Сочи любим очень

Леник ничего этого не знал, оскорбился за родителей и потому стал злобно пихаться и валить Вету на ее продавленный диванчик. И вдруг поцеловал в уголок глаза… скорее, в нос!

Никогда, между прочим, никаких больше нежностей между ними не проскакивало, не случалось категорически. Вета была серьезная восьмиклассница, хотя тоже весьма романтично недавно переименовала себя, вернее, отсекла первую букву имени. И требовала, чтобы все теперь эту неугодную букву позабыли-позабросили! Навеки!

– Света… – промямлил тогда потрясенный собственной прытью Леник, и потому был с удвоенным негодованием изгнан с веранды. Тоже навеки!

А был он, конечно, шухарной, умненький пацан. Но, во-первых, на год младше Веты, да еще такой дурацки ушастенький! Ох, как они, эти его ушки-завитушки, бывало, розовели на пляже, пронизанные солнцем, прямо тебе затейливые кораллы. У нас на Черном море такие не водятся, издевалась Вета, вот разве что в чингисхановских степях!

Но когда второй раз Леник осмелился навестить Вету уже на четвертом этаже (то есть по пожарной лестнице и далее по карнизу!), выглядел он «ничтяк». С хипповскими лохмочками, баррикадирующими уши и даже картинный крутой лоб, был он вылитый битл Джордж Харрисон! А она уже являлась студенткой-первокурсницей, – увы, провинциального вуза, простенького, но журфак в нем наличествовал.

Леник, понятно, все еще прозябал в десятом классе и прикатил на весенних каникулах в университетский город с волейбольной командой, на соревнования. Тогда это широко практиковалось и даже не именовалось благотворительностью. (То есть тысячи деток-спортсменов, деток-музыкантов разъезжали по стране бесплатно на всякие турниры и конкурсы, вовсе не обещая поголовно дорасти до Родниной либо Кисина!) Да, но правды ради следует сказать, что Леник-то… Ну, потом, дальше.

Одним словом, прелестно они тогда полдня побродили по очень обыкновенному городу-крайцентру, – казачьей станице в недавнем прошлом. Вышли к реке, тоже обыкновенной, не Москва-река тебе, не Нева, скажем. Тем более, не море Ветино, так часто о себе напоминавшее: странновато было ходить по улицам без этого обязательного огромного ориентира! Здесь же маяками-ориентирами громогласно выступали Сенной рынок, Колхозный рынок, Блошиный… Фу!

Но возвращаясь к обыкновенной городской реке, надо отметить ее сверкающее, полноводное, чистое течение в тот солнечный день! И очень чистыми и смешными были их нескончаемые разговоры и воспоминания. («Так чего тебя понесло тогда на мою веранду, интересно?» «Интересно? Да так, в общем-то… Здоровенный стал, интересно, думаю, выдержит глициния такого медведя?» «Глициния-то выдержала…») Посидели в кафе и расстались вечером у дверей студенческого общежития: вахтерши – звери, приглашать кого в гости расхочется моментально. И потом, Леник на год младше, всего-то десятиклассник…. Ну, понятно.

А через полчаса Ветины соседки по комнате вдруг завопили дружным трио, захохотали, заахали – в темном окне обозначился Леник с букетом сирени!

– Так ты в «Спартаке» играешь? У Колхозного рынка? Я приду! – объявила Вета, но Леник замотал головой – тренер взбесится, все, все, пока…

Были потом от него письма – работаю, заочно учусь в архитектурном институте, очень хорошо к тебе отношусь. А поздравление, кажется, с восьмым марта, было начертано на листке с ее акварельным портретом, с хохмаческим комментарием. Дескать, девчонок лучше рисовать по памяти, они, вертухи, «каждый сеанс позирования точно хулахуп крутят». Запомнился, запомнился этот «каждый сеанс», из-за которого Вете расхотелось что-либо отвечать этому Ленику. «Каждый сеанс»… с каждой девчонкой? Скажите, пожалуйста!

