Семья Лоранских

Семья Лоранских
Лидия Алексеевна Чарская

Быстро, быстро летит неуязвимое время…

Проходят дни, недели, месяцы, проходят и канут в лету… Меняются люди, меняются обстоятельства их жизни. Набегают грозы, сверкают молнии, грохочут громы событий. Горе, радости, и опять горе и опять радости чередуются, сменяясь одно другим.

И в сером домике у «синего моря» время вывело целую сеть событий и эпизодов для того, чтобы снова вернуть сюда, в это мирное гнездышко, тихое безмятежное былое счастье…

Лидия Алексеевна Чарская

Семья Лоранских. Не в деньгах счастье

I

– Адмиралтейская площадь! – громко выкрикнул голос кондуктора, и конка остановилась.

Молоденькая девушка, сидевшая у самой двери вагона с неуклюжим узлом на коленах, проворно вскочила со своего места и, обеими руками придерживая ношу, вышла из конки.

Промозглый серый октябрь стоял над Петербургом. Дождь неприятно моросил в лица прохожих. На тротуарах было мокро и скользко.

Но молодая девушка, казалось, и не замечала неприглядной картины осеннего петербургского дня. Заботливо прижав к своей груди узел, с раскрытым зонтиком над головой, она торопливо шагала по Невскому.

Девушка была премиленькая. Из-под дешевенького фетра выбивались непокорные завитки огненно-рыжих кудрей, обстриженных в кружок, как у мальчика. На снежно-белом личике, слегка усеянном мелким бисером веснушек, ласково и ярко сияли большие добрые глазки, синие, как васильки… Тонкие брови девушки, слегка рыжеватые, придавали что-то оригинальное и милое всему свежему личику с вздернутым носиком и пухлыми губами. Тоненькая, стройная, она имела вид скорее подростка, нежели взрослой барышни. И походка у нее была торопливая и стремительная, точь-в-точь, как у школьников, которые бегут по утрам в школу, боясь опоздать к урокам.

Поравнявшись с Казанским собором, девушка высвободила правую руку и набожно перекрестилась.

– Дай Бог удачи! – прошептали ее пухлые губки и она еще быстрее и решительнее зашагала по тротуару и вскоре скрылась в подъезде, над которым синяя вывеска гласила: «С.-Петербургский городской ломбард».

Поднявшись по широкой лестнице во второй этаж, она вошла в отделение приема залогов.

Рыженькая девушка быстро развязала узел и положила на прилавок скромный летний жакет песочного цвета, такую же юбку и поношенную драповую кофточку с бархатными отворотами.

Оценщик долго разглядывал и отряхивал вещи, как бы желая проникнуть в самую глубь стареньких тканей. Наконец, покачав головою не то с сожалением, не то с легкой иронией, он произнес, глядя на девушку поверх очков:

– Четыре рубля, барышня.

Свежее личико молоденькой клиентки вспыхнуло до корней рыжеватых завитков, до белой тоненькой шейки, выходившей из-под отложного мерлушкового воротничка жакетки.

– Ах, пожалуйста, – произнесла она смущенно, – накиньте… в прошлый раз мне у вас же пять за нее давали… и вдруг… Пожалуйста, прибавьте.

Оценщик еще раз встряхнул вещи и, снова сокрушенно помотав головой, крикнул кому-то в пространство:

– Пять рублей. Драповый жакет и летний костюм оба держанные, пять рублей, – и дал рыженькой девушке бланк с четко написанным на нем номером и цифрой залога.

Девушка приняла бумажку из рук оценщика и отошла к кассе, за проволочной решеткой которой сидела полная дама в пенсне. Ждать пришлось каких-нибудь три минуты, не дольше. Дама выкрикнула номер бланка и рыженькая девушка получила квитанцию, на которой красиво выделялся новенький золотой пятирублевик. Она поспешно спрятала и то и другое в маленькое потертое портмоне и вышла из ломбарда с легким сознанием душевной удовлетворенности.

А на улице по-прежнему моросил нудный осенний дождик, по-прежнему бежали под открытыми зонтиками редкие пешеходы и плелись сонные «ваньки» с поднятыми верхами.

Рыженькая девушка подобрала платье и отважно зашагала по мокрому тротуару. На душе у нее было хорошо и весело, несмотря на ненастье. Все складывалось так славно сегодня! И оценщик не заметил большого пятна на подкладке жакета и дал ей именно столько, сколько ей было нужно, и народа не было в ломбарде, так что она успеет к обеду домой; вдобавок она еще принесет экономию, оставшуюся от двух конок, потому что, несмотря на просьбы матери ехать на конке от Адмиралтейства до ломбарда, она прошла туда пешком.

«Не купить ли к чаю сушек у Андреева? – подумала девушка, проходя мимо большой булочной, приятно пахнувшей на нее запахом свежих булок сквозь открытую дверь, – мама так любит сушки!» – добавила она мысленно и уже готовилась войти в булочную, как вдруг услышала позади себя знакомый голос:

– Ну, и бежишь же ты, Лелечка! Едва догнал!..

Рыженькая девушка, которую звали Лелечкой, обернулась. Перед ней, под зонтиком, стоял молодой человек с портфелем подмышкой и в форменной чиновничьей фуражке. Его добрые близорукие глаза щурились и улыбались. Полные губы улыбались также, сверкая крупными зубами, белыми, как сахар. Русая вьющаяся бородка красиво удлиняла его несколько круглое лицо, с здоровым румянцем во всю щеку.

