Клуб достопочтенных шлюх

Эрик был старше ее. Ему было двадцать три – и в глазах женщины, бывшей некогда влюбленным подростком, – он навсегда оставался старшим товарищем, объектом иссыхания и страстных ночей под пуховым одеялом. Давно это было! Но теперь все было немного иначе – прошло, словно сходит талая вода. Он знал ее с детства – и она не знала никого другого, кто бы мог помочь ей разобраться со всем этим, накопившемся, тянущем ее вниз. Она доверяла ему все свои страшные тайны – и он никогда и никому не говорил их, даже перебрав спиртного через край; словом, Эрик был парнем порядочным – и никогда не делал даже попытки перевести их дружбу в разряд чего – либо совершенно иного.

Эрику было двадцать три. Он писал, по его же словам, «отвратительные романчики и повести», был нигилистом или кем – то там еще, тем, в кого особенно легко влюбиться, когда тебе едва исполнилось девятнадцать лет. Но Эрик был другом. И теперь, сидя в набитом доверху людьми домике какого – то доброго человека, Сьюзан изливала свои мысли, запивая отвратительным кубинским ромом. Со стороны казалось, будто ему все равно. Сидел, уставившись в пол. В его голове немного шумело после двух или трех стопок; историю своей внезапно вернувшейся подруги он слушал уже в третий раз.

– Я… я смотрю на свою жизнь и говорю себе: эй, прекрати вести себя как шлюха, ты же хорош… – ик! – хорошая девочка, Сьюзи! Ты достойна быть любимой и любить, а они, они все… я не знаю, почему та… – ик! – почему так, Эрик! Я могу добиться успеха, могу любить и быть любимой, а мне уготовано спать с этими старыми… всякими. Запуталась теперь, приехала, не думала совсем, а тут напилась… – ик! – …и все снова в голове!

Монолог шел по третьему разу. В первый раз Эрик промолчал. Во время второго решил выпить и он. Кое – что из этого было ужасно ему не по нутру – но разубеждать ее он даже не пытался. В конце концов, это он притащил Сьюзи на эту вечеринку, это он пригласил всех ее старых друзей и знакомых, и, черт, это же он рисовал зеленую вывеску на плакате! Плакат гласил: «Мы заждались, малышка Сьюзи». Стоит ли говорить, что все пришли на ту вечеринку? Но для нее это ровным счетом ничего не значило: все эти друзья были друзьями скорее Эрику, нежели ей.

Он любил Сьюзи – по – своему, конечно, но любил. Сердце сжалось, когда он слушал это в первый раз; в последующие было уже проще. Он знал что сказать, знал, как помочь – однако что – то подсказывало ему, что момент был совсем неподходящий. Вот он и пил, пожимая плечами – трезвость была лишней в такого рода признаниях; пусть даже и ушел он не так далеко от той самой трезвости.

– Эрик, Боже, я спала с ребе… – ик! – …нком! Он был палестинцем, или арабом, или евреем, быть может, но мне было все равно, – продолжала Сьюзи, разглядывая свое отражение в бутылке. – Он был последним у меня, а я… не смогла. Отказаться, знаешь, … – ик! – … и подумать до того. Ну, как вела его к себе. Понимаешь, кто я? – горько спросила Сьюзи, качая головой. – Я вот нет. Мне страшно становится, Эрик, когда я смотрю на себя со стороны! Страшно и паршиво – но продолжаю, черт… и не знаю, как мне жить дальше и зачем и для чего и для кого – я может хочу любить и быть….

– Достойна, Сьюз. – подсказал Эрик, переводя взгляд с пола на стену. Сьюзи удивленно посмотрела на него; последние полчаса говорила лишь она. Он кивком попросил ее продолжать. Не забыв при этом громко икнуть, почти так же, как и его подруга – надеялся, что она не будет чувствовать себя среди тех, кто избрал своим жизненным кредо двенадцать шагов. Ну, или больше.

Она не придала этому особому значения. Что и говорить – пьян он или нет, ей было по сути плевать. Но и думать ей было некогда – поймав его взгляд, она продолжила.

– Да, да. Я… я ведь была счастлива, веришь?

