чужака своим в кругу высшей московской знати и, хотя этого никто не мог знать, прапрадедушкой «солнца русской поэзии. Боярская шапка, наконец, которой в свое время при всех своих признанных заслугах не удостоился даже Кузьма Минин, пожалованный всего лишь в думные дворяне.

Не чересчур ли?

Явно чересчур.

И понять что-то можно, лишь проанализировав итоги деятельности экс-гетмана с точки зрения чистого, не замутненного идеологией прагматизма.

Итак.

Откажемся от допущения, что Дорошенко был идиотом, не понимавшим, к чему приведет назначение Многогрешного и чем чревато вторжение янычар. А отказавшись, проверим сухой остаток.

Первое: «проверка на вшивость» Брюховецкого, завершившаяся устранением ненадежной марионетки и окончательным подавлением сепаратистских настроений в «русской» сфере влияния.

Второе: переориентация татарской активности с московских границ на польские.

Третье: втягивание «поднявшейся с колен» Порты в изматывающую войну на истощение с историческим противником Москвы.

Наконец, четвертое: предельное ослабление турецкими руками Польши, надолго выводящее ее из числа активных врагов, и превращение одни неприятности приносящего Правобережья в ничейную зону.

Нет, друзья, как хотите, а лично мне преференции, полученные Петром Дорофеевичем в Белокаменной, напоминают отнюдь не милость к падшему. Скорее уж, заслуженную награду ветерану невидимого фронта, потратившему жизнь на служение Отечеству.

Глава V

Криминальное чтиво

Как и следовало ожидать, уход с политической арены Дорошенко не очень огорчил Порту. Вассалом он, конечно, был верным, однако специфическая верность казачества ни у кого, в том числе и турок, иллюзий не вызывала. К тому же ресурс гетмана был полностью исчерпан, а в запасниках у Порты имелся сменщик, совершенно управляемый и при этом теоретически обладавший некоторой харизмой. Или, по крайней мере, ее отблеском. Правда, Юрась (его, давно уже не ребенка, иначе не называли) Хмельницкий монашествовал, но не по зову души, а, скорее, по суровой необходимости. Нравы в монастыре были казарменные, а мужику, как показали дальнейшие события, хотелось, хотелось многого и хотелось сильно. Да даже если бы и по своей воле поклоны перед ликами бил, это мало кого интересовало: константинопольские иерархи по просьбе султана кого угодно бы хоть расстригли, хоть обрезали. А поскольку указание воспоследовало, весной 1677 года срочно сбросивший рясу Юрко уже трясся в янычарском обозе в качестве не столько «гетмана Войска Запорожского» (диван Блистательной Порты понимал, что особых оснований именоваться так дважды «экс» не имеет), сколько «князя Сарматийского», поскольку было решено преобразовать Правобережье в «правильное» вассальное государство по типу Молдовы. Впрочем, пользы от «князя» туркам было немного. Вояка он был никакой, а на призывы к казачеству, мещанам и посполитым признать его «князем Малоруской Украйны и вождем Войска Запорожского» не откликался никто. Магия папиного имени, как выяснилось, уже потускнела, по крайней мере, на правом берегу, и прагматичные турки понемногу теряли к марионетке не только уважение, которого, собственно, и раньше не было, но и интерес. Однако все же на свалку не выбрасывали, в монастырь не возвращали и стерегли, чтобы не сбежал, поскольку альтернативных кандидатур на тот момент в запасе не имели. После Чигиринских походов 1677—78 годов и разрушения гетманской столицы Юрий Хмельницкий поселился в Немирове и «правил» вконец разоренным краем под надзором главы Подольского пашалыка.

