Русская печка. Сборник рассказов

На свадьбе молодоженам подарили персидский ковёр. Сама я не видела, но, говорят, красоты неописуемой.

По ягоды

Рассказ

– Татьяна, – окликнула-позвала женщина через тын, вешая на него кринку.

– Иду, тетя Лена, – отозвалась с соседнего двора девочка лет десяти.

Она через минуту-другую была уже во дворе дома тетки Елены. На его крыльце появился Санька. Видно, только что с постели. Волосы всклокочены. До конца не проснулся, один глаз прикрыт, другой – щурится от яркого утреннего солнца. Он, было, сделал уж известное мальчишеское движение, чтобы проделать не менее известное действо прямо с крыльца, да вовремя заметил постороннего в ограде. Свои цыплячьи ножки сунул в, стоящие на крыльце, огромные пимные калоши, потянул их за собою, направляясь в сарай. Через минуту мальчик вернулся, собрался, было, войти уж в сени, да развернулся к девочке и показал ей язык. Пытался высунуть подлиннее, так как не всё положенное выдал сегодня Санька. Таня не получит от него тумака. Лень с крыльца спускаться.

Для чего так делал Санька, он не знал. Ванька-друг говорит, что так надо, так положено – колотить и дразнить девчонок, этих пискуний. Вот только Федька, брат старший, что-то Таньку боится, всегда глаза опускает, когда её увидит, а ведь сам сильный, уже с отцом на работу ходит.

Мать заметила проделки сына:

– Санька, березовой каши захотел?

Попыталась его ухватить да ладошкой хоть шлёпнуть. Сонный-сонный, а вывернулся. Мать ему вдогонку:

– Иди, досыпай. Да помни, о чем с вечера наказывала.

– Ох, безобразник, – качала головой Елена, таким образом, прося прощения у девочки.

– Вот мужиков своих в поле проводила, да решила, пораньше пойдем, пока жара не поднялась.

А собрались они в этот ранний утренний час по ягоды. Решили идти огородами, а не улицей, чтобы не сказываться всем.

Шли между картофельными грядами. Елена по-хозяйски вырывала, попадавшую, в уже кое-где пожухлой ботве, траву. В конце огорода она подхватила подол юбки – как бы не зацепиться ею за сук – одной ногой встала на нижнею пряслину, перекинула свое ещё гибкое, но уже полнеющее тело через изгородь. Охнула-ахнула, скрипнула жёрдочка под телом Елены, прогнулась и тут же выпрямилась. Мелькнули и скрылись под подолом округлые ее колени, что те же ядреные картофелины с ямочками в добрый урожайный год. Мелькнули, как миру улыбнулись, её красивые колени. Скрылись. Укрылись: заученным стыдливым движением одёрнула подол юбки Елена. Девочка прошмыгнула следом за женщиной между двумя нижними жердинами.

Споро и красиво шла женщина. Рядом, словно ягненочек подле матки, отставая, догоняя и забегая вперед – девочка. Шли прямиком через кошенину, направляясь к дальним Родичкиным колкам, исконно смородишным местам.

Августовский день вступал в свои права. Редкие комары, успевшие просушить свои крылышки после утренней росы, не замечались. Легкий ветерок отдувал их. Привычно пели птицы, лениво прыгала еще молчаливая саранча: не успела настроить свой инструмент, отсыревший за ночь. То там, то здесь торчали нескошенные будылья одуванчиков – уже давно облетели, как голова иного мужика к закату жизни.

Стерня на пригорках была похожа цветом на Санькины волосы, также выцветшие к концу лета. В низинах же трава вновь поднялась, хоть снова коси. Скирды, стога, стожки, копны – то там, то здесь, по всей площадине – радовали.

Шли, молча, занятые каждый своими мыслями. Только иногда Елена спрашивала девочку: Не устала? Татьяна, улыбнувшись, мотала головой: мол, нет, тетя Лена.

Вот за это и любила Елена ходить с ней по ягоды: ни жалоб тебе на усталость, ни нытья на жару да комарье. Пить захочет Татьяна, Елена её из любой лягины напоит. Пригубит девочка через платок, чтоб какая соринка, комаринка в рот не попала, водицы, да и опять за дело. Изредка Елена срывала, какую травинку или цветок неброский какой, говорила, как называется, как используется в народе: отвар ли заварить, к болячке ли приложить. Что сама знала, тем и делилась с девочкой.