Горькая усмешка, и поджатые губы в полутемной комнате какой – то молодой особы.

– Счастлива, как никто. Когда они… – ик! – … смотрели на меня так, знаешь. Как на королеву. А не на рабыню, которая вытирает пыль, они на меня… не боялись смотреть. А теперь мне стало страшно. Чем больше пью… ты понимаешь, да?! В душе я до сих пор боюсь, увидеть себя, знаешь, Эрик, увидеть и не узнать! Вижу себя снаружи и не понимаю, что внутри. Ха! – закатила глаза, которые, впрочем, и не смеялись. – Это больно. Никто не знает, никто не любит… только ее, за ее фигуру и взгляды и улыбку и, знаешь, за…

– Эй, тише. – попытался прервать ее Эрик, видя, как она все больше распаляется. Было даже глупо надеяться, что эта попытка возымеет эффект; как не можем мы остановить катящееся со склона колесо, так и мужчине сложно остановить разохотившуюся до пьяных слов женщину.

– Была счастлива почти два года, дурак, пока сюда … – ик! – …не приехала! Тут ты, и… а, ладно. Пью вот и не понимаю, почему. Не понимаю, кто пьет и чего он хочет! Зачем? – пьяно посмотрела на него со злобой. – Зачем, Эрик? Я была та – а—ак счастлива, Эрик! До этой вечери… – ик!..нки, до этого рома и тебя, друга моего проклятого! Зачем, Эрик? Зачем? Скажи мне…

Он молча пытался заглянуть ей в глаза; бледную синеву скрывала пелена чего – то таинственного. Наверняка женского – куда ему, с его мужской прямотой и мужской же логикой соваться? Она смотрела на стену, на пол, изредка переводила взгляд на потолок; под зрачками он видел красные прожилки, что знаменовали собой предслезное состояние, коего в своей жизни он насмотрелся. Вопрос повис в воздухе – но он очевидно был: Сьюзи перестала произносить, но одними губами шевелила простое слово, даже слишком простое в этой выкрашенной в темно – розовый цвет комнате. Словом этим было одно, странное: «Зачем». Эрик на секунду задумался, как глупо оно звучит – но тут же спохватился. Попытался что – то объяснить ей; получалось плохо. Она попросту не слышала его – как де Гойя наверняка не слышал тех людей, что винили его холсты. Не искала исцеления, и, наверняка не читала псалмы Исаии о божьем всемогуществе; ее безразличная глухота даже возвышала ее в этой комнате. Жаль, что она не понимала скрытых смыслов – скорее всего, она напилась настолько, что попросту прослушала его жалкие потуги к разговору.

Разрывалось ли у него сердце от увиденного? От осознания ее дьявола, бывшего молчаливым третьим собеседником в этой прожженной насквозь тишиной комнате? Наверное, нет. Разумеется, это страшило его. Но не так сильно, как должно было; при всем при том Эрик Бекс оставался человеком хорошим, даже очень. Когда после того случая она исчезла, он чуть ли не впал в отчаяние. Опрашивал всех знакомых – а после, удрученный, закрылся у себя в комнате. Так справляются ли сильные? Неизвестно. Он искал ее по окрестностям спустя всего две недели, обзванивал потенциальных знакомых, что могли ее приютить, даже чуть не начал частного детектива, а потом… смирился. Да, смирился! В один день просто решил думать о чем – то другом. И жизнь, как бы безумно это не звучало, продолжилась; но в ней больше не было Сьюзи – так банально и просто, словно бы никогда и не было вовсе.

Но спустя некоторое время она продолжила. Слезы стояли в ее глазах, а голос был глухим, словно бы доносился откуда – то снизу.

– Я… думала, что, спра… – ик! – …справлюсь, что не будет всего этого, – качала головой бедная Сьюз, а ее слезы уже капали на ее же колени. – что не плакать мне придется рядом с тобой, дорогой мой… – ик! – …друг.

Он запротестовал, но она не слышала. Продолжала, неся только одной ей понятную мысль.