Но вот лет через пятнадцать в чудесном старинном польском городе, в заштатной харчевне «Злата качка» («Золотая утка», то есть) интересный такой, крупный мужчина вдруг подсел к Вете… «Ты?! Ах, я так рада, Леня!»

Был он здесь не один, с женой, с горластой группой по профсоюзной путевке, наименее в те поры дефицитной. (Не то, что, скажем, в ГДР!) Сама Вета не без нервотрепки выбралась в братскую Польшу на творческий семинар, как успешный редактор столичного радио. Вообще-то, такая встреча за границей, хоть даже в соцстране, тогда показалась почти сказочной… Пальнул, стрельнул, мол, Иван Царевич в золотую утку, а она обернулась красной девицей: очень хорошо Вета смотрелась в алом модном брючном костюме, со стрижечкой под Мирэй Матье! Изящно помахивала супругам ручкой на прощанье – с крыльца «Качки» этой.

А Леник вдруг… Ну конечно, степной скалолаз Леник развернулся, подбежал к крылечку сбоку, там, где стояла Вета, потянулся, подтянулся… И вот он уже рядом с ней, смеется, обнимает ее не крепко, не нагло, но абсолютно безоглядно! То есть совсем не глядя на изумленных Ветиных коллег, на жену, что внизу ресничками хлопает, такая худышка молоденькая, очень и очень миловидная… А вот Ветин муж, будь он здесь, определенно не глазами хлопал бы – проверено, как говорится.

Домысливая впоследствии нерядовой этот эпизод, Вета ежилась от широкого, с широчайшей улыбкой исполненного жеста Глеба, каким бы он, скорей всего, хлопнул Леника по плечу! Кулаком и изо всех сил. А дальше изгадил бы ей всю поездку глумливой, нетрезвой веселостью – сама виновата, дескать! Мщу! Ветиных друзей, равно как и дружелюбие – не сыгранное, не спародированное – Глеб отметал изначально. Обаятельный интеллигентный москвич, эрудит, талантливый математик, мужем был очень, очень непростым…

Немудрено, что оказавшись среди почетных гостей на международном форуме в новенькой казахской, а некогда комсомольской, целинной столице, Светлана Юрьевна (уже наконец разведенная, уже дважды бабушка) быстренько вспомнила, где находится. Леник с его высотными заходами-заскоками так и влез в память, прилепился к той девочке Вете из южного города, где нынче затевалась грандиозная Олимпиада! Отсюда приезжал он к ее глициниевым пенатам, теперь фантастически отдаленным, отделенным от всех ее дальнейших цветов и шипов этим коротким, неуклюже цокающим словом «детство»… Иногда так трогающим ее закаленные сердечные клапаны – до боли, до ностальгического минора!

Нет, правда, и в двенадцать, и в восемнадцать такие ведь еще младенцы были… Пожалуй, никому в свои московские руководящие годы так вдруг не обрадовалась Светлана Юрьевна, как Леониду Алексеевичу Трошеву, проживающему – да-да, вы зря сомневались! – по такому-то адресу в двух шагах от ее гостиницы. Молодой человек из оргкомитета конгресса мимически сдержано изумлялся ее изумлению – наш президент сердечно приветствует русские кадры во всех производственных сферах!

А сферы Леника были, однако, явно непроизводственные, о чем моментально доложил объемистый рембрантовский берет на тех же, казалось, хипповских кудрях! (Точно вдруг ветрами местными знаменитыми толкнуло, развернуло Светлану Юрьевну к окну, хотя вот только договорились по телефону встретиться в холле…) Да, вот он, Леник, неподалеку на тротуаре в берете этом: широкие плечи красиво откинуты, руки в карманах куртки. Покачивается с носка на пятку, скользя взглядом по гостинице, точно примеривается, скалолаз такой, как бы это… Слава Богу, ее поселили на втором этаже! Объятая счастливым, смешливым ужасом, Светлана Владимировна заспешила из номера, на ходу, точно молоденькая, подкрашивая улыбающиеся губы. Тщетно пытаясь охладить, одернуть себя: «Парочка без пяти минут пенсионеров приготовилась подсчитать друг у друга морщинки, набежавшие за двадцать лет!»

