И нас качают те же волны

Федор Игнатьевич, сгрузив мешки со своим барахлом, стоял в задумчивости над чужим: кто-то из волжских припер к контейнерам обнаженную гипсовую женскую фигуру. Это называлось – скульптура малых форм. Наверное, у кого-то в саду стояла, от непогоды пострадала – облупилась, кусок носа отбит, фигура кое-где – как после обстрела. Женщина изображала, очевидно, какую-то из античных богинь: может, Венеру, но с руками, может, другую какую, дед был в этом не силен. Росточку она была небольшого, до пояса невысокому Федору, фигурка точеная, руки закинула за голову, словно потягивается. Игнатьевич думал, куда ее можно приспособить. Если бы он пехом принес мусор, то еще бы посомневался – брать ли ее, на себе тащить. Но он прибыл с транспортом, не пропадать же добру!

Зинушке, вышедшей за двор посидеть немножко на лавочке – воздуху глотнуть, издали показалось, что муж везет в тележке ребенка.

– Кого это он катать надумал в грязной тележке, старый черт?

Приставив руку козырьком ко лбу, она вглядывалась в приближавшегося мужа.

– Ну, и что это такое?

– Не что, а кто! Во, бабу себе привез! От тебя же в постели толку, как от козла молока.

– Красивая… была… – вынуждена была признать супруга, разглядывая потрепанную жизнью соперницу. – И что ты собираешься с ней делать? В постель с собой положишь?

– Почему нет? Помнишь, по радио постановку слушали? Скульптор слепил бабу, влюбился в нее, а она ожила. Может, от моего тепла оживет.

Жена смотрела с сомнением.

– Это вряд ли. Ты и летом в шерстяных носках спишь.

– А вот не буду! Во мне кровь заиграла!

– И как же мы потом жить станем, если оживет?

– Втроем. Ты будешь старшей женой, а она – младшей, любимой.

– А что ж ты лилипутку выбрал? Или нормальная баба на тебя не позарилась?

– А мне маленькие сильно… это… импонируют! Они азартные.

– Ну, а вдруг она стервой окажется? Что же это ты – как в омут головой? Р-р-раз – и сразу в дом!

– Риск, сама знаешь… Вот так рискнешь – и будешь счастливым всю жизнь. С тобой я, между прочим, тоже сильно рисковал.

– Ко мне ты подольше присматривался! Ну, хоть познакомь нас…

– Н-да… – впал в затруднение дед. – О! Флора! – еще одно имя античной небожительницы всплыло в памяти Федора Игнатьевича.

– Чего-о-о? Флюра?

– Флора, говорю! Богиня цветов всяких.

– Ну, тогда уж Фрося, буду я еще со всякой нерусью мужика делить.

– Вот, Фрося, а это моя дражайшая половина, Зинаидой ее зовут, но для тебя она, конечно, Григорьевной будет, поскольку в бабушки тебе годится.

– Эх, Фрося, и где же были твои глаза, что ты со старым пнем связалась, который в дедушки тебе годится? Он тебе, небось, наплел, что еще хоть куда? Что с ним еще очень можно… поговорить… на лавочке о погоде?

– Видишь, Фрося, с какой ехидной живу? Ну, слезай, дорогая, приехали!

* * *

Романцов видел, что разговор не клеится. Зинаида Григорьевна все хлопотала по кухонному хозяйству, потчевала холодным домашним квасом с плавающим в кружке листочком мяты. Федор Игнатьевич с неохотой повторил то, что Игорь уже знал из осеннего доклада участкового, ссылался на Чернова – уж больше Николая кто сможет рассказать о его друге! Да он и в самом деле много не мог рассказать по причине тогдашнего своего отсутствия, а пересказывать слухи да предположения – это не по его части, это – к бабам.

– Федор Игнатьевич, я вас, наверно, от какого-то дела отвлек? – смиренно спросил старший лейтенант.

– Какие у старичья дела? Дела – это у вас!

– От рыбалки ты, сынок, его отвлек, – съябедничала Зинаида Григорьевна. Сосед на лодку позвал, он два дня собирался!

Романцов осознал, какая жертва была принесена в его честь, сам был заядлым рыбаком. Можно сказать, сакральная!

– Простите, ради бога! Я же не знал про ваши планы.

– Да ладно, проехали, – смягчился дед. Доброе-то слово и кошке приятно!

Проводив полицейского, дед вернулся в кухню, где Зинушка шинковала капусту на борщ, попил кваску и сказал в пространство:

– В собственном доме от стукачей проходу нет!

– И про что ж такое важное я настучала? От закона нельзя ничего скрывать! – возразила жена. – От этого бывают большие неприятности. Тайное всегда становится явным! – добавила с важностью.

– Это ты где же такое слышала? Только не говори, что сама придумала!

– Ты чего ж не сказал, что Сергей к Наташке похаживал, а она к нему?

– Это дело не мое. Пусть Катька рассказывает. И какая тут связь – между Серегиным исчезновением и тем, что они с Наташкой похаживали друг к другу? Стану я чужое белье полоскать!

– А и правда, – согласилась жена, поразмыслив. – Да и похаживали-то они, не таясь, белым днем, у людей на виду. Может, там ничего и не было.

– Уж коли было бы, Катька б знала и тебе бы все равно проболталась.

…Романцов, выйдя от Любимовых, постоял минутку, задумавшись. С Шурмановой он уже успел встретиться, но и там ему не слишком повезло, единственное, что он узнал нового, – Сергей Бельцов накануне отъезда приходил попрощаться, как делал всегда. Значит, скорее всего, все же уехал и сгинул на просторах Родины…

А Федор Игнатьевич, проводив старшего лейтенанта, водрузил на стол, стоявший во дворе под раскидистой старой яблоней, Фросю, критически осмотрел и решил заняться ее косметическим ремонтом, то есть в какой-то степени стать скульптором, как в радио-спектакле. Не то чтобы он верил в то, что Фрося оживет, но хотел вернуть ей былое совершенство. Развел гипс погуще (купил как-то по ошибке вместо извести, а вот же и пригодилось!), сначала восстановил нос, потом подправил поврежденные части тела. Через забор покричал соседку.

– Вера! Ве-е-рка! Ты дома, что ли?

– Чего тебе, Федор Игнатьевич?

– Степан вернулся?

– Уже на берегу, звонил, скоро будет. Говорит, удачно порыбачил. Да ты не расстраивайся, он рыбой поделится. Ты чего хотел?

– Была мне нужда в твоей рыбе! – фыркнул дед. – У тебя старая помада какая-нибудь есть, ненужная?

– Какая помада?

– Ну, губы красить!