– Черт, я даже посмотреть на тебя не могу – лишь догадываюсь, слуша… – ик! – …слушаешь ли еще меня или просто спишь. Я… а, к черту. Неважно. Я приехала сюда, потому что достало меня все это, нашла там что – то, а потом не вышло, и вот я дома, но я не понимаю, не понимаю, не… – ик! – …понимаю! Я… мне не следовало сюда. Не нужна я никому, Эрик, никогда, просто здесь я надеялась будет…

Она уже чуть ли не захлебывалась своими слезами. Он не знал, о чем она, не подозревал, как сильно и как долго терзала свою душу этими бессмысленными и бесконечными вопросами; по всему получалось, что он, Эрик Бекс, отчего – то был к этому причастен. Это осознание пришло к нему сквозь ее слог: он был Меценатом, возвышенным, добрым и отчего – то жестоким, она же была поэтессой, что не глаголом жгла разум его, но пьяным бредом. Что же, с этим можно было смириться – античные методы попросту устарели; день и вино уже никем давно не котировался. Виски, ром или водка, сдобренные таинством ночи – вот чему отдавали дань все великие и пропащие времени Эрика Бекса.

Он преодолел расстояние в два шага за мгновение и обхватил его плечи. Она склонила голову и звучно хмыкала, пока он шептал ей. Теперь она слышала, почему – то решил он. Сьюзи не смотрела на него, лишь изредка кивала головой. Он говорил следующее:

– Эй, эй, Сьюз, тише, тише. Я тут, здесь, рядом, слышишь? Вот моя рука, которая обнимает тебя. Она настоящая – и черт бы меня побрал, если бы и ты не была такой же настоящей! Сьюз, эй, Сьюз, слышишь, – кивок головой. – мы справимся со всем этим. Как все те годы справлялись. Как я поддерживал тебя, помнишь? Всегда рядом был, да, и сейчас тоже. Ты запуталась. Черт, конечно, так, как никогда прежде – но ты приехала сюда. Не к семье, ко мне. За советом и за будущим, Сьюзи! Эй, Сью – юз, – потормошил ее Эрик. Она качнула головой. Во время его речи она только и делала, что кивала и икала – такова была ее судьба в этот наполненный алкогольными парами и признаниями вечер. – я все еще здесь, видишь, нет? А ну, чувствуешь? Так вот, не нужно. Всего этого тебе не нужно. Тебе нужно спать и видеть розовые сны, вроде тех, что были раньше. Полезла, глядите. В самую грязь. Знаешь, Сьюз, – продолжал он. – я бы никогда не поверил прежде. Если бы ты даже такое выдумала. Но ты… ты же не выдумываешь, нет? – Слабый удар по ноге означал отказ; Эрик улыбнулся. – Узнаю тебя. А то приехала тут какая – то девушка и утверждает, что спала чуть ли не с каждым в другом городе. Я ей не поверил. А вот теперь вижу, что ты запуталась. Сьюз, слушай меня, прошу, ты слышишь? Тебе правда нужно спать. – Она икнула, что, впрочем, нельзя было принять за ответ. – Поспи, а завтра все обсудим. На трезвую, да. Я тебя выслушаю, потому что хочу, правда! Ты все мне расскажешь и мы примем решение. Да, верно? Как всегда принимали, как раньше. Ты же за этим приехала, знаю, за этим. Эй. Сьюзи Доус, ты слышишь…

Она слушала его очень внимательно, хоть и виду не подавала никакого. Этот ровный голос, эти теплые руки… те атрибуты лучшего друга, что вступают в дело в самом нужно месте. Если бы у нее было развито воображение, то она сравнила бы понятие Эрика Бекса с понятием оркестра: его голос, руки, разум были лишь музыкальными инструментами, вступающими в определенный момент и протягивающие свою, отличную от других партию. Тогда как сам Эрик был дирижером – ловко владея ситуацией, подключал то один, то другой инструмент. Сейчас было время для виолончели – и своим голосом Эрик доказывал несхожесть этого инструмента со всеми прочими.

– Плачешь, сидя в чужой комнате, на вечеринке в честь тебя. Да уж, Сьюз, – ты слышишь? Те ребята внизу удивятся, когда ты, заплаканная, сбежишь. И я, и я, Сьюзи. Слышишь? Тебе же всего восемнадцать…

– Девятнадцать. – тихо поправила она.