Очень скоро подтвердилось: морщинки, конечно, у Леника наличествовали. И архитектуру он оставил ради живописи, причем, небезуспешно. Да что там, профессионально скептичной Светлане Юрьевне он показался мастером, и без всяких там снисходительных натяжек! Эти степи, повлекшие к себе его эмоциональных, юношески иррациональных родителей… Что-то в них было! Можно ведь иначе окрестить эту совершенную бескрайнюю плоскость земли, будоражившую древних. (Так где же, где все-таки ее краешек, чреватый падением ушедших караванов и кораблей?!) Совсем другим словом эту уплощенность – не упрощенность! – означить! Например, великий первозданный простор, ковер…

Да, ковер – цветов ли, снегов, с вкраплениями колоритных лиц, лошадиных летящих грив… Ковер-самолет, сказочно колышущийся под баснословными этими ветрами в голубизне космоса. А вот на этой картине – в бархатной серо-сизой темени, уже надломленной веселым серпиком молодого месяца, первыми высокими звездами… Леник – «народный художник», оказывается. С ума сойти! Вета медленно листала принесенный им альбом, выпущенный вполне приличным тиражом. «Это все развал Союза, иначе бы я знала… Теперь ты у нас заграничный, иностранный мэтр! Какая ерунда, Господи ты боже мой…»

Еще узналось, что ту первую хорошенькую жену Леник оставил ради второй, полуказашки, полуузбечки, дочери известного краеведа, которая умерла не так давно. Его родители-целинники в начале девяностых вернулись в Москву, мать и даже одна московская бабушка живы… И целинную комсомольскую эпопею, этот отважный бросок в ледяные степи вспоминали с умилением, с удивлением: «Да позови кто туда молодых сегодня…» Мама вздыхает: «Ледяные зимой-то, конечно, а летом мы, бывало, все к подъезжающим грузовикам жались: хоть какая-то тень в сорокаградусном пекле! Чуть отдышишься – и опять за работу!» Ну да, и Ветина мать, сердечница, на приеме больных, на дежурстве всю жизнь… Чуть отдышится – и опять на работу!

Да, поколение родителей не знало, массово не освоило расслабленную позочку «умеющего жить» умника-циника – у стойки бара, за рулем крутого авто… Нет, правда, на диких казахских просторах, на пунктирных конских тропах эти несмышленые комсомольцы были точно… точно космопроходцы! По крайней мере, ощущали себя ими, наверно… Замечательное, забытое дуновение романтики горячило мысли и щеки Светланы Владимировны.

– А теперь здесь даже памятник целинникам убрали, представь себе, Свет! Бескорыстные ведь совершенно ребята были, беспокойные.

– Ты закоренелый шерп, Ленечка… .Между прочим, какой-то из них то ли двенадцать, то ли двадцать раз восходил на свою Джомолунгму… Нет-нет, я молчу! Еще рассказывай, пожалуйста…

Они танцевали, временами нестеснительно, радостно приникая друг к другу под цветистую версию «Yеsterday» ресторанного оркестра. И Леник вдруг сказал, что его дочь, настоящую восточную красавицу, отличницу, студентку – не комсомолку, понятно, а то в какие бы еще степи могла рвануть? – зовут Светлана.

– Восточную красавицу – Светлана?

– У нее светлые глаза… как у нас с тобой! – вроде шутя, ответствовал Леник, не моргнув этим своим светлым глазом степного альпиниста, орла целинного! – Как эта твоя глициния, помнишь?

– Как тот твой букет сирени, помнишь? С которым ты ко мне на четвертый этаж…

– О, чуть ли не год тогда зверски копил money-money, совершенно зверски!