Впрочем, как вскоре выявилось, «князь Сарматийский» оказался той еще зверюгой. Напрочь лишенный способностей отца, он с перебором унаследовал все его пороки. В общем, туркам было плевать, что происходит на «подмандатной» территории, но, поскольку янычары тоже люди, злобные капризы сорокалетнего балбеса, его дикие пьянки и склонность к изнасилованиям в извращенной форме всего, что шевелится, им скоро надоели. Юрия Зиновьевича, сняв с поста за несоответствие, засадили «за грати», а освободившуюся вакансию заполнили господарем близлежащей Молдовы. Тот оказался человеком дельным, начал налаживать колонизацию опустевшего края греками, однако поляки вскоре захватили бедного румына в плен, а замену ему найти оказалось не так просто. В итоге «гетманом» был назначен сперва некий Сулима, быстро сгинувший, затем некий Самченко, сгинувший еще быстрее, и, наконец, крымский хан в качестве внешнего управляющего, а престол крохотного «Княжества Сарматийского» со столицей в местечке Немиров вновь занял спешно выдернутый с нар Юрась. На свою же голову. Ибо, ощутив себя незаменимым, разошелся так, что прежние провинности теперь казались подростковым рукоблудием. И однажды, углядев на улице симпатичную еврейку, невесту надоедливого кредитора, утащил ее прямо со свадьбы, всласть изнасиловал, потом для вящего кайфа помучил, а труп бросил в реку. На что безутешный супруг ответил иском. Но не в «княжеский» суд, а паше, поскольку, как выяснилось, имея каменецкую прописку, был турецкоподданным. Озадаченный паша, не имея прецедента (с одной стороны, все ясно, но, с другой, потерпевшая все-таки не мусульманка, а ответчик – лицо из номенклатуры), запросил Стамбул. И получил ответ: неважно, мол, мусульманка или нет, в Блистательной Порте все равны перед законом, если, конечно, у величайшего из великих нет иного мнения. А величайший из великих заинтересоваться не изволил. Дальше пошло без волокиты. «Князя Сарматийского» повесткой вызвали в Каменец, ввели в курс дела и удавили, после чего выбросили тело в ту же реку, куда он велел бросить несчастную. «Как! ради простой жидовки!» – только и успел, если верить летописи, воскликнуть урод, на свою беду слишком поздно осознавший, что жить в правовом государстве – не только привилегия, но и ответственность…

Однако развернемся на восток.

Гетман Многогрешный к этому времени давно уже был неактуален. Выходец из низов, выдвинувшийся в годы войны, крепкий хозяйственник, на диво по тем временам принципиальный сторонник «царя восточного» и, в противоречие пугающей фамилии, видимо, приличный человек (по крайней мере, в материалах уголовного дела нет ни слова о лихоимстве, насилии и прочем в этом роде), он оказался слаб. Решив, что подчиненные, которых он в свое время спас от плахи, будут ему верны по гроб жизни, он совершенно оторвался от жизни и по пьяному делу (а пил Демьян Игнатьевич крепко и с душой) нес все, что подсознание диктовало. Не предполагая, что ближний круг, тихо презирающий «босяка», подливая и поддакивая, каждое слово протоколирует и, снабдив должными комментариями, отправляет в Москву. И был крайне удивлен, когда весенней ночью 1672 года, в ходе очередного сабантуя, свои же хлопцы, связав, бросили его в возок без окон, охраняемый невесть откуда взявшимися стрельцами в синих московских кафтанах. Так, в полном, как тогда говорили, «изумлении» он перенес путь в Белокаменную, год допросов по обвинению в связях с султаном, ханом, Дорошенко и всеми-всеми, кроме поляков, несколько пыток и уехал в Селенгинский край, где много лет спустя и скончался, успев перед тем и реабилитацию получить, и с бурятами за царя-батюшку повоевать, и даже принять участие в территориальном размежевании с Китаем. А гетманом Левобережья стал войсковой судья Иван Самойлович, более чем засветившийся в январской резне 1668 года, но прощенный под личное ручательство предшественника, твердо ставший на путь исправления и к моменту разоблачения «изменника государева и вора Демки» окончательно перековавшийся.