– …девятнадцать, а не восемьдесят. Чего грустить и убиваться? Знаешь, я завидую. Принять это все… и приехать домой – это здорово. Ты пересилила себя и свои обещания, хотя мне больше кажется, что переросла. Я горжусь этим, Сьюзи, слышишь? – честно сказал Эрик, смотря на стену.

– Я-ничтожество. – прошептала она, вперившись взглядом в то же место, что и он.

После этого они сидели молча какое – то время. Минут десять или пятнадцать – но на поверку они чуть не прожили целую жизнь, молчаливую, позднюю. Они сидели недвижимо: она, прямо на полу, с глазами, опухшими от слез и он, обхвативший ее руками и размышляющий о том, как это молчание прервать. Двое старых друзей в паутине сомнений, сплетенных вокруг них в тугую нить – надеясь, что эта нить не окажется удавкой.

Она только спросила:

– А я… – ик! – …я похожа на героиню одного из твоих романов, Эрик?

Поразмыслив, он честно ответил:

– Только если самого худшего из них, Сьюз.

3

– Тебе здесь не нравится, Сьюз? – спросил Эрик заботливо, вырывая ее из собственных мыслей, словно бы рыболов вырывает рыбу из привычной ей среды. Уже в третий, к слову, раз.

– Да нет, почему. Милое место. А она что, похудела? – спрашивает Сьюзан, указывая пальцем на Розу, хозяйку и главного повара своей же закусочной.

– В Спрингтауне другие понятия о зрении или что? Боже, она же стала еще больше, – улыбнулся Эрик. – Но я вообще не об этом. Здесь, в Митчфилде – тебе как будто не нравится. Нет, я помню все, и все понимаю, но… – Он на секунду замялся. – сидишь тут вся в своих мыслях, хотя договаривались все спокойно обсудить. Ты же не здесь, Сьюз – а где – то там. Жаль, что не знаю, где.

– Да здесь я. – Помолчав с пару секунд, ответила Сьюзи. – Просто не знаю. Честно, не знаю, где я. Отвыкла от всего этого – от посиделок в кафе и искренности, от кофе и знакомых лиц. Тут слишком… тихо, слишком спокойно. Я не знаю, что говорить, так, чтобы не услышали. Не знаю, как сказать все это, и… и, – она поморщившись, подбирала нужное слово. Эрик не удивился, когда у нее не вышло. – а, к черту. В общем, здесь все по – другому – и я не знаю, хорошо это или нет.

– Там зато жизнь кипит, в отличии – то от нашей провинции, – усмехнулся Эрик. – в отличии от этой деревни. Не понимаю, что ты там нашла. Почему уехала именно туда – ведь существуют сотни других, а ты выбрала этот засушливый, пыльный клубок грязи. Разве там твоей душе спокойнее? Брось ты! – раскрыл широко глаза он. – Знаешь, Сьюз, я бы на твоем месте тут бы и остался. Правда остался бы. Не думал бы хоть раз в жизни о том, что будет дальше – а остался бы, наплевав на все. Ты же родом отсюда. Это же дом твой, глупая. – Уже мягче сказал он, снова улыбнувшись. Сьюзи с нежностью подумала о том, что он действительно был хорошим человеком. – Но, возможно, я говорю глупости. Это же я. Я, например, люблю это торжество зимней стужи – хоть и примерзал пару раз губами к бутылке, да. Здесь классно, по – настоящему. Я был в Брэддли, Мигнайте, Досселайн-Спрингс, но здесь, Сьюз… это сложно объяснить. Митчфилд завораживает. Меня, по крайней мере.

Сьюзи, всегда относившаяся к Митчфилду более чем равнодушно, немного удивилась. За все годы знакомства с Эриком они не разу не обсуждали свой дом – глупостью ли было это или молчаливым соглашением? Неясно; однако сейчас она слушала, напрягая свой слух – потому что нет ничего для человека важнее, чем узнавать что – то новое о том, о котором, казалось, ты знаешь все.

– Действительно? И давно ли, Эрик? Раньше я такого от тебя не слышала никогда.

