Уйти и не вернуться

После этих слов все затихли. Ни к кому конкретно не обращаясь, хозяин дома «У ивового дерева» сказал:

– Ну дела. И как нам теперь быть? – И искоса взглянул на главу управы. Только тогда деревенский голова медленно заговорил:

– Как ни крути, Квансок прав – другого выхода у нас нет. Раз уж мы отдали волов коммунистам, то как тут откажешь бойцам Национальной армии.

Через два дня, на рассвете, вереница в несколько волов, обогнув гору, шла в город. Возглавлял эту процессию деревенский голова. Одетый в зауженные книзу брюки, в накинутом на плечи мятом демисезонном пальто и фетровой шляпе на голове, он выглядел очень внушительно. Квансок тоже был в своих желтых узконосых ботинках, пиджак, как и положено, был надет в рукава, а на шее был даже аккуратно завязанный галстук.

Солнце едва показалось над гребнем горы. Расположенная западнее соседняя деревня то исчезала за склоном горы, то появлялась вновь. Ее центральная часть, лежащая во впадине, была окутана густым утренним туманом, сквозь который изредка проступали дома, крытые черепицей. Вода в речке, текущей внизу вдоль поля, сверкала в лучах осеннего солнца. И только рев волов нарушал тишину этого чудесного утра.

Квансок, как всегда, много и громко болтал, но глава управы в общем-то его не слушал, он успокоился только тогда, когда они оказались за деревней. Во времена японской оккупации деревенский голова окончил торговый техникум и держал в городе магазин тканей. После освобождения страны он, гордый своими успехами, вернулся в родную деревню, где были похоронены его предки. Но, когда коммунистическая революция, как вихрь, пронеслась по всей Северной Корее, его заклеймили как паршивого, никчемного интеллигента, поэтому последующие несколько лет он прожил, ведя себя тише воды ниже травы. В тот день, когда Национальная армия вошла в деревню, он первым выбежал им навстречу с криком «Да здравствует Корея!», вовсю размахивая флагом, который все это время прятал от властей. Подняли головы и те, кто скрывался от северокорейского режима, и сразу свергли коммунистов. На первом собрании всех жителей деревни новоиспеченный глава деревенской управы сказал:

– Мы все – одна семья, произошли от одного предка. Но в том, что с нами случилось, разве только люди виноваты? Давайте не будем с ними жестокими. Пусть какое-то время посидят под арестом, глядишь – и раскаются. Мы прежде всего должны думать о том, как нам вернуть наше прекрасное прошлое и жить в мире и согласии, а вопрос о наказании виновных – дело второе. Мы не должны поддаться мстительному чувству и совершить поступки, о которых потом можем хоть чуть-чуть пожалеть.

Большинство жителей деревни, особенно старики, были растроганы и горячо поддержали своего голову, а вот среди молодежи сначала объявились недовольные таким ходом событий, но, когда страсти немного улеглись, они тоже присоединились к общему мнению. При этом договорились не сообщать военному командованию, где они держат красных.

Вечером глава управы вызвал к себе Квансока:

– Тебе надо бы вести себя поосмотрительнее. Понятно, ты молодой, горячий, но нельзя быть таким легкомысленным. Ты как никто другой стараешься для нашей деревни, но иногда, по правде говоря, совершаешь дурацкие поступки. Вот вчера, например, как можно было привести в сарай, где сидят красные, вооруженных солдат? Даже представить страшно, что могло бы случиться – ведь они могли всех их перестрелять. Думаешь, легко жить с мыслью, что по твоей вине погибли люди, даже в такое суровое время, как наше.

Квансок стоял, понурив голову, и молчал, так что даже смотреть на него было жалко. Но как только он вышел на улицу, не на шутку разошелся:

– Не буду я больше ничего делать для деревни. Хватит! Тоже мне, нашли дурака. Все могут ошибаться. Подумаешь, ошибся разок, и сразу надо вызывать к себе и отчитывать как мальчишку. Как можно это терпеть, ведет себя хуже коммунистов.

