Мёд жизни

Мир был красив, вечен и бесконечен.

Ещё и не жил

Расскажу я вам историю семьи одного нахального мужика. Зовут его Петька. Ему пятьдесят лет. Развратный, наглый. Мне он, например, говорит: «Вот вы бы за меня пошли?» (Имеется в виду сожительство.) Хотела я ему ответить как надо, но удержалась: всё-таки я – государственное лицо, работаю в собесе, зачем же мне опускаться до его уровня?! «Вы, говорю, гражданин, не отвлекайтесь от вопроса».

А дело было так. Этот Петька на заре туманной юности женился, построил хату, провел газ, родил ребенка, прожил четыре года и ушел. Жене, правда, всё нажитое добро оставил – в обмен на свободу от алиментов. Туда-сюда, пошатался он бесприютный, и женился на другой (пристал в зятья). Обложил её хату кирпичом, провел газ, починил заборы и после некоторого раздумья родил в этой семье дочку Анечку. Но баба новая оказалась злостной алкоголичкой, совершенно невменяемой, её лишили родительских прав, и он её, естественно, бросил. А дочку Анечку навесили на него, и Петька, понятное дело, вскоре снова женился.

Новой супруге он первым делом провел газ, построил сарай, покрыл шифером веранду, но долго на этом месте не задержался – ушел. Поскольку приглядел себе уже новую супружницу, и опять же с этой Анечкой пристал к ней. И здесь он провел газ (Петька работает сварщиком, профессия очень выгодная для одиноких женщин, у которых печное отопление), кое-чего помог по хозяйству, и всё-таки не удержался, сбежал.

После этих двух промежуточных баб пристроился он в зятья к Светлане Петровне, наивной и простоватой женщине, которая нынче мне все нервы вымотала. Она плачет, а я ей говорю: «Что вы творите?! Вы видите, я при вас валерьянку себе капаю, двойную дозу?!»

А суть в том, что распутный Петька дом своей новой жене достроил, газ, опять же, провел, машину – старую «копейку» – купил, и Светлана Петровна родила ему сына Колечку. Младенцу сейчас год и семь месяцев. И в разгар этой семейной идиллии Петька возьми и уйди! Потому что суть его – кобелиная, режь, стреляй, но он ни с одной бабой не может жить дольше четырех лет. Четыре года – предел, максимум.

А дочка его, Анечка, она к Светлане Петровне уже прикипела и кричит: «Никуда больше не пойду!» Дитё ж оно тоже умарывается бегать по семьям, «мам» менять! Ну, Светлана Петровна и говорит: «Пусть Анечка у меня живет». А у самой – дочь от первого брака, Анжела, младенец Колечка, и эта к ней жмется, которая ей, считай, никто. А жить им всем на что?! Сама Светлана Петровна торгует на рынке беляшами (от хозяина).

Всё бы ничего, но я вижу, что хочет она этого беспутного Петьку детьми шантажировать. Надеется, что в нём совесть проснётся. А я ей говорю: «Дорогая Светлана Петровна! Ничего у вас не получится, он абсолютно бесстыжий человек, живёт только кобелиными удовольствиями, а о детях ему хоть трава не расти. Зачем вы Колечку рожали?! Вы что, думали, что вы лучше четырех предыдущих жен будете?» А она: «У нас пятнадцать лет разница. Петя на коленях передо мной стоял, умолял: роди мне сына, наследника, я тебе и машину куплю, и газ проведу».

Ну правильно, мужик – не промах: зачем ему на ровне жениться, он выбрал бабу помоложе, а одногодка ему, понятное дело, уже никого и не родит. «Светлана Петровна, – пытаюсь я вразумить жертву брачного аферизма, – давайте рассуждать логически. Супруг ваш все свои обещания выполнил: газ провел, дом достроил, машину купил (потом меня Светлана Петровна до рынка на ней и подвезла). Он что, клялся вам в вечной любви до гроба и в лебединой верности?!» Она глазами хлопает и говорит: «Такого не было…» – «Ну и чего ему кручиниться?!»

Ладно. Спрашиваю я у этого бесстыжего Петьки: «Почему вы ушли из семьи?» Он и запел: «Я хочу свободы, я, как человек, ещё и не жил, а мне 50 лет уже…» А сам снял дом, чтобы встречаться с молодухой. Анечке с Колечкой на 1 сентября ничего не дал, а новой подруге – шампанское, конфеты… Денежки-то водятся, он мужик рабочий.

