За что?

– Какая она наивная, неправда ли, mesdames? – прищурившись с самой отвратительной манерой, прибавляет она, обращаясь к нарядным девочкам.

Нарядные девочки молча, усмехаются. Я вне себя от ярости.

Как она смеет называть меня «наивною»! Меня, принцессу!

– Лучше быть наивной, нежели такой… бесстыдницей, – говорю я дерзко, кивая головой Лили на ее голые ноги.

– А! – протягивает она значительно, вытягивая слова. – Ты совсем дурочка, право, – и окидывает всю мою фигуру с головы до ног презрительным взглядом. Затем она обращается ко всем с самой любезной улыбкой:

– Еще успеем сыграть до обеда одну партию в крокет. Allons, mesdames et messieurs!

– А ты не будешь разве играть с нами? – подбегает ко мне Володя, видя, что я не иду «мериться» с другими на палке крокетного молотка.

– Не хочу! – упрямо говорю я. – Я ненавижу крокет.

– Очень любезно! – насмешливо цедит сквозь зубы Лили.

– Во что же ты хочешь играть'? – допытывается Володя.

Мне он решительно сегодня не нравится. Я вижу, какими он восхищенными глазами смотрит на Лили, как подражает ей, не выговаривая «р» и «u» во французском диалекте, и мне досадно на него, ужасно досадно! К тому же хорошо знакомый мне мальчик-каприз уже около, о бок со мною, и шепчет мне в ухо:

– «Конечно, не стоить играть! Что это за радость бить глупыми молотками по глупым, шарам и смотреть, как они катятся?»

И я говорю, угрюмо и злобно глядя исподлобья:

– Не хочу играй в этот глупый крокет, предпочитаю играть в солдаты.

– Comment? – в один голос вскрикивают обе нарядные барышни и кавалерский юнкер.

– В солдаты, – повторяю я, – что, вы не понимаете, что ли? До того офранцузились, что по-русски понимать разучились.

И я резко поворачиваю им спину.

Громкий хохот служить ответом моим словам. Кавалерийский юнкер хохочет басом, нарядные барышни дискантом, Лили так взвизгивает и трясет головою, что все ее кудри пляшут какой-то своеобразный танец вокруг ее, покрасневшего от смеха, лица. Гимназист и кадеты легонько подфыркивают и поминутно закрывают рты носовыми платками.

И даже серьезная Наташа и та улыбается своей тихой улыбкой.

– Нет! Нет, это великолепно. Une demoiselle и желает играть в солдаты! – кричит юнкер, весь трясясь от смеха.

Противные!

«Ах, Господи, и зачем меня привели сюда! – тоскливо сжимается мое сердце. – Скажу „солнышку“, что никогда не приду больше».

И, круто повернувшись спиной к «противной компании», как я мысленно окрестила Вовиных гостей, я иду по дорожке сада.

Вокруг меня розы, левкои и душистый горошек. Пчелы и осы жужжат в воздухе. До приторности, до душноты пахнет цветами.

На повороте аллеи мелькает белый китель отца.

– Солнышко! – кричу я неистово, бросаясь к нему со всех ног, – не бери меня больше сюда, здесь противно и скучно. Солн…

Я обрываю на полуслове, потому что мой отец не один. С ним высокая худенькая девушка с огромными иссера-синими, близорукими глазами, очень румяная и гладко-прегладко причесанная на пробор.

Что-то холодное, что-то высокомерное было в тонком с горбинкой носе и в серых выпуклых глазах девушки.

– Кузина Нэлли. – проговорил «солнышко», поворачиваясь к черноволосой девушке, – вот моя девочка, полюбите ее!

Девушка приставила черепаховый лорнет к глазам и окинула меня очень внимательным взглядом.

– Какая нарядная! – произнесла она сдержанно. Сама она была одета очень скромно во что-то светло-серое. Костюм, однако, безукоризненно сидел на ней.

Она протянула мне руку. Я нерешительно подала свою. Быстрым взглядом обежала она мои пальцы, и вдруг брезгливая улыбка сморщила ее губы.

– По кому ты носишь траур, дитя? – сносила она, слегка улыбаясь.

