Темное озеро

Следующее, что я помню, как мы, пролетев полдороги вокруг озера, припарковались возле стайки белых дубов.

Когда вылезли из машины, Даллас сорвал желудь с одной из нижних веток.

– Попробуйте, – предложил он.

– Я же не белка.

– А вы представьте, что белка. И на самом деле такие дубы плодоносят лишь раз в четыре года.

– Разве желуди у них не ядовитые?

Даллас покачал головой, откусил кусочек желудя и оглянулся на светлые стволы деревьев.

Я тоже попробовала. Как ни странно, желудевая плоть оказалась сладкой.

– А теперь следуйте за мной.

– Далеко ли?

– В такое место, что я искал всю жизнь, а нашел совсем недавно.

Мы вышли на грунтовую дорогу, изрезанную глубокими колеями, где, как сказал Даллас, он не рискнул проехать на своем «почти новом «Чарджере 69».

Вероятно, мне следовало бы испытывать некоторую неловкость, гуляя по лесу с преподавателем, но я ее почему-то не испытывала. Ведь, пока мы гуляли, он в основном читал мне лекцию о местных иллинойских деревьях и растениях, и о символизме природы в поэзии.

– Видите? – спросил Даллас, показывая на большой серый гриб, похожий на слоновье ухо и, должно быть, ядовитый. – Он навеял мне основную идею «Двух бродяг в распутицу».

– Светлые и темные стороны природы, – добавила я, вспомнив вчерашнюю лекцию.

– Браво до гениальности, мисс Блум!

Показалось ли мне, что Даллас особенно подчеркнул слово «гениальность»? Неужели он действительно считал меня такой?

– Шагая по песчаному пляжу и глядя, как волны разбиваются о берег, я определенно чувствую и опасность, и красоту. Но здешняя природа для меня слишком… банальна.

– Вы не можете изжить в себе девушку из Калифорнии… – Он с легкой усмешкой покачал головой. – Как же вы оказались в этой лучшей частной школе, равно удаленной как от Западного, так и от Восточного побережий?

– Это, в общем, долгая история.

– Но мы же пока не торопимся. И вы, кстати, можете опустить историю приезда сюда, сославшись на ценную школьную программу, способствующую литературному творчеству. Мне известно, что вы появились здесь как своего рода литературный вундеркинд и до сих пор умудряетесь удивлять всех своими талантами и обаятельной индивидуальностью.

Я почувствовала себя польщенной до глубины души и в то же время на редкость уязвимой.

– В какой-то мере, – удалось выдавить мне.

– Вздор, – возразил он, – вы уже покорили здесь всех и каждого…

– Кроме вас, естественно?

– А вы не думаете, что мы с вами, – вдруг спросил Даллас, так резко остановившись и повернувшись ко мне, что я едва увернулась от столкновения, – отличаемся от всех?

– Наверное, отличаемся, – согласилась я, отметив, что вблизи исходящий от него запах сигарет дополняется каким-то благоуханием. Приятный мужской запах… или по крайней мере так могло пахнуть от человека, который не ленится почаще менять свои синие