А про новую «возлюбленную» как выяснилось? Анечка в жизни настрадалась и потому за отцом стала приглядывать, шпионить. И когда он с бригадой тянул газ по улице Матери и Ребенка (есть у нас такая – нарочно не придумаешь!), девочка и предупредила мачеху, что, мол, папка как-то не так к одной тёте «тулится». А вскоре он съехал, сказал, что жить в таком ужасе («без любви») не может, и снял себе дом.

И вот Светлана Петровна взяла Анжелу с Анечкой и пошла в эту хату. Дом закрыт, они залезли в форточку, сели тихо, поджидают хозяина. А тут и молодуха объявилась, открывает дверь своим ключом. А в руке у неё – пакетик с цветным кружевным бельем «Дикая орхидея».

Ну Светлана Петровна круто с ней поговорила и прогнала эту пассию вон, а кружевное белье в гневе изорвала в клочья. Она-то – жена законная (Петька теперь говорит: дурак я, расписался с ней!). Сидят они дальше. Тут и сам кобель заявляется. Как она его не устыжала, он ноль эмоций: «Я сказал, не вернусь к тебе, и всё тут!»

Что делать? Я Светлане Петровне внушаю: ну вы подумайте, зачем вы Анечку на себя вешаете?! Она вам ещё даст оторваться, наследственность-то какая: мать – алкоголичка, отец – с кобелиными наклонностями. Анечка войдет в возраст, вы с ней сдуреете. У вас своих двое, их поднимать надо. А за Анечку вам даже платить не будут – она вам никто. «А вдруг Петя одумается, вернётся?! Тут у него и сын, и дочь…»

Я говорю: «Светлана Петровна, дорогая! Ну он же бродячий пёс, у него все домашние инстинкты убиты! Не вводите себя в иллюзии. Единственное, на что он годен – это газ проводить, его бы куда-нибудь в Нечерноземье направить, в отдаленные районы. Может, там дело, наконец, с мертвой точке сдвинется, всё какая-то польза людям!»

В общем, выпили мы пузырек валерьянки на двоих и разошлись каждый при своем мнении. А Петька что ж, за него и переживать не надо – не пропадёт. Он как переходящее красное знамя – его из рук в руки рвут! Это у меня дома «валух», у телевизора день и ночь лежит…

В дождь

– Погода отвратительная, – говорила старшая сестра. Она была настроена решительно, но растворимый кофе в фаянсовой чашке размешивала бережно, аккуратно, боясь расплескать напиток.

Оля любила эту чашку – голубые колокольчики на толстостенных боках, ручка – крендельком, и радовалась, что сестра выбрала именно её.

Весь день, с утра, без перерывов, на улице шел дождь, упорно, бодро, будто выполнял чьё-то задание и потому не мог остановиться на полпути. Дождь был осенний, серый, тёплый, а день – безветренный, влажно-туманный. Дали были закрыты дождевыми завесами, они шли уступами от неба до земли, и казалось, что весь мир помещён в огромный дождевой дворец, в котором открываются всё новые и новые залы.

В Ялте, наверное, было солнечно и ясно, там аквамариновая волна, нагретая галька и раздольный полёт чаек, в деревенской России бабье лето – с танцующими паутинками, с рыжими косогорами и валками соломы на полях, а здесь, в Москве, дождливый день – с красными, будто обожжёнными, кленовыми листьями на тротуаре, с тёмно-зеленой ивой под окном, с тяжелым веером серых брызг на дороге, с набрякшими зонтами на бульваре – они, как грибы, возникали то тут, то там. Но прохожих немного – день выходной, а куда ж идти в такой дождь?!

Оля хлопотала на кухне. Она любила сестру, но скрывала нежность напускной беспечностью, боясь растрогать её своей чувствительностью. «Какой чудесный день! – думала она. – Мы вместе. Это такая редкость!.. Мы в тепле, уюте, пьём чай с булками и с повидлом из яблок. (Варенье привезла сестра.) А яблоки собраны у родного дома. Это же совсем другие яблоки, немагазинные. Редкий промежуток, когда наши близкие живы и здоровы и мы говорим не про их болезни и скорби, а про всякие пустяки. Боже! Какое же это счастье – длинный дождливый день!.. Да ведь такого дня я и припомнить не могу, если честно!..»

Но вслух она сказала другое:

– А я люблю такую погоду. Под неё хорошо думается, особенно в деревне, если, конечно, срочная работа сделана до дождя и тебя не тревожит ни сено, ни огород, ни крыша на сарае. Хорошо тогда смотреть в окошко, в палисадник с фиолетовыми астрами, хорошо думать, отвлекаясь от зачитанной старой книги, хорошо вспоминать прошлое, счастливые мгновения (как здорово, что они были, никто их у тебя уже не отнимет!), и надеяться на чудесное… Мысленно она добавила: «Надеяться, даже если жить осталось совсем немного. И встречать каждый день, как великое счастье!»

