Записи на таблицах. Повести и рассказы разных лет

– Я твой первый и любимый сын, папа, – буркнул Ишмаэль, – и мне ты отдашь все стада свои, и рабов и наложниц. А этому ничего не давай! Ничего, что я сын рабыни, я у тебя первый, я!

Авраам не выдержал, слезы набежали на глаза его неожиданно, как первый осенний дождь приходит после горячих летних дней. Он ничего не сказал Ишмаэлю. Радость и горечь смешались в нем, медленной старческой походкой шел Авраам к шатру жены своей, не веря еще в то, что его Сарра, его прекрасная и любимая Сарра принесла ему сына. Столько лет прошло, столько дождей пролилось над ликом земли, так много всего приходило и уходило в жизни его. Дыхание Авраама стало частым, слезы медленно катились по лицу. Он шел к Сарре, любимой доброй Сарре, он благодарил Бога Всевышнего за дарованного ему дитятю, сухими губами шептал слова молитвы, беззвучно и тихо.

И рос Ицхак, и налились молоком высохшие груди Сарры, и она кормила его, неумело придерживая головку сыну морщинистыми руками, шепча ему на крошечное ухо, то, что обычно шепчут матери своим маленьким детям. И годы проходили, и вырос Ицхак, став красивым юношей с добрым задумчивым взглядом, и взглянул на него Господь и обратился к Аврааму:

– Авраам, – позвал Господь старика, когда утро только начинало освещать розовыми рассветными лучами горы хевронские.

– Вот я, – молвил Авраам.

И сказал ему Господь, что жертву должен принести ему Авраам, искупительную жертву, сына своего, любимого, младшего, Ицхака.

«Ицхак, маленький кудрявый мальчишка, худенький как степная былинка, с глазами ясными и черными, как у матери, красивый и добрый… Как ждал я тебя, молил Господа о тебе, приносил ему жертвы, простирался ниц на пыли дорожной. Ицхак мой… когда ты родился, мама твоя смеялась, превозмогая доселе неизвестное ей чувство боли, имя твое «смеющийся», а ты только улыбаешься застенчивой и робкой улыбкой, ты умный, такой умный, мой маленький. Ты начал говорить рано, раньше, чем твои худые ножки уверенно держали тебя, ты мало ел и почти не капризничал. Помню, когда пыльные бури бушевали над лицом земли, я посадил тебя в мешок и взвалил на спину, чтобы не ранил тебя песок, несомый ветром, чтобы не сбил тебя, слабенького, суховей и не унес от меня. И ты тихо сидел в мешке, только иногда хныкал жалобно, а ветер ревел вокруг, и острые песчинки кололи мое лицо. Мы шли тогда из Хеврона, он же Кирьят-Арба в Беэр-Шеву, где выкопал я колодцы, и скот мог пить там воды вдоволь, ибо засуха была в горах хевронских, и ты шел со мной, мое счастье, мой наследник. Ты рос возле меня, не отходя от меня, я учил тебя всему, что знал сам, я рассказал тебе о Боге Всевышнем, добром и хорошем Боге.

А теперь Бог приказал мне принести тебя в жертву ему. Тебя, моего сына, любимого, Ицхака. И вот – мы поднимаемся с тобой на эту гору, возле города древнего Урусалима, где правит мой учитель царь Малхи-Цедек, карабкаемся на острые камни, и ослик с вязанкой хвороста на спине еле плетется за нами. И я оставил его внизу, а вязанку хвороста отдал тебе, чтобы ты сам нес ее… дрова, на которых я принесу тебя в жертву. А ты спрашиваешь меня, где же молодой барашек для жертвы. Ицхак мой, меня душит ужас, я хочу упасть вот здесь, на эти серые камни с редкой травой вокруг и умереть, я не хочу больше жить, сынок…«Господь сам усмотрит себе жертву для всесожжения»…а что мне сказать тебе? Что я могу сказать тебе, самому любимому моему, сыночек, сыночек мой, я должен принести в жертву тебя, тебя, ты понимаешь? Почему он не пытается даже убежать от меня? Почему сам, безропотно, спокойно ложится на плоский камень, почему? Сын мой… сын мой, я не могу, не могу, я должен… Господи, страшный и карающий царь Вселенной! Бог мой! В жертву тебе отрока своего, единственного своего, любимого своего приношу я. Жесток ты, Господь, но люблю я тебя больше дитяти своего родного, тобою данного, так забери же его, Бог Воинств, а потом… потом забери и меня!