Ничем особым новый гетман себя не проявил. Средненький администратор, неплохой рубака, третьеразрядный полководец и превеликий стяжатель, он до дрожи боялся государева гнева и все распоряжения выполнял неукоснительно. Пока дело не касалось презренного металла. Тут великая осторожность давала сбои. Вообще, долгая, аж 16 лет (до него никто так долго булаву не удерживал) эпоха Самойловича вошла в летописи и думы как период самой наглой и разнузданной коррупции, многократно умноженной произволом гетманских чиновников. Во время Чигиринских походов, когда жизнь на западном берегу стала вообще уж невыносимой и побежали те, кто по каким-то причинам там еще оставался, вплоть до отъявленных мазохистов, Москва приняла решение ввести исход в сколько-нибудь организованное русло. Самойловичу выделили денег из казны и приказали беглецов привечать, выдавать подъемные «на войсковой и государев кошт» и расселять на территории Гетманщины и Слобожанщины. Помимо элементарного альтруизма, который, конечно же, был (защитить пока не можем, так надо спасать, чай, не нехристи), у юного царя Федора Алексеевича и бояр имелись, конечно, и вполне прагматические резоны: опустевшая территория теряла ценность в глазах претендентов, что автоматически способствовало обеспечению безопасности левой, «своей» стороны. Нынешние мифологи, скорбящие о «сгоне», почему-то не любят вспоминать, что «сгоняла» бедолаг как раз не Москва, а совсем наоборот. Кроме того, льготы «согнанным» были столь значительны, что массы коренных обитателей левого берега, прикидываясь беженцами, всеми правдами и неправдами стремились переселиться на отведенные земли. Не удержался от соблазна погреть руки на московском бюджете и Самойлович, не только не выделяя, как было велено, денег из своей казны, но и вовсю прикарманивая присланное. Вообще, хотя режим «поповича» (его отец трудился священником) был достаточно по тем временам умеренным и даже «вегетарианским», податное население гетмана ненавидело за непомерную алчность, следствием которой стала возведенное в ранг доблести взяточничество, снизу доверху скрепленное круговой порукой. «Родына» («Семья»), как называли гетманскую камарилью, сосала соки, не глядя из кого, отчего мнение народное, нечастый случай, вполне совпадало с мнением казацкой элиты.

Однако суд да дело, а жизнь не стояла на месте. Выдержав натиск Порты, но не имея сил победить, Россия в 1681-м подписала Бахчисарайское перемирие сроком на 20 лет, признав Правобережье сферой влияния Порты. Однако уже в 1683-м турки потерпели стратегическое поражение под Веной, а поскольку победа была заслугой, главным образом, польских крылатых гусар под командованием Яна Собеского, правый берег вернулся под власть Речи Посполитой. Действие Андрусовского трактата было реанимировано в связи отменой действия Бучачского договора, на «Руину» понемногу двинулись польские поселенцы, однако татары все еще шалили в степях, и король Ян, хоть и не без труда, с помощью Папы Римского, выделившего деньги, пробил через сейм решение о восстановлении на правом берегу «нового реестра» – не столько войска, сколько жандармерии – шести полков (в общем до полутора тысяч сабель). Наладил великий воин контакты и с нелегалами, бежавшими уже с левого берега от финансового беспредела, чинимого Самойловичем. Трения между «новым казачеством» и «новыми дидычами», разумеется, не прекращались, но это были местные разборки, стабильности государства не угрожавшие, и Варшава предпочитала закрывать глаза.

Логическим же продолжением польского триумфа стало (под влиянием князя Голицына, фаворита царевны Софьи и фактического главы русского правительства) заключение Москвой и Варшавой «Вечного мира», подтвердившего условия Андрусовского перемирия и предполагавшего совместную контратаку христианского мира на мир Ислама. А следовательно, денонсацию Бахчисарайского мира. Не усматривая в таком развороте ничего хорошего, Самойлович пытался возражать, напирая на то, что турки, по крайней мере, если уж дают слово, то держат, а «латынцам» верить нельзя вообще, но ударился головой об стенку, поскольку Голицын был убежденным западником, разве что, в отличие от тогда еще несмышленого Петра, полагал, что окно в Европу следует пробивать через ее «мягкое подбрюшье». На гетмана цыкнули, и гетман скис, включившись в подготовку к походу на Крым. Увы, как он и предупреждал, оказавшемуся неудачным. Василий Голицын, интеллектуал, тонкий дипломат и политик, но скверный администратор, переоценил свои силы дважды: сперва возглавив организацию кампании, а затем решив стяжать лавры главнокомандующего. Операция полностью провалилась. Неся большие потери от дикого зноя, 100 000 тысяч московских ратных людей и 50 тысяч казаков (для похода Самойлович выжал Левобережье до капли), были вынуждены повернуть вспять, даже не начав боевые действия.