Я не поняла сначала и робко взглянув на «солнышко». Лицо отца было залито румянцем, в глазах его видно было смущение. Тогда я, недоумевая, взглянула на мои пальцы. Ничего, решительно ничего особенного не находила я в этих тоненьких, красноватых детских пальчиках, если не считать резких черных полосок под ногтями на самых концах. Но взглянув сначала на отца, потом на молодую девушку и, наконец, на мои пальцы, я быстро сообразила, что именно за черные полоски обратили внимание Нэлли и вызвали ее замечание.

И я вспыхнула и смутилась не меньше папы.

– Такая нарядная хорошенькая девочка и такие грязные ногти! – проговорила между тем Нэлли своим бесстрастным голосом, от которого мурашки забегали у меня по спине.

– Как же тебе не стыдно приходить в таком виде в гости? – произнес с укором отец.

– Папа Алеша. – Горячо вырвалось у меня, – Я не виновата… я торопилась…

– Что это? Как она вас называет, Alexis? – спросила удивленным голосом Нэлли. – Па-па A-ле-ша! – протянула она, и голос ее дрогнул от затаенного смеха.

Ну, уж это было слишком! Она могла возмущаться моим нарядом, моими грязными ногтями, но… смеяться над тем, как я называю мое «солнышко»! Какое ей до этого дело?

Я уже готова была ответить какою-нибудь неожиданною резкостью, как вдруг из-за поворота аллеи быстро подбежал ко мне поручик Хорченко, один из часто бывавших у нас товарищей моего отца. Это был очень веселый человек, охотно шутивший и игравший со мною. И мы были с ним всегда хорошие друзья.

– Ага, вот вы где, моя маленькая невеста, – проговорил он, вырастая передо мною, как Конек-Горбунок, в сказке, перед Иванушкой. – Осмелюсь надеяться на счастье вести вас к столу? – дурачась и смеясь произнес он, подставляя мне руку калачиком.

Вмиг и моя стычка с детьми, и неприятное знакомство с теткой – все было забыто. Я подала руку моему кавалеру и мы смеясь пошли вперед.

За столом мой веселый кавалер посадил меня подле себя, накладывал кушанья и пресерьезно уверял, что у него в Малороссии, как у злодея Синей Бороды в сказке, четырнадцать жен томятся в подземелье замка и что я буду пятнадцатая. Я хохотала как безумная. Мне было страшно весело.

– А знаете, Михаил Лаврентиевич, – совершенно разойдясь, очень громко проговорила я, бросив торжествующий взгляд на Нэлли, которая сидела визави, около моего «солнышка», – я охотно поехала бы с ваши и стала бы пятнадцатой женою Синей Бороды. Ведь вы бы не стали упрекать меня за не совсем хорошо вычищенные ногти, как это думают некоторые классные дамы?.. Не правда ли?

Я увидала, как при этих словах вспыхнуло и без того уже румяное лицо Нэлли – и втайне торжествовала победу.

Обед прошел весело и оживленно. Мне правда, было не совсем хорошо на душе после злополучных сцен в саду, но я умышленно громко разговаривала и хохотала, чтобы показать Вове и его компании, как я веселюсь здесь, как чувствую себя отлично без них.

Вова сидел по соседству с Лили за обедом и внимательно слушал громкий и непринужденный рассказ Лили. Лили держала себя совсем как взрослая. После обеда хозяйка упросила одного из присутствовавших офицеров сыграть на рояль. Он сел, и через минуту из-под белых длинных пальцев офицера полились чудные звуки. Мне, казалось, что эти, что эти звуки говорили о цветах и небе, таком лазоревом и прекрасном в летнюю пору, и о пении райских птичек, – вообще о чем-то ином, чего еще не могла понять, но уже смутно охватывала впечатлительная, душа маленькой девочки…

Я стояла глубоко-потрясенная, взволнованная… Я забыла все: и стычку в саду с молодежью, и ненавистную Нэлли Ронову, словом все, все… Мне казалось, что я нахожусь в каком-то волшебном чертоге, призрачном и прекрасном, где легкокрылые прозрачные существа витают в голубом эфире и поют чудесный гимн, сложенный из дивных звуков!

Вдруг резкий смех, раздавшийся над моим ухом, точно ножом резнул меня по сердцу.