– На букет?

– На поездку к тебе! Эх, Света, совсем ты ничего не сечешь… Как всегда!

– Так ты говорил, волейбольные соревнования какие-то… Так если бы я знала… У тебя же всё шуточки!

Это невнятное «если бы» (не табачные, кабачные миазмы!) так весь вечер и пощипывало близкими слезами «глициниево-сиреневые» очи Светланы Владимировны. И все последующие драгоценные часы в ее номере, дерзновенные и тоже чуть дурашливые…

Под утро зловещей сиреной дикий вой, чужестранные голоса, показалось – совсем рядом! – грубо расцепили их объятия. Леник вдруг напрягся, вслушиваясь, вскочил и стал в молниеносном темпе одеваться. «Там, похоже, убивают!» – только и сказал, на ходу целуя Светлану в растрепанную челку.

Вообще-то мог бы не торопиться. Ибо героем смертельных разборок в люксе оказалась о-очень крупная местная шишка, отчего-то окрысившаяся на свою случайную даму. Которая заполучила сотрясение мозга, пусть и небогатого, а Леонид, вмешавшись, – влип, казалось, нешуточно! Все, слава Богу, быстро утряслось и заслонилось другими ночами и днями исключительной значимости. Господи, так на старости лет бывает, оказывается?!

У полусонной Светланы Владимировны весь авиарейс до Москвы почему-то прошел под знаком одной картинки. Милиционеры почти волокут упирающегося Леника вниз по ступенькам, а она, спотыкаясь, путаясь в тапках, суматошно забегает вперед… Тянется, тянется к нему вверх через поворот лестницы: «Возьми сигареты… Все уладится, да я из кожи вылезу…» «Вылезешь? Скалолазка моя!» – смеет смеяться этот лопоухий Леник, ловко перехватывая пачку непритязательной своей «Явы»…

Светлана Владимировна, не открывая глаз, протягивает руку вправо, к соседнему креслу. И большая твердая ладонь ложится на ее пальцы: он рядом, ее скалолаз, он с ней! Говорит, теперь уж не отпустит.

Новогодний кипарис

Вот дни стоят! На пляжах, по слухам, целые лежбища раздетых приезжих – загорают! Ну а что: солнце лупит как сумасшедшее, в небе ни единого пасмурного облачка… Зато есть одно, очень беспокоющее, в душе у второклассника Димки! Что, что подарить Кате на Новый год?! С Олькой надо, наверно, посоветоваться…

– Значит, интересный новогодний презентик? Да, это дело непростое. Вот сейчас и проверим, как работает твоя фантазия, воображение! Представь себе… мм.. Ну вот представь, например, пенсионерка делает по утрам пробежку в парке. А к ней цепляется, начинает… заигрывать, да, заигрывать студент, он тоже по утрам бегает.

– Че он, слепой, что ли?

– Ну, может не слепой, а слабовидящий, почему нет… Хорошая версия! А еще?

У старшей сестры Оли с воображением точно все в порядке: вообразила себя прямо-таки Шерлоком Холмсом! Версии ей       выдавай! Димка нетерпеливо лязгает зубами и дергает плечами:

– Да понравилась ему пенсионерка, вот и все! Парень это… нетрадиционной ориентации! Ориентируется на бабушек!

– Ты посмотри, что он знает! Да может она молодая, балерина, например. Их рано на пенсию отправляют!

– В двадцать лет, что ли?

– А ты считаешь, если за двадцать – уже старушка, да? Старая дева?! Ну спасибо, братик! Мне летом двадцать один, если не забыл! Маме вообще за сорок!

– Так это ж мама… Слушай, а если студент просто такой аферист, обдурить пенсионерку хочет! Может, ему от нее что-то нужно. Вот женится на ней, а потом…

– Да нет, просто поселится, пропишется у нее, он же из другого города!

– Вот гад!