– Ну, да. Разве я не говорил? Странно. Так вот, Митчфилд. Он… он прекрасен, на самом – то деле. Я не уверен, что твое решение было напрямую связано с отъездом, но, слушай, – разве тут ты подобным занималась? Здесь бы этого попросту не случилось. Жила бы сама по себе, влюбляясь и тихо угасая. Но это было бы не потому, что здесь плохо – сама же знаешь, что нет. Здесь, – Эрик сделал паузу; про себя Сьюзи отметила, что этот монолог он наверняка готовил заранее. Точно сказать она не могла – из друзей – писателей у нее был только Эрик: вполне могло было оказаться так, что они разговаривали как литературные герои и в повседневной речи. – Здесь все по – настоящему. Нет трагедий и комедий. События – слишком незначительны для взора, …«и город этот рад, что он живет». Вот ты мне про свой этот Спрингтаун рассказывала, про список свой и этот клуб – а у нас такого нет. И не потому что мы несовременные или глупые, даже не совсем деревенщина – просто нет такого, понимаешь? У нас если какая девушка переспит с тридцатью восемью мужиками – ее же в смоле обваляют, да сожгут, так что… так что хорошо, что ты уехала до этого момента.

– Тридцать шесть. У меня было две женщины.

– Сожгли бы тем более. Знаешь, Сьюзи, – продолжал он, бросив взгляд на ее улыбку. Настоящую, не ту, о которой он не знал; полуулыбки шлюхи из Спрингтауна не было на ее лице уже несколько дней. – я понял это не так давно.

– Ты уехала, а я же… стал проводить гораздо больше времени один. На улице, знаешь, на воздухе – там ко мне и приходило это осознание. Меня успокаивало все окружающее меня – люди и дома, клены и снег, холодное лето и снежные зимы. Вот я и решил, что ты тоже такая, а ты… сидишь тут в своих мыслях, думая о чем – то наверняка неинтересном.

– У меня вообще – то жизнь тут запуталась, друг.

– И кто этому виной? Ты не видишь ничего вокруг. – повысил голос Эрик. – Не видишь, как прекрасен Митчфилд, и как прекрасны люди вокруг. Черт, ты же в церковь ходила, помнишь? Сидела в двух рядах от моей семьи и те же псалмы и песни пела – и вот уже сидишь сейчас напротив, сожалея о годах. В девятнадцать, Сьюз! Я вижу о чем ты думаешь – твои мысли тебя выдают. Знаешь, я, как почти половозрелый мужчина, могу быть бесконечно неправ, но я знаю твои мысли. Чертов клуб и чертов список, верно?

– Но не будем об этом – твои мысли на то и твои: мне – то они зачем. Я дома, Сьюзи – и я счастлив, понимаешь? У меня есть амбиции и планы. Я почти дописал свою книгу, чтобы после пытаться ее издать. У меня есть дом, в который я возвращаюсь, когда мне грустно – сплю там, ем, ну, знаешь, как это бывает. У меня есть цель, а Митчфилд является средством! Вот о чем я толкую, Сьюзи Доус, вот о чем… – почесал он в задумчивости голову, отвлекаясь. – а ты думаешь о чем – то другом, сидя в кафе со своим лучшим другом. Знаешь, как…

– Подожди. – слабо улыбнулась она. Ненависть прошла, а нежность вернулась. – Отложим. Ты говорил о книге. Так и пишешь этот бред?

– Да, разумеется!

– Не понимаю тебя. Правда, не понимаю! – мягко перевела она тему. Она знала, что его самолюбие возьмет верх: о себе и своем творчестве говорил он много и всегда с удовольствием. – Экзотические страны эти, то Мексика, то Россия, то Боливия – мог бы ради приличия и про Англию написать. Не в девятнадцатом же веке живем – все и так все про эти страны из интернета знают. Темы эти, Эрик… странные. Ни разу ничего знакомого – полкниги со словарем, разве это дело? Тебе не хватает чего – то. Чтобы цепляло, так, прямо за горло, знаешь? – она очень убедительно скривило лицо и сомкнула на шее руки; он засмеялся, а у нее на душе было паршиво. Весь этот разговор с домом оставил неприятный осадок – но она отложила на время эти мысли. Будет думать позже, как обычно – не плача, а сокрушаясь, так, как делала всегда. – Нет сопереживания. Этого, как его…