Ситуация складывалась нехорошая. Война войной, но голицынский афронт мог (и даже не мог не) обернуться серьезными политическими последствиями, усилив позиции враждующей с правительством Софьи нарышкинской придворной «партии». Необходимо было до возвращения в Москву найти убедительные объяснения случившемуся и, крайне желательно, козла отпущения. Вот в такой-то момент группа старшин во главе с войсковым обозным Василием Борковским, войсковым писарем Василием Кочубеем (тем самым, который богат и славен) и войсковым есаулом Иваном Мазепой решила (более чем вероятно, не без подсказки сверху), что лучшего момента не будет, и подала князю докладную, обвиняющую своего гетмана в провале похода. Разумеется, кроме этой, основной и достаточной информации, в доносе нашлось место и обвинениям в попытке установления наследственной власти «в ущерб чести государевой», в скрытом сепаратизме, в связях с султаном, ханом, Дорошенко и всеми-всеми, кроме поляков. А также в организации резни 1668-го и «многой злыя лжи на честного гетмана нашего пана Дамиана Многогрешного». На фоне всего этого остальные тридцать восемь пунктов (присвоение «переселенческих», взятки, утайка налогов и т. д.) уже не стоили внимания. Судьба Самойловича была решена. Тем паче что он в дни боев под Чигирином тесно сблизился с Ромодановским, а Ромодановский как раз считался одним из столпов «нарышкинцев» и потенциально мог (как оно и случилось) быть, хотя бы опосредованно, обвинен в неудаче.

Неудивительно, что возмущенный Голицын тотчас отправил донос в Москву, получил оттуда повеление отрешить Самойловича, согласно желанию «верных казаков», от должности и выслать. Куда угодно. Но лучше всего в Тобольск. Излишне говорить, что ослушаться приказа матушки-правительницы князь Василий не мог. «Вора и изменника» сослали. Его старшему сыну, Григорию, всерьез полагавшему себя наследником папиной булавы и на свою голову обматерившего царевну, оттяпали голову (кстати, с третьего удара). В гетманы же – к немалому изумлению (за что боролись?!) группы доброжелателей – был рекомендован не Борковский, лидер «подписантов», которому, как всем представлялось, нет альтернативы, а совсем другой кандидат…