А открыла она для себя Татьяну, как хорошую ягодницу, ещё в прошлом году. Бабка Аксинья, соседка, упросила взять её с собой. Сама-то она уже отходилась. Выдохлась. В третьем году ещё мало-мальски ползала. А в прошлом году ноги уж совсем отказали. А без ягоды в зиму малому да старому – никак нельзя.

Татьяна росла сиротой. Родители её во время раскулачивания сгинули: выслали их, а куда – неизвестно, ни слуху ни духу от них никакого с тех пор. Воспитывала её бабка Аксинья, дальняя родственница по отцу.

Скудно они жили. В нужде. Жалела их Елена и, как могла, помогала. Стряпню заводила, всегда угощала соседку: «Тетка Аксинья, попробуйте: по-моему, тесто не совсем удалось. Чего не хватает?» Всегда находила причину угостить старого да малого, то во сне кого увидела из умерших родственников, – подавала милостыню на полном основании за упокой души, то рыбкой делилась, – ловил её муженек Архип. И опять с приговоркой: устала, мол, чистить и пластать её.

Аксинья, знающая жизнь, была благодарна Елене за то, что без унижения она всё это делала, не ломала человека, не скребла по душе своей жалостью.

…Нонче как-то Елена взяла своего младшенького, Саньку, по ягоды, за клубникой. Попервости, вроде, ничего, целую кружку нарвал. Высыпал матери в лукошко. На том и выпрягся. Ну, хоть бы, сорванец, рвал да ел. Ан, нет! Удумал по деревьям лазить. Штанину порвал. Руки, ноги в кровь исцарапал. Того и гляди, свалится, голову свернет. Толи ягоду ей брать, то ли за ним следить?! С тех пор и зареклась Елена брать его по ягоды. Да и невелик еще ягодник, шестой лишь годок.

Татьяна – дело другое. Скорой в ходьбе, спорой в сборе ягод оказалась девочка. Через хватку её чувствовалась будущая женщина, хозяйка. Елену с вечера по ягоду звали бабы-соседки: мол, гуртом веселее. Не захотела. С Таней договорилась.

С некоторых пор Елена стала тяготиться людей, – то ли немолода уже, то ли устала за последние годы, – всё на людях да на людях. Колхозная жизнь давала о себе знать. Бывало, в девках, да уж и в замужестве первые годы, не пропустит гулянья-вечёрки. Хлебом не корми, дай поплясать, попеть. А пела-то как! Одна нога еще на берегу, другая – над лодкой, а голос Елены, что та же реченька, разливается.

Вот миновали злополучный Ильинский колок.

– Этот лес смородишный. Но нечистое с некоторых пор это место. Слышала, небось, что приведение здесь водится, – обратилась Елена к девочке.

– Да, тетя Лена, слышала. И знаю, почему здесь привидение бродит. Кузнецовы на днях бычка потеряли. Сенька бегал, искал, всю округу спознал, и здесь был. Говорит: видел.

… Через редколесье проглядывалась поляна, на которой колчаковская банда устроила здесь свое чёрное дело. Согнали тогда всю деревню. Повесили ни за что, ни про что Марию Стафиевскую да дядьку Федю Журавлева. Все каких-то большаков искали. В стороне от больших дорог и событий была деревня. И никто не знал, где их взять-то этих большаков. Может, и беды такой бы не было. Это потом, когда уже из волости приехали и сказали, что здесь будет советская власть, и над избой купца Зюзкина красный коленкоровый лоскут повесили, а самого Зюзкина в амбар с семьей переселили, – вот тогда немного стало понятно, кто такие большаки, и то не совсем.

А коленкор-то тот, что над зюзкиным пятистенником парусинился, Илюхины с радостью одолжили.

Беда у них с этим кумачом, да и только. Извёл всех илюхинских баб (да и мужиков тоже) дед Анисим, глава этой большой семьи. Жену свою, покойницу, все в красное одевал. Другого цвета и знать не знал. Уж старый был, под девяносто, бывало, месяцами с печи не слезал, а как время подойдет, в волость на базар ехать, за три дня с печи слезет: ноги разминает да гребнем бороду чешет.

Нюрка, подружка Елены, так, та рёвом ревела: не надену красную юбку. Бабы уж и так и сяк к деду Анисиму. А он только: Цыц, бабы! И весь разговор, и все у него доводы. Уж на деревне, сколько рассказов-сказок про илюхинских червонных баб было сочинено. А ему все нипочем. Уж мужики крадучасъ от него в волость собирались, а он, как сорочьи яйца пьет, учует. Как карангуль закарячется на подводу, – и хоть что с ним делай. Люди: «Вон дед Анисим опять бабам за слезами в город поехал».