Кто схватил меня за руку, держащую нож бронзовый, острый? Кто держит меня? Ицхак, ты жив, жив, кто это держит меня? Ангел! Ангел Господень, посланный Им, Владыкой вселенной… Он не принял жертву, о которой просил сам. Он… он жесток и добр, Господь. И вот, слова ангела слышу я с небес».

И сказал ангел Аврааму – вот, Господь испытал тебя страшным испытанием. Не заноси более руки своей на отрока, ибо видит Бог, что не пожалел ты сына своего единственного для Него. Погляди, вот баран молодой запутался в ветвях куста рогами. Принеси его Господу для всесожжения, а отрок пусть стоит с тобой. Душа его сегодня отдана Богу, от него произойдет народ великий, народ, принесенный в жертву Господу, народ, принадлежащий Богу. Как и Ицхак, будет народ сей стоять на краю гибели многие разы, но каждый раз Господь протянет руку свою, и спасет его, каждый раз уцелеет Ицхак, и умножая умножит Бог потомство твое, как звезды небесные и как песок на берегу моря; и овладеет потомство твое вратами врагов своих. И благословятся в потомстве твоем все народы земли за то, что ты послушался голоса Его, и любил Его больше, чем родное дитя свое.

Так говорил с неба голос. И Авраам стоял, крепко держа за руку сына своего, любимого своего, Ицхака, и плакал.

Сарра

Она умирала.

Сто двадцать семь лет, огромный срок прожила она на земле. Она видела, как рушились государства, как отступала пустыня Беэр Шевы перед оросительными каналами, как восходило и заходило солнце.

Теперь ей пришел срок уйти к отцам и матерям своим. Ей, матери нового народа, матери Ицхака.

Сын ее потерял разум от горя. Он застыл без движения у шатра, где умирала мать, слезы не переставая лились по его умному узенькому лицу, ясными каплями застревая в реденькой рыжей бородке. Обритая голова была расцарапана ногтями, глаза, красные и опухшие, казались безумными.

Таким застал сына Авраам, которому передали горестную весть, когда он обходил стада свои на дальних пастбищах. Старик поспешил в кочевье, соскочил с мула, бросился к шатру, обнял Ицхака и силой заставил его встать. Удивился Ицхак, какие сильные у отца руки, руки, способные задушить молодого быка, и эти руки дрожали, несмотря на свою силу.

– Сынок, сыночек… не плачь, успокойся. Это доля всякого смертного под солнцем! Род уходит и род приходит, и никто не живет вечно, – увещевал Ицхака Авраам, а сам с трудом давил в себе отчаянное желание заплакать.

– Мама, мамочка, – причитал Ицхак, – зачем ты уходишь от меня? Что я делать буду без рук твоих ласковых, без улыбки твоей, без твоих разговоров со мной?

– Успокойся, сын, говорю тебе! – вскричал Авраам. Есть в мире заведенный порядок вещей, по которому мы уходим в мир иной, и плакальщики кружат вокруг, распевая хвалу Господу, установившему мудрое правление свое. Перестань плакать, ну же! Будь сильным!

Но не слышал его Ицхак, присел и стал размазывать сухую землю по лицу, причитая про себя.

Авраам с сожалением глянул на сына, откинул полог шатра и зашел вовнутрь.