Глава VI

Судьба человека

Ничто человеческое

Итак, Иван Мазепа-Калединский. Не человек, право слово, а лакмус, четко определяющий, кто есть кто. Или герой, хоть в святцы пиши, или предатель из предателей, такой, что генерал Власов совокупно с Иудой нервно курят в сторонке. А так не бывает. Ибо жил некогда вполне живой человек, очень даже не схема. Блестяще образованный эрудит. Полиглот. Интеллектуал. Талантливый архитектор. Самобытный поэт (правда, тогдашние стихи очень отличаются от привычных нам, но, говорят филологи, писал не хуже Тредиаковского). Нежный сын, выросший в небогатой, но хорошей, дружной семье (отец-католик и истово православная матушка жили в любви и согласии долгие годы). Верующий. Но не фанатик (атмосфера в семье, иезуитский коллегиум, где учили «вере через разум», увлечение новейшей философией). Остроумный собеседник, больше, впрочем, любивший слушать. Классный управленец. Не злой. Врагов предпочитал миловать. Очень не трус. Еще пацаном в ответ на оскорбление выхватил саблю в королевских покоях, хотя по закону подобная выходка (и не только в Польше – вспомним 48 верных ронинов) пахла плахой. Бабник из тех, о которых товарищ Сталин говорил: «Завыдовать будэм». Судя по портретам, написанным в годы, когда Ивану еще не льстили, – синеглазый блондин, из той породы, на которую дамы летят, как, пардон, мошка. Причем всякие. От (в юности) магнатш Фальбовской и Загоровской до (уже в преклонных годах) княгини Анны Дольской, одной из первых красавиц Европы. Единственной, между прочим, женщины, достоверно давшей отлуп сперва (будучи во Франции) самому «королю-солнце», а затем и Августу Сильному, чемпиону мира по ходьбе налево. Карьерист? Ага. Не более чем, допустим, шевалье Д’Артаньян. Сребролюбец? Тоже ага. Но не вор. Колоссальное состояние Кочубея не присвоил, а принял по описи в казну. И не жмот: щедро тратился на «социалку». Патриот? Вряд ли. Скорее, космополит-западник, спокойно относившийся к условностям. Вступая в должность, без спора подписал Коломацкие статьи, фактически лишившие Малую Русь автономии, но старшину в правах с русским дворянством, а на излете карьеры, тоже без спора, «сдал» Левобережье полякам в обмен на личное княжество в Литве. Правда, написал несколько «дум» о «милой Украйне», но ведь и комсомольские работники пели некогда в баньке: «Боже, царя храни!». Друг народа? Нет. Напротив, законченный элитарист. Подобно профессору Преображенскому, с которым, без сомнений, нашел бы общий язык, сочувствовал «детям Германии» (на его стипендии выучились сотни способных, но «незаможных» ребят), но не любил пролетариат во всех проявлениях. «Автор» крепостного права на Левобережье. Восстановил панщину, давил «казачьи вольности» и считал, что Сечь понимает только язык пушек. Предатель, «сдавший» всех, кому служил? Ни в коем случае. С королевской службы был выпихнут рогоносцами. Тетере представил прошение об отставке. Дорошенко покинул не своей волей, попав в плен. Самойловича не подставлял (под доносом его имя стоит в самом конце, а что на допросе подтвердил факты коррупции, так врать следствию грех). То же и с Голицыным. Князя не предал, а, в сущности, сказал Петру примерно то, что некогда Ирод Августу: «Я был не врагом тебе, а другом Антония, был им и в счастье, и в несчастье; теперь Антония нет, а ты решай, хочешь ли иметь такого друга, как я». Петр решил, и Мазепа, последний из могикан «милославской» номенклатуры, 20 лет служил государю верой и правдой.

Путь Ивана Степановича к горним высям не был гладок. Карьера в Чигирине, старт которой был дан «полезной» женитьбой на Анне Фридрикевич, вдове белоцерковского полковника и дочери генерального есаула Павла Половца, оборвалась на взлете пленом. В Батурине все пришлось начинать с начала и с трудом. В отличие от элиты Правобережья, изо всех сил игравшей в «настоящую шляхту», левобережная старшина никому не подражала. Хитрые и смекалистые, но совершенно дремучие куркули, тесно повязанные родством и свойством, на дух не переносили чужаков, да еще и «сильно вумных». Съесть Ивана не съели: сперва репетитора гетманских сыновей просто не замечали, а затем Иван Степанович, замеченный Москвой (не по рекомендации ли своего первого шефа, боярина Дорошенко?), круто пошел в гору, и наезжать стало опасно. Но холодок, да, несомненно, оставался. Да и скучно с вуйками было. Так что долгое время крутился Мазепа в основном среди духовенства. Однако не забывая о грешной земле, на пару с Василием Кочубеем, тоже «правобережцем», строил собственный клан. Они не только поддерживали друг друга, но и лично были близки: Мазепа, соломенный вдовец, любил гостить у Кочубеев «по день, по два», вести долгие задушевные разговоры с мадам Кочубей, дамой простой, но весьма неглупой. Затем и породнились: Обидовский, племянник Мазепы, женился на Анне, старшей Кочубеевне, позже Иван Степанович, уже гетман, стал крестным «поздненькой» Матрены. Клан понемногу рос. Однако претендовать на бунчук и булаву к 1687 году еще не мог. И тем не менее…