…Невесело было возвращаться домой. На треть наполненная корзина мелкой, как мошка, полузрелой ягодой, не радовала. Елена даже в рот ни одной не положила, не испробовала. Видно, не смородишный нынче год. Досада разбирала её за потерянный день: лучше б, что по дому поделала.

Поравнялись с Ильинским колком. Елена вспомнила, как в детстве, они в этот лес, как на прогулку по ягоды бегали, благо он недалеко от деревни. Бывало, мать только скажет: «Завтра пирогов смородишных буду стряпать». Хотя знает, что дома ни ягодки. А ребятня уже понимает, это мать наказ даёт, по ягоды сходить. Вся деревенская детвора в этом колке так и спасалась. Взрослые туда уж и не ходили. Но с тех пор, как там повесили тетку Марью да дядю Федю, туда никто не ходил.

«А не зайти-ка нам?» – подумала Елена. А ноги уже сами свернули с тропинки. Она поймала на себе недоуменно-вопросительный взгляд Татьяны. Ободряюще улыбнулась ей женщина в ответ.

На опушке леса стояла одинокая берёза. Некогда стройная, она сейчас низко склонилась к земле. Её тогда выбрали для своих злодеяний бандиты. Надругались не только над людьми, но и над нею.

Приняв на себя людской позор и горе, она словно всю вину брала на себя, год от года всё ниже и ниже клонилась к земле. Милая, – мысленно обратилась к ней Елена, – не ты, так другая, ты здесь не причем, это всё людская злоба. Елена, молча, достала краюху недоеденного хлеба (брала ради Татьяны), отломила от неё кусочек, раскрошила его подле дерева.

Продираясь через густые кусты тальника, вошли они в лес. Женщина со времени своего детства помнила, в какой части колка росли смородишные кусты. Она решительно повела туда девочку. Но не прошли они и несколько шагов, перед ними – смородишник. За годы, что не ступала здесь нога человека, ягодник разросся, почти, по всему лесу.

Кусты были усыпаны ягодой. Чернота ягод скрадывала глаза. Выспевшие ягоды были покрыты матовым налётом, и впечатление было такое, словно кусты дымились. Усталые томные ветки клонились от тяжести к земле. Ягода манила к себе, как те чёрные обманные глаза красивого цыгана.

Радостно забилось сердце женщины, её охватил ягодный азарт. Но вопреки этому внутреннему азарту, движения женщины стали нарочито ленивы. Не торопясь, перевязала она платок, поправила растрепавшиеся волосы; примяла подле кустов крапиву, траву. Пристроила возле себя девочку. Окинула взглядом, насколько позволял лес, кусты смородины, и только после этого она приступила к работе.

От лёгкого прикосновения руки зрелые ягоды, словно бусинки-корольки с нитки, сыпались в корзину. Такую ягоду можно вслепую собирать. Елена, умиротворенная, с чувством сладкой истомы в душе, любовалась, как ядрёные, крупные ягоды падали в лукошко. Впервые она пожалела, что корзина наполняется так быстро. Как всегда, молча, от ветки к ветке, наполняла свою корзину Таня.

… Вдруг подле колка послышались голоса. Это ягодники возвращались из дальних колков. Видно, в Родичкиных местах тоже побывали. Вёдра и лукошки у них были пустыми, – Елена это сразу поняла. Полные вёдра слегка поскрипывают душками, а здесь они пустобрехничали, как балалайка соседа Кольки; а корзины полные, – те вообще молчуньи, ну разве которая скрипнет, словно кошечка мяукнет. Сейчас слышался их утробный пустой звук.

Женщина и девочка переглянулись. Елену охватило чувство досады и страха, что женщины могут войти в этот лес. И тогда, прощай это упоение.

Минуту-другую Елена, не шевелясь, сидела на корточках. Затем порывистым движением встала. Скинула с себя верхнюю одежду. Оставшись в исподней рубахе, она заученными движениями распустила косу, в несколько торопливых движений рассыпала волосы по плечам. И двинулась к опушке леса.

– У-у-у, – разнеслось по опушке.

При-ви-де-ние!

Бабы, что есть мочи, понеслись к деревне, гремя котелками, теряя лукошки.

И хотя на следующий день Елена сама сказалась, где брала смородину, и вся деревня натаскала ягоды из этого колка, – люди буквально черпали ягоду вёдрами. Умудрялись ходит даже с коромыслом по два раза в день, как в старые добрые времена. Но долгие годы в деревне будут вспоминать, перебирая все подробности этого случая, присочинив, а то и откровенно приврав.