Сарра лежала на коврах посередине шатра. Крошечная ссохшаяся старушка. Жалкие прядки седых волос едва прикрывали белую кожу ее головы, глаза, тускнеющие глаза Сарры, некогда большие и блестящие, прятались в морщинах. Мертвая желтизна щек, маленькие сухонькие ручки, перебирающие наброшенное на нее тонкое шерстяное одеяло, сиплое дыхание, с трудом вырывавшееся из груди ее, вот что увидел Авраам. Это была та Сарра, его любимая Сарра, его жена, его подруга, с которой он прожил жизнь свою, и без которой жизнь его заканчивалась. Многие в такие моменты вспоминают картинки из жизни, вспоминают, какой была жена в молодости, но Авраам не мог вспомнить ничего, хотя Сарра вошла в его жизнь навсегда. Он видел любимую маленькую старушку. Она узнала его, слабо дернулись уголки запавших губ, чуть приоткрылся беззубый рот. И блеснули неожиданно глаза, как блестели они раньше. Сарра силилась говорить.

– Скажи, родной, – прошептала она, – что же с тобой теперь будет? Я же тебя одного оставляю, несмышленого…

– Сарра, милая, – ком стоял в горле Авраама, но он крепился и сдерживал слезы, – это я, муж твой, не Ицхак, не ребенок. Я же стар, как стар этот мир вокруг. Не маленький я уже, Сарра, не маленький.

– Оставь, любимый, – голос Сарры был так слаб, что Авраам с трудом различал, что она говорит, – ты совсем как младенец, хоть и умный очень. Кто теперь накормит тебя, на напоит, кто говорить с тобой будет, ах, рано я ухожу, рано… ты …послушай, милый, я тебе хорошей женой была, потому что ты был лучшим в мире мужчиной, о таком женщины мечтают все годы, да не находят, а мы с тобой друг-дружку нашли, ведь так? Так Господь хотел. Лучше тебя быть не могло, самый красивый, самый сильный, самый любящий, сколько мы с тобой вынесли…

– Сарра, – слезы бежали уже по щекам Авраама, он не в силах был остановить их, – жизнь моя, моя жизнь, ты сделала меня счастливым. Для тебя шел я сквозь жизнь, для тебя был я красивым и сильным, голубка моя, ты и сейчас красива, очень, я и сейчас люблю тебя и буду любить, даже когда уйдет душа твоя к Господу Всевышнему!

– Правда, я красивая, милый? – Сарра еле заметно улыбнулась, – возьми меня за руку, посиди со мной немножко.

Авраам осторожно взял в руку костлявые пальчики Сарры, грел их, холодеющие, своим дыханием, гладил второй рукой жену по щеке, пока не померк взгляд ее, не высохли маленькие озерки ее глаз, не прозвучал в ночной прохладной тишине шатра последний вздох. И тогда медленно вышел из шатра Авраам. Розовела кайма вокруг моавских гор на востоке, ночь, полная дыхания горных лугов, стонов зверей и треска цикад уходила, уступая место еще одному дню, так было заведено Господом, таков был порядок с тех пор, когда Всевышний сотворил день первый.

И закричал Авраам, закричал страшно, навзрыд закричал, так, что содрогнулись горы Хевронские.

– Сарра, Сарра, Саааааррраааааааа! Господи, забери и меня за ней!

Умерла мать народа. Тело, завернутое в белую чистую ткань, медленно несли на носилках домашние. Плакальщицы шли чередой за носилками, истошным плачем будя рассвет. На поле, купленном у Эфрона, хетта, в пещере Махпела, вырыта была могила, опустили туда легкое тело матери, покрыли могилу каменными плитами. Положили сверху аккуратно отесанную глыбу желтого камня хевронского. Ицхак плакал, обнимая камень могильный. Подошел Ишмаэль, которого нашли и позвали полмесяца назад, чтобы пришел проститься с Саррой. Стоял, раскаиваясь в душе, угрюмый, грузный, в белом плаще, с обручем египетской работы в черных волосах с проседью, кривились толстые губы. Подошел к отцу, опустился перед ним на колени, поцеловал руку.