Тут вот что странно. Под челобитной, свалившей Самойловича, подпись Мазепы, как уже сказано, есть, но как бы сбоку припека, типа, подписал, ибо уже все подписали. Зато подпись Кочубея – в самом верху списка, причем Василий Леонтьевич – единственный «чужак» в ряду коренных левобережцев. Мазепа реально возникает позже, когда генеральный обозный Василий Борковский, инициатор интриги, выдает ему 10 000 червонцев для передачи князю Голицыну. Не соглашусь с биографом гетмана, Татьяной Яковлевой, считающей это апокрифом, поскольку, дескать, сумма для сказочно богатого московита ничтожна. Во-первых, сумма очень солидна. Во-вторых, курочка по зернышку клюет. А в-третьих, «поминки» в те времена – нюанс обязательный. Однако неясно другое. Если Боровский рассчитывал купить гетманство (всем было ясно, что выборы выборами, но решающее словом за москалем), то по логике должен был передать «знак уважения» лично. Ну а если рассчитывал, но не себе? Если, опасаясь обострять отношения с менее шустрыми из своего круга, решил «продвинуть» марионетку, а потом дергать за ниточки? Тогда, получается, лоббируемая фигура – Кочубей. Он в списке, то есть повязан. Он «чужой» и не отличается силой воли (в чем мы убедимся позже), в отличие от Мазепы, который тоже чужак, но себе на уме. Поэтому Василия держат в тени (чтобы не выглядело так, что сгубил гетмана ради своих амбиций), а Ивана, прямо в интриге не задействованного, привлекают для исполнения технической задачи. Однако в итоге, как известно, булаву получил как раз Иван. Почему? Точно не знает никто. Но кое-что очевидно. Голицыну, политику до мозга костей, идея назначения «внешнего управляющего» явно пришлась по душе, но, конечно, по иным резонам. «Чужаку», чтобы вырваться из-под контроля местных кукловодов, неизбежно пришлось бы опереться на Кремль. Если, разумеется, он не пустое место, а с амбициями. То есть Кочубей не годился, зато Мазепа, личность явно сильная, годился вполне. Вероятно, сыграла роль и безусловная «сродность характеров» князя и казака. Они просвещенные, оба убежденные «западники», они, вне сомнений, хорошо понимали друг друга. В итоге Мазепа получил булаву, Москва – надежного человека в Батурине, а Кочубей остался не при делах. Чем, возможно, был обижен. По мнению Т. Яковлевой, даже пытался интриговать. Однако же, во что бы войсковой судья ни вляпывался (вплоть до причастности к «антимазепинскому» мятежу Петрика), Иван Степанович неизменно прощал. Как он писал позже, «отпускал все вины, хоть и последние».

Что «чужака» и «выскочку» в узких кругах ненавидели, ясно и ребенку. Пока Мазепа не подтянул вожжи, доносы в Москву шли потоком. В 1691-м – «извет чернецов», обвиняющий гетмана в причастности к заговору царевны Софьи. В 1693-м – «извет» Богданчика. В 1695-м – донос Суслова. В 1699-м доносы Забелло и Солонины. Вопреки версии о «слепой», бездумной вере Петра в порядочность Мазепы, их проверяли, и проверяли тщательно. Но поскольку ни один не подтвердился, каждому новому извету было все меньше веры. В конце концов, доносчиков стали выдавать гетману, однако тот, дорожа стабильностью, розыска не начинал, а исполнителей, выпоров, отпускал «ради христианского милосердия». В конце концов, по мере сближения Мазепы со старшиной (а обаять он умел) вал кляуз к 1700 году сошел на нет, тем более что обо всем мало-мальски подозрительном гетман сообщал сам и загодя. Рецидив случился лишь через 7 лет, и об этом нельзя не поговорить. Ибо интересно.

