За что?

– Ну, храни тебя Бог, крошка моя! – произнес он твердо, поборов себя, осторожно опустил меня на диван и бросился из комнаты.

Я услышала, как он застонал по дороге.

– Папа! Папа! Папочка! Солнышко мое! Вернись! – зарыдала я, протягивая вслед за ним ручонки.

Он быстро на меня оглянулся и потом с живостью мальчика бросился снова к дивану, упал перед ним на колени, охватил мою голову дрожащими руками и впился в мои губы долгим, долгим поцелуем.

Потом снова закачался высокий белый султан на его каске и… сердце мое наполнила пустота… Ужасная пустота…

Тетя Лиза подхватила меня на руки и подбежала к окошку… Коляска отъезжала в эту минуту от крыльца. «Солнышко» сидел подле другого военного и смотрел в окно, на нас. У него было грустное, грустное лицо. Он долго крестил воздух в мою сторону. И когда коляска тронулась, все крестил и кивал мне головою… Еще минута… другая и «солнышко» скрылось из моих глаз. Наступила темнота, такая темнота разом, точно ночью.

Чей-то голос зашептал близко, близко у моего уха:

– Если б ты захотела молиться, девочка, кто знает? – может быть, папа остался бы с тобой.

– Тетя Лиза! – кричала я отчаянно, – неси меня в столовую сейчас, скорее: я хочу молиться за него, за папу!

Через минуту мы уже там. В открытое окно запах шиповника льется прежней ароматичной волною. Худенькая, нервная девочка стоить подле голубоглазой женщины перед образом на коленях и шепчет тихо, чуть слышно:

– Боженька! Добрый Боженька, прости меня и сохрани мне мое «солнышко», добрый, ласковый Боженька…

И тихо, тихо плачет…

* * *

Детская молитва услышана.

Когда он вернулся через год, черный от загара, осунувшийся, похудевший, но все же красивый, я не узнала его.

Я помню этот день отлично. Тетя была в саду. Дверь с террасы на подъезд широко раскрыта. Я сижу на террасе, а Дуня режет мне баранью котлетку, поданную на завтрак. В дверь террасы видны зеленые акации и дубовая аллея парка. И вдруг, неожиданно, как в сказке, вырастает высокая фигура в пролете дверей. Высокой, загорелый, в старой запыленной шинели стоит он в дверях, заслоняя своей фигурой и синий клочок неба, сияющий мне сапфиром через дверь, и зелень акации, и крыльцо. Он смотрит на меня с минуту… и странная знакомая улыбка играет на его лице, сплошь обросшем бородою.

– Лидюша! – зовет меня тихонько знакомый голос.

Я узнаю голос, но не узнаю черного бородатого лица.

– Батюшки мои! Да это барин! – вскрикивает Дуня и роняет тарелку. – Лидюша! Лидюша! папочка ведь это! – шумливо суетится она.

Тут только я понимаю в чем дело.

– Папа… папа-Алеша! Солнышко! Вмиг я уже в его объятиях.

– Сокровище мое! Крошка моя! Радость Лидюша! – слышу я нежный голос над моим ухом.

И град поцелуев сыплется на меня.

Боже мой, если когда-либо я была безумно счастливо в моем детстве, так это было в тот день, в те минуты.

Блаженные минуты свидания с милым, дорогим отцом, я не забуду вас!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА I

Моя пытка. – Тетя Оля. – Новость далеко не приятного свойства

Май стоить в самом разгаре. Солнце жарит вовсю. Небо такое же голубое, как голубой кушак на моем новом платье. Ах, какое красивое небо! Век бы смотрела на него!

Мой стол стоить у самого окошка, у того самого окошка, через которое четыре года тому назад я смотрела на драку коршунов в воздушном пространстве и не хотела молиться. Но теперь я молюсь. Хороший урок дала мне судьба, на всю жизнь и я часто думаю, что захоти я тогда молиться – Бог не разгневался бы на меня и папу-Алешу не взяли бы на войну. Правда, «солнышко» вернулся здоровым – не то, что папа Лели Скоробогач, моей ближайшей подруги, которому контузили ногу и он ходит теперь, опираясь на палку. И все-таки лучше, если бы не было воины и папа-Алеша оставался бы дома.

Да, молиться я теперь умею. Но зато какая пытка это ученье! И к чему мне, восьмилетней девочке, знать, сколько было колен царства Израильского и что такое причастие и деепричастие на русском языке?

Тетя Лиза ушла, выбившись со мною из сил, а я сижу над раскрытой книжкой и мечтаю. Сегодня приедет тетя Оля из города и привезет мне новое платье. Она всегда сама обшивает меня, тетя Оля. Никогда не позволяет отдавать мои костюмы портнихам. И новое платье она сшила сама. Только кушак купила мне тетя Лиза, голубой, как небо. Очень красивый кушак! Надену этот кушак, это платье, и меня повезут к Весмандам на рождение. Там гостит рыжая Лили и Вова приехал из Петербурга, из пажеского корпуса. Я его мельком видела вчера. Такой потешный в мундирчике. Ах, скорее бы тетя Оля приезжала!.. Тогда Лиза наверное позволит бросить уроки. Побегу тогда на гиганки. Приедут Леля, Гриша, Коля, а может быть и Анюта? Ах, только бы не она!.. Придется домой идти. Тетя Лиза не позволяет играть с Анютой. Она отчаянная. И Коля Черский будет. Я его очень люблю. Он никогда не ссорится со мною и умеет все объяснить – и какая травка, и какие букашки, и как паук называется. Он умный. Первым учеником идет в гимназии. А ему ведь только четырнадцать лет. Ах, скорее бы тетя приезжала! Вон Петр (это наш денщик) побежал дверь открывать.

– Что, Петр, тетя Оля приехала?

– Нет, барышня, мужик принес свежие орехи продавать.

Орехи? Не дурно! Совсем даже не дурно.

Ах, скорее бы выучить. И что это за неблагодарные евреи были. Сколько им Моисей наделал, ничего знать не хотят, ропщут и только. И зачем только учить про таких дурных надо? То ли дело история Исаака. Я даже заплакала на том месте, где его Авраам в жертву принести хотел. Потом успокоилась, узнав, что все кончилось благополучно.

– Ты выучила урок, Лидюша? – внезапно появляясь на пороге, спрашивает тетя Лиза.

– Ты что это ешь, тетя Лиза? – заинтересовываюсь я, видя, что рот тети движется, пережевывая что-то.

– Отвечай урок. Нечего болтать попусту, – желая казаться строгой, говорит тетя.

Я надуваю губы и молчу.

– Закон Божий выучила?

Молчу.

– A русский?

Молчу снова.

– Ну, мы это вечером пройдем, а теперь пиши диктовку.

– В такую жару? Диктовку? Те-тя Ли-за-а! – тяну я жалобно.

Но тетя неумолима.

Я беру перо, которое становится разом мокрым в моих потных руках, и вывожу какие-то каракульки.

– Что ты написала! – выходит из себя тетя, – надо труба, а ты пишешь шуба…

– Все равно – труба или шуба! – хладнокровно замечаю я.