– Отец, мне больно от твоей боли. Я плохо себя вел с мамой Саррой, когда был молод. Прости.

– Простил я тебя давно, сынок, -ответил Авраам, – успокой брата, гляди, что он с собой делает!

– Эх, отец, слаб-то Ицхак, ну да ладно, нет у меня зла на него. Я свою жизнь уладил, жен у меня три, египтянки, живу хорошо, всем богат.

Ишмаэль подошел к Ицхаку, присел возле его, потрепал по плечу.

– Брат, ты держись. Не плачь. И прости мне обиды.

Ицхак поднял голову, обнял и поцеловал Ишмаэля.

– Маму жалко, брат, никак не могу я успокоиться… Тяжко мне без нее будет.

– Жениться тебе, брат, надо, – буркнул Ишмаэль. – крепко обнял Ицхака на прощание и, круто повернувшись, вышел из пещеры, утирая маленькую слезу.

А через неделю послал Авраам раба своего Элазара за женой для сына своего, для любимого, для Ицхака.

Ривка

Харранская родня Авраама была обширна и богата. С тех пор, как покинул скиталец город свой, у брата его Нахора, названного так в честь их общего деда, и жены его Милки, дамы капризной, но плодовитой родилось восемь детей. Уц, первенец, и Буз, и Кемуэйл, отец Арама, и Кэсэд, и Хазо, и Пилдаш, и Идлаф, и Бетуэль. Восемь племянников подрастало у Авраама, восемь веселых и озорных мальчишек, любящих подразнить чужестранца, содрать шаль с зазевавшейся соседки, бросаться камнями в воробьев на пыльных харранских улицах.

Зима в Харране[26 - Город в северной Месопотамии] мягкая и малоснежная, лето жаркое, засушливое. Река Евфрат превращается в маленький ручей, который едва бежит по гладким камням. Тут-то и впрягаются сыновья Нахора в водоотливное колесо, наравне с быками, вращающими его, работают они. И течет вода по деревянным трубам на поля Нахора, и наполняет каменные бассейны, из которых пьет скот. А восемь братьев растут, и наливаются силой их мышцы. Только младшенький, Бетуэль, хитро отлынивал от поручений домашних. Был он ленив немного, но добродушен. Любил лежать на покатой глинобитной крыше дома, и глядеть куда-то вдаль, где за желтыми горами пролегала Царская дорога, откуда приходили караваны из Египта, Пятиградья и Бавэля, смотрел он и в соседний двор, где хлопотала по хозяйству стройненькая девочка, дочь соседская, та чуяла взгляды Бетуэлевы и стыдливо прятала глаза, но парень не отставал от нее. Как-то раз, когда вечер лег на сероватые дома, и тени сделались длинными и прохладными, Бетуэль спрыгнул со стены, разделявшей их дворы и неторопливо, вразвалочку, подошел к девочке.

– Что, помогаешь матери? – спросил он деловито, не зная, что еще сказать ей.

Та прикрылась головным платком и тихонько ответила

– Да, мама просила посуду вымыть, и муки намолоть на завтра. Вот я и заработалась.

– А ты… это… хорошо муку молоть умеешь? – запинаясь, промямлил Бетуэль, глядя на босые ноги девочки, и чувствуя, что она ему нравится. Скромностью своей, домовитостью. Тем, что не стала кричать на него во весь голос и звать родителей.

– Я все умею, – ответила соседская девочка, – а ты сам – то чего делаешь целыми днями на крыше? Голубей считаешь?

– Да нет, вроде как, – пробормотал Бетуэль, начиная краснеть, – я …это… на тебя смотрю, вот.