Любовь-морковь

Азы опустим. Как и пикантные версии вроде того, что девушку соблазнили 10 000 червонцев. Идиоты, придумавшие сей бред, похоже, просто не догоняют, что речь идет не о модной парижской проститутке и не о великосветской львице вроде пани Дольской, изящно смахивающей «пустячок» в будуарный столик, а о девочке-подростке из традиционной, глубоко религиозной семьи, ровным счетом ничего о деньгах не знающей (папа всегда за все платил). Нет, чувство было, и было взаимным. Мотря не видела в жизни ничего, кроме пьющих соседских парубков, а Мазепа даже в 67 оставался Мазепой. Главный вопрос: почему на предложение руки и сердца последовал отказ? Логики никакой. Породниться с одним из первых богачей Европы хозяйственному, как все вуйки, папеньке был прямой смысл. Все мы смертны. Ивану Степановичу, увы, светило еще лет пять, ну семь. Зато потом – угадайте с трех раз, в чьи ручки попало бы (доля племянников в этом случае была бы совсем невелика) одно из самых крупных состояний в Европе и кто распоряжался бы им от имени юной вдовы? 51 год разницы? Так Гете признавался в любви Ульрике фон Левенцов, имея разрыв куда больше, и это никого, кроме детей от первого брака не смущало. Физиология? Из приватных записок видно, что Мазепа был далеко не развалиной. И тем не менее – наотрез. Шефу, другу и «крыше». Потому что крестница? Чушь. То есть не чушь, но не для Мазепы, сердечного друга большей части иерархов Левобережья, способного эту проблему решить в два счета. Так почему же? В полном непонимании иные авторы, даже серьезные, начинают «плыть»: дескать, «Кочубеи прекрасно сознавали, кто такой Мазепа и в какую пропасть он может всех завести». Увы, сия версия подтверждается только цитатой из Пушкина.

Итак. Родители непреклонны, а жених не хочет (и не может, и мало кто на его месте и с его возможностями смог бы) остановиться. Он ищет варианты. И находит. Девочка бежит из дома, проводит у возлюбленного четыре дня, после чего гетман возвращает ее в семью. Наигрался? Нет, его письма по-прежнему полны нежности. Убоялся компромата? Так чего уж теперь-то, когда дело все сделано? Опять нет логики. Иные авторы, пытаясь хоть как-то объяснить, предполагают, что «Кочубей собрал козацких старшин и приказал гетьману вернуть Мотрю домой, иначе его козаки уничтожат поместье. Испугавшись этих угроз, Мазепа согласился отдать Мотрю». Ну да. Уже вижу, как «козаки» Кочубея штурмуют гетманскую резиденцию, охраняемую сердюками и ландскнехтами при артиллерии. Нет, как хотите, а все проще. Типа, уж теперь-то, когда девка «порушена», о чем в курсе (благодаря истерике родителей) весь левый берег, у Кочубеев, по сути, нет выбора. И тем не менее – вновь отказ. Мотрю просто запирают на замок, а перед гетманом захлопывают двери. Хотя он требует встречи, а письма его, ранее напоминающие о старой дружбе, о благодеяниях («прощались и извинялись вам большие и многие ваши смерти достойные проступки, однако ни к чему доброму, как я вижу, ни терпеливость, ни доброта моя не смогли привести»), наливаются злобой. Но что интересно. Самого Василия Леонтьевича, судя по тону, Мазепа просто презирает, как подкаблучника. А вот матушку Мотри несет по кочкам, называя по-всякому, вплоть до «катувки» (палачихи). Ту самую Любовь Федоровну, с которой так дружил, а когда-то и вел доверительные беседы…

А теперь – внимание. К этому моменту Мазепа уже был вдовцом, однако брак его и ранее был фиктивным. Так уж вышло. Анна Павловна была намного старше, детей не было, супруг, если не мотался по командировкам, по долгу службы находился в Чигирине, а потом вообще угодил в плен, а когда встал на ноги на левом берегу, супруга же, «хворая нутром», уже никуда не выезжала из Корсуня. То есть жена есть, но далеко, старая и больная. Ее, собственно, скорее нет, чем есть. Конечно, никто не запрещает снимать стресс, бегая по бабам, но проблема в том, что мужикам типа Ивана Степановича только секса мало. Нужно еще и «А поговорить?». И в таком раскладе «доверительные беседы» с умной свойкой выглядят уже несколько иначе. Ведь Любовь Федоровна в бальзаковском возрасте, скорее всего, была красива. Во всяком случае, во вкусе Ивана Степановича. Все же мама Мотри, а яблочко от яблони… Конечно, доказательств нет, но стоит допустить, и все становится понятнее. Причем, видимо, тут не «просто ревность». Одна ревность мало что объясняет. Ну да, было что-то. Так ведь давно прошло. А вот если все куда круче, если Любови Федоровне (только ей, и никому больше) известно нечто, напрочь исключающее даже какое-либо обсуждение гетманского предложения? Нечто такое, что она никому, ни при каких обстоятельствах не открыть? Тогда – тупик. Правда, через некое время ситуация слегка сгладилась. Мотрю сломали, Иван Степанович перестал злиться вслух, отношения стали «приличными». Но Кочубеиха – женщина. Она если не понимает, то чувствует: Мазепа не отступится. Он будет добиваться своего и рано или поздно добьется. Если не принять меры. Пока жив влиятельный муж, а его здоровье, как позже показала пытка, очень не слава Богу. В отличие от кума Ивана, который и на седьмом десятке коней объезжает. Так что в доме у Василия Леонтьевича и так уже, надо думать, не вполне адекватного от происходящего, начинается ад. С утра до вечера что-то типа: «Вася, сделай же что-то! Вася, ты же его знаешь, пойми, или он, или мы, сделай же, Вася, если ты хоть чуть-чуть мужчина! Вася, Вася, Вася!». Выдержать такое под силу не каждому, а если еще и знаешь, что жена права, тогда вообще кранты. А тут еще, судя по всему, капали на мозги и друзья-приятели, опасающиеся, что гетман добьется от царя передачи булавы по наследству.