По выражению лица Оля увидела, что её рассуждения кажутся сестре странными, если не глупыми, и поспешила переменить тему:

– А где твой кожаный плащ?

– Висит. Иногда я его ношу, но вообще он мне надоел.

И Оля тотчас вспомнила другую осень. Стояла несусветная грязь, с низкого неба шла противная морось. Сестра провожала её на автостанцию. Оля уезжала на междугородном автобусе в Москву. У неё тогда была интересная работа, кипучая жизнь, загранкомандировки, а сестра оставалась в провинции, среди грубого быта, скуки, связанная родственными обязательствами… Оля, глядя из окна автобуса на одинокую фигуру в кожаном плаще, не смогла сдержать слёз – сердце её защемило. И, каждый раз, возвращаясь к этому воспоминанию, она испытывала перед сестрой чувство вины.

После чая, невзирая на дождь, они пошли по магазинам – сестра хотела купить что-то потеплее, чем лёгкая куртка, что была на ней. Они перемерили кучу пальто. Ничего не подходило – одни были малы, другие велики, третьи – коротки, четвертые – не по фигуре, пятые – не того цвета. Обошли три магазина, вымокли, хотя всё время были под зонтами. Обе измучились, устали. Надо было возвращаться домой, собираться на поезд.

И всё равно Оля была счастлива. Её казалось, что звучит симфония дождя, что в величественном дворце природы играет великий пианист – Лист, например; и оттого, что слышит всемирную мелодию, она сопричастна её минору, и так по-хорошему сентиментально было у неё на душе, так неповторимо!

«Никогда, никогда больше в моей жизни не будет такого дождя!..»

Сестре же она говорила другое:

– Послушай, у Веры (дочери) целый гардероб вещей, которые она не носит. Давай посмотрим, может, что-то подойдёт. Не хочу, чтобы в дождь ты мёрзла.

– Да-да, – соглашалась сестра.

Но ей непременно хотелось купить сегодня что-то новое – раз уж вышли по магазинам в такой дождь. Сестра выбрала шляпу – вишнёвую, классической формы, из отличного фетра и, на удивление, очень дешёвую. Оля из солидарности купила модную кепку и тоже почти даром. Они смотрели в тонированное зеркало, подсвеченное с боков. Покупки их обновили – сёстры походили на удачливых авантюристок.

– Ну вот мы и в Париже! – смеялась Оля, убирая чёлку под козырёк кепки.

Сестра загадочно улыбалась – она заразилась её настроением.

И снова шёл дождь, вода струилась по тротуарам, в потоке кружились лимонные и багряные лодочки облетевших листьев, и терпко пахло дубовой корой, когда они шли через маленький старый парк, и непонятно было, что сейчас – день или вечер? – от долгого дождя затуманилось небо, сумрачные тучи скрыли солнце.

Они купили колечко пахучей белорусской колбасы. И снова сидели на тесной кухне, обсуждали погоду, детей и будущее.

– Зачем столько тряпок? – ахала сестра, перебирая вещи племянницы «на отдачу».

– Страсть это, – отвечала Оля. – Кто-то собирает деньги, кто-то – одежду. Люди пьют, курят, обжорствуют, или, наоборот, служат «культу тела». Страсти маскируют… – она хотела сказать «ужас жизни», но смягчила, – смыслы бытия.

Несколько недель назад, проснувшись рано утром, она долго лежала в постели (был выходной), перебирая дела предстоящего дня. И вдруг почувствовала, как от неё будто «отодвинулось» прежнее. Это было похоже, как если бы на реке начался ледоход. Огорошенная, Оля схватилась, села на постель. Словно граница пролегла для неё, и прежние, «уплывающие» желания показались обманными, призрачными. Она ощутила укол грусти – будто в этот миг что-то безвозвратно потеряла, утратила в себе.

А сестра рассуждала:

– Я Арише (дочери) говорю: тебе тётя Оля отдает свою кухню. Ну возьми ты эти шкафчики! На первый случай! Какая разница, что там у тебя в новостройке будет висеть?! Выкинешь потом или таджикам отдашь. Нормальная кухня, – сестра показывала на шкафчики рукой.

– Да, – соглашалась Оля.

– А она мне говорит: «Я сама знаю, как мне поступать и что брать!» Вот ты можешь представить, чтобы мне мать что-то говорила, а я не сделала?!

«Интересно, – думала Оля, – нравится ли маме такая погода? Видит ли она нас сейчас оттуда, из другого мира? Как мы чай-кофе пьём?»

Сестра наставляла:

– Ты меня не провожай, опять под дождь, промокнешь, время потеряешь.