Вернувшись домой, Квансок зло крикнул:

– Эй, жена! Неси ужин.

Жена, поняв по настроению мужа, что он вернулся домой злой, недовольно нахмурилась. Старая мать, с трудом открыв дверь комнаты, спросила:

– Опять тебя ругали?

Квансок, рассердившись еще больше, проворчал:

– Скажете тоже, мама. Кто смеет меня ругать? Что я у вас балбес какой-нибудь, что ли?

Позже, когда ложились спать, жена тихо сказала мужу, словно уговаривая его:

– И чего ты все время шумишь? Прямо как маленький ребенок. Стыдно же.

– Чего, чего? Опять начинаешь?.. – Квансок так рассердился, что на лице выступили красные пятна.

– Позавчера тоже, когда фотографировались, раскомандовался. Все же только смеются над тобой.

– Ну и пусть смеются, от меня не убудет. А вот ты-то что лезешь ко мне? Работаешь, работаешь, как ишак, целый день, приходишь усталый домой, а тут ты со своими нотациями. И что за жизнь… – Жена в ответ только улыбнулась.

Каждый вечер в конторе управы ярко горела карбидовая лампа. Там собирались деревенские парни. Кто-то играл в шахматы, кто-то – в шашки, а кто-то – в кости. Квансок, вернувшись из города, обязательно привозил какие-нибудь новости: то вновь открылась английская школа и директор там такой-то такой-то; а сегодня он узнал, что начальником отдела образования города назначили старого интеллигента, который окончил педагогический институт в Японии и все это время скрывался в верхней деревне. В следующий раз сообщал о том, что снова начали работать школы и что под эгидой ООН открылся университет, в котором Инхван, возможно, будет преподавать историю; что один их общий знакомый перебежал на Юг и теперь служит в Национальной армии в звании капитана, а другой работает в Промышленном банке… Иногда Квансок с таинственным выражением на лице сообщал о том, что сын мельника, который служил в северокорейской армии, скрывается где-то недалеко и всем надо быть начеку, а иногда, не скрывая гордости, просто кричал, что передовые части Национальной армии уже вышли к горам Пэктусан, к самым горам Пэктусан… Тогда деревенские парни с радостным удивлением восклицали: «Это надо же!» – и с криками «ура!» шумно обсуждали эту новость. Потом в соответствующее время открывалась дверь управы, появлялись двое вооруженных винтовками людей и кричали, что пора менять часовых у сарая. Тогда двое других оставляли шахматы и шли сторожить арестованных. На этот раз была очередь Инголя и Тучхиля, младшего брата Тучхана, – они были напарниками, обоим было по шестнадцать лет, и с будущего года они должны были вернуться в школу.

Уже миновала середина осени, и холодная луна клонилась к западу в центре узкого неба. Вдалеке лаяли собаки. Дул довольно холодный ветер. Двое парней поднимались в гору по дороге, тянувшейся средь буйно растущих лиственниц. Каждый раз, когда с шумом налетал очередной порыв ветра, их охватывала какая-то непонятная тоска. Оба не заметили, как дошли уже до сарая, где сидели арестованные, а внизу в просвете, открывшемся между горами, виднелась вся в огнях деревенская улица, а дальше сверкало огнями и море. Боже мой! Какая красота! Неожиданно на глаза Инголя навернулись слезы, и, казалось бы, без всякой видимой причины душа наполнилась одновременно и радостью, и грустью.

– Эй, Тучхиль. – Инголь вдруг со спины обнял своего друга.

– Ты чего? С ума сошел?

– Нет, ты послушай, что скажу. У меня такое чувство, что все, что случилось с моей семьей – сначала нас выгнали из деревни, а теперь мы вернулись, – произошло будто бы во сне. Как ты думаешь, в деревне к нам ведь неплохо относятся? Да? Мы же вернулись к себе домой, что тут такого? И все-таки мне кажется, что люди за спиной осуждают нас, видимо, мы вернулись, куда не надо было возвращаться, и мне поэтому очень обидно. И смешно тоже. Представляешь, что сегодня случилось? Утром к нам в дом пришла жена бывшего председателя партийной ячейки из нижней деревни и принесла рис, совсем немного. Она сказала, что это с нашей земли, и, плача, просила прощения. Нам-то какая разница – с нашей земли или не с нашей. Зачем принесла… Потом просто разрыдалась, сказала, что муж ее сбежал, и умоляла простить их за содеянные грехи. И все плакала, плакала и просила прощения… Так стало жалко ее. В чем уж они так провинились? Мы сначала растерялись, потом стали ее успокаивать и просили забрать рис. Однако она еще сильнее заплакала и продолжала просить прощения за их смертный грех. Все это меня просто взбесило: вот зачем пришла? Какой такой страшный грех они совершили?! Мы такие же люди, как они, и просто вернулись в родную деревню, чтобы по-прежнему жить вместе с ними. Все в прошлом, и мы не держим ни на кого обиду. Поэтому, когда эта женщина принесла нам этот несчастный рис и умоляла о прощении, мне стало очень грустно. Я подумал, что мы вернулись не в свою, а в какую-то другую деревню. Ты понимаешь, о чем я говорю? Это так тяжело. Понимаешь? А там улица сияет огнями, как же все это красиво!

Рассказывая об этом случае, Инголь разволновался, но, увидев, что Тучхиль его внимательно слушает, подумал, что он настоящий друг.

Тучхиль действительно слушал Инголя, и ему казалось, что он его вроде бы понимает, однако на самом деле толком так ничего и не понял. В ночной тьме перед глазами Тучхиля всплывало милое светлое лицо тетушки Инголя (жены Инхвана), а вместе с ним и лицо его старшего брата Тучхана, который был втайне в нее влюблен. Вот дурак-то! В этот момент он даже улыбнулся. Но с другой стороны, неплохо было бы иметь такую симпатичную родственницу, как у Инголя. Да и рассказ друга показался ему вполне симпатичным, не стоящим таких уж переживаний, о которых говорил Инголь. Тучхиль усмехнулся и слегка небрежно бросил в ответ:

– Ты чего так разволновался-то. Все нормально, я бы на твоем месте вообще не беспокоился.

У Тучхиля была своя забота. При коммунистах он был одним из руководителей пионерской организации, и до сих пор где-то в глубине души оставалось неприятное чувство страха. Ему очень хотелось рассказать кому-нибудь обо всем и попросить прощения, тем более что в городе, как он слышал, действовала какая-то организация Си-Ай-Си, занимавшаяся преследованием коммунистов. К тому же Квансок, когда хотел подшутить над Тучхилем, говорил, что существует некий приказ о составлении списка руководителей пионерской организации. Хотя это было неправдой, Тучхиль всякий раз очень пугался: «Ой, это правда?» – и хвостом ходил за Квансоком, прося его рассказать об этом поподробнее. Тогда Квансок, делая вид, что он очень занятой человек, говорил:

– Слушай, отстань от меня. Все будет нормально, я постараюсь и не включу тебя в этот список. Так что ничего не бойся, а лучше занимайся делами деревни.

После этих слов Тучхиль успокаивался и давал себе обещание активно заниматься делами деревни, только плохо представлял себе, что надо делать. Но проходило несколько дней, и все снова повторялось: Квансок снова пугал Тучхиля страшным приказом, а Тучхиль снова целый день хвостом ходил за Квансоком и просил не включать его в этот список. Квансок, успокаивая Тучхиля, снова говорил, что сам решит все проблемы и чтобы тот ни о чем не беспокоился.

Вспомнив все это, Тучхиль неожиданно сказал:

– Знаешь, оказалось, нельзя доверять дяде Квансоку. – И продолжал невнятно бормотать о чем-то своем. Инголь, делая вид, что слушает, кивал головой: видимо, это интересная история, только вот разобраться в ней нелегко. Продолжая кивать головой, Инголь подумал, что Тучхиль все-таки довольно глуповат.