Как показал на следствии Кочубей, он окончательно уверился в скорой измене Мазепы, когда пошел к куму посоветоваться, как положено, о судьбе Мотри, к которой посватался хороший человек. Гетман, мол, дал «добро», но посоветовал не спешить, ибо девчонке «можно подыскать и пана познатнее». Что тут показалось Кочубею преступным, понять трудно. Возможно, он и впрямь уже был не совсем в себе. Но факт есть факт. Послав нескольких гонцов с устными кляузами, Василий Леонтьевич на пару с родичем, Иваном Искрой, официально донес властям донос, что «Гетман Иван Степанович Мазепа хочет великому государю изменить и Московскому государству учинить пакость великую». И если кто-то считает, что Петр вновь «слепо не поверил», тот очень ошибается. Дело было возбуждено, следователи назначены выше некуда – канцлер Головкин и вице-канцлер Шафиров. Причем сперва было четко указано: «спрашивать с великим бережением». То есть не бить.

Поскольку на сей раз не анонимка, а значит не исключено, что хотя бы один-два из 33 пунктов серьезны. Однако быстро выяснилось: пространный список на 90 % пустышка. Большинство «статей» либо повторяли давно уже не подтвердившиеся доносы 1691–1699 годов, либо вольно излагали речи Мазепы, якобы в присутствии разных лиц рассуждавшего о будущей измене, но без всяких доказательств. Кое-что было просто высосано из пальца (дескать, держит в доме много польской прислуги, а личную гвардию увеличил на 100 человек). Кое-что свидетельствовало если не о тупости «информаторов», то как минимум о полном непонимании ими ситуации (для Кочубея, темного человека, наличие в библиотеке «колдунских латынских книжиц» само по себе было веской уликой, но Петр-то, узнав о подобном, скорее всего, попросил бы почитать). Не впечатлили следователей и вещдоки – печатные тексты стихотворных дум Мазепы на философско-историческую тематику.

По сути, более или менее серьезно выглядели только две «статьи». Однако о контактах Мазепы с польскими агентами Петр знал уже давно и гораздо подробнее от самого гетмана. А «ключевая», 14-я статья, о покушении на Петра обернулась бумерангом, поскольку в показаниях выявился серьезный разнобой. По версии Кочубея, гетман, узнав о возможном визите царя в Батурин, велел сердюкам «быть готовыми ко всему» (разве не подозрительно?), а по версии Искры, конкретно собирался то ли выдать Петра шведам, то ли убить. На очной ставке доносчики «поплыли» (менять показания по своему усмотрению запрещалось) и начали орать друг на друга. После этого следователи не просто получали право, но и были обязаны применить пытку, тем паче что царь, лично курировавший следствие, узнав о провальной очной ставке, написал: «чаю в сем деле великому их быть воровству и неприятельской подсылки». Короче, в итоге Искра свалил все на Кочубея, а Кочубей признался, что «чинил донос на него, на гетмана, за домовую свою злобу, о которой, чаю, известно многим».