И это улыбающееся лицо, и эта веселая улыбка так мало подходили к скучному дождливому петербургскому дню и сердитым лицам прохожих!

– Володя! – весело выкрикнула Лелечка, – вот не ожидала… Разве ты уже со службы?

– Да, разумеется, – с тою же веселою улыбкою произнес тот, – не в моих правилах уходить со службы до ее окончания, Елена Денисовна!

– А ты почему так давно у нас не был? – недовольно протянула девушка и косо посмотрела на своего спутника своими синими, ясными глазками, которые, казалось, располагали, каждого в пользу их владелицы.

– Не сердись, Лелечка, уж так вышло! – виновато произнес Владимир Владимирович Кодынцев (так звали молодого чиновника) и вдруг, взглянув на ноги своей молоденькой спутницы, он воскликнул с неподдельным ужасом: – Батюшки, да ты в туфлях! Ведь это безумие, Лелечка! Долго ли простудиться и схватить кашель, бронхит, воспаление легких…

– Гнилую жабу… дифтерит… бугорчатку, – докончила его спутница и расхохоталась.

Но Владимир Владимирович не разделял, казалось, веселья Лелечки. Он чуть ли не с отчаянием продолжал смотреть на ее маленькие ножки, одетые в прюнелевые туфельки и мелкие галоши, щедро смоченные дождем.

– Разве можно так, – говорил он сокрушенно. – Ай, ай! ай! И что это мамаша смотрела? Как решилась она отпустить тебя так? И почему ты высоких сапог не надела, Лелечка? – негодовал он, глядя с укором в ее синие смеющиеся глазки, своими добрыми серыми близорукими глазами.

– Фу, какой ты сегодня скучный, Володя, – полушутливо, полунедовольно произнесла Лелечка, – и все-то тебе знать надо… Пожалуйста, мамаше не вздумай только насплетничать, что я ноги промочила. Мои сапоги надел Граня… У нас одна нога… Надел в гимназию… у его сапог подошвы отлетели… Нельзя же так. Ну, вот и пришлось мне надеть туфли. Ты молчи только, а то Гране попадет еще! Недавно, ведь, ему подошвы новые ставили, а он опять…

– Да ты хотя бы дома сидела! – окончательно вознегодовал Кодынцев, – если уж сапоги брату отдала. А то в эдакую непогоду чуть ли не в ночных туфлях… Бога ты не боишься!

– Как раз! Вот-вот только и сидеть дома! А кто в ломбард поедет? – задорно тряхнув своими рыжими кудрями, произнесла Лелечка.

– Опять у вас значит безденежье, Леля? – совершенно другим, новым голосом произнес Владимир Владимирович, – и как тебе не грех по ломбардам ходить? Спросила бы у меня! – произнес он с нежным укором.

– Ай, что ты? что ты, Володя?! Мы и так тебе Бог знает сколько должны… – залепетала Лелечка. – Нет, нет, ни за что больше нельзя у тебя брать. И потом деньги у мамы есть… на хозяйство есть… А это для нас… т. е., для Валентины. Видишь ли, Валентине окончательно дебют дают. Сегодня бумагу из театра прислали, – понизила она почему-то голос до шепота, – в настоящий театр, понимаешь, и с настоящими актерами!.. Ну, и костюм у нее есть… юбка, то есть, а кофточку сшить надо… красную шелковую кофточку… Это я говорю… А Валентина говорит – желтую… Как ты думаешь – какую?

Но Кодынцев не слышал вопроса Лели. Он ласково и нежно смотрел на нее и думал:

«Милая, милая девочка! И всегда-то ты была, и останешься такой милой и славной! Будешь бегать в дождь и слякоть по ломбардам закладывать свое последнее убогое платьишко, чтобы доставить удовольствие другим. И никто не оценит тебя по заслугам, как бы следовало. Каждый будет требовать от тебя выгоды и пользы и вряд ли сумеет поблагодарить твое чуткое, доброе сердечко, бьющееся любовью и заботой к другим».

И он смотрел с ласковым участием на ее тоненькую, тщедушную фигурку, отважно шагавшую о бок с ним по мокрым плитам Невского проспекта, и думал, что вот эта чудная, добрая Лелечка дорога и мила ему, как родная сестра. А они даже и не родственники с нею, просто детьми росли вместе и играли в былое беспечное время.

Звонкий смех Лелечки разбудил Кодынцева от его задумчивости.

– Какой ты смешной, Володя! – хохотала девушка, – ты сейчас зонтиком чуть цилиндр с того господина не сбил! Он бранится, а ты самым серьезным тоном говоришь себе под нос: «Очень вам благодарен…» Ха-ха-ха!

Но вдруг смех ее разом прервался. Страшный ливень хлынул внезапно и мигом наводнил и тротуары и улицу…

– Извозчик! – закричал Кодынцев не своим голосом, – в Галерную гавань! Живо!

Что ты, Володя! Ведь, мы на конке можем! – запротестовала Леля, – отлично на конке бы…

Но было уже поздно. Не торгуясь с хитроватым на вид «ванькой», заломившим, глядя на ненастье, чудовищную цену. Кодынцев отстегнул фартук и, энергично взяв Лелю за руку, подсадил ее под закрытый верх в пролетку.