Из сарая, который они сторожили, время от времени доносился то кашель, то слышалось какое-то шевеление. Инголь незаметно для себя задремал. Тучхиль, который все еще продолжал говорить, заметив это, спросил:

– Спишь, что ли?

Очнувшись, Инголь про себя улыбнулся: «Кажется, я задремал» – и в этот момент в его голове возникла неожиданная мысль, которая его очень удивила: все, что они сейчас делали, то есть, вооруженные деревянными винтовками, караулили своих же односельчан, выглядело как какая-то детская игра. Чтобы прогнать эту мысль, Инголь заставил себя посмотреть туда, где сияла огоньками деревенская улица, торопливо повторяя: «Как красиво. Как красиво». Однако и огни, если на них долго смотреть, постепенно превращались в простые святящиеся точки и тоже казались ненастоящими, а будто бы игрушечными. А вот редкие звезды над ними сразу стали крупными и засверкали отчетливо и ярко. Тучхиль между тем, ни о чем не догадываясь, продолжал свой незатейливый рассказ, по деревне сновали люди, и перед управой еще долго горел свет. Однако луна уже катилась к закату.

Когда пришла следующая смена караульных, то, к своему удивлению, обнаружила, что дверь сарая открыта, а Инголь и Тучхиль оживленно рассказывают арестованным о теперешней обстановке в деревне, поют песни и с сознанием своего превосходства разъясняют, что такое демократия, а арестованные, в свою очередь, совершенно ошарашенные, сидят с широко открытыми глазами. На следующий день вся деревня, обсуждая это событие, гудела, как растревоженный улей.

Через некоторое время войска Национальной армии оставили деревню. Бежать, сев на пароход, идущий в Пусан, удалось только Квансоку и Тучхану, однако Квансок по-прежнему вел себя довольно самоуверенно, видимо, потому, что в свое время он был не кем-нибудь, а помощником главы управы по внешним делам.

(1959)

Обнаженная натура

??

Был прохладный летний вечер. Дул ветер, и черные тучи стремительно плыли на запад. В той стороне молнии, словно клинком, пронзали затянутое этими тучами небо. Показываясь из-за туч, синеватым светом поблескивали звезды. Луна, пытаясь выбраться, то появлялась в просветах между облаками, то, окутанная ими, снова скрывалась. Крыши домов отсвечивали глубоким холодным светом, в воздухе блестели капельки воды. Над землей разлилась тишина, явно предвещавшая, что произойдет что-то зловещее. Чхоль и я сидели на веранде. Мы оба молчали, охваченные чувством боязливости, похожей на первобытный страх. Чхоль, устремив взгляд в небо, одну за одной курил сигареты. Какое-то время мы сидели молча, как вдруг Чхоль рассказал мне такую историю.

Старшему брату было двадцать семь, младшему – двадцать два. Старший был тугодум и откровенным до крайности, что могло быть даже опасно, и в общем немного отставал в развитии.

На следующий год после освобождения Кореи в 1945 году, когда переходили тридцать восьмую параллель, все так нервничали, что даже дышать нормально не могли, а он громко сказал:

– Ух ты! Это и есть та самая тридцать восьмая параллель!

Тогда все, кто был с ним рядом, просто похолодели от ужаса. Отец ткнул его кулаком в бок, и он захныкал, мать тоже тихо заплакала. Отец с самого начала отказался от старшего сына, плохо с ним обращался, мать же его жалела и нередко плакала. Естественно, авторитет как брата старшего перед младшим старшего нисколько не волновал, поэтому, когда младший брат повзрослел, при виде старшего в его глазах и на губах всегда появлялась надменная ухмылка, которая очень шла к его благородному светлокожему лицу и хорошо сочеталась с высокомерным заносчивым нравом.

Мать очень переживала из-за подобного обращения родных с ее старшим сыном, однако он совершенно не обращал внимания на отношение к нему со стороны семьи и всегда был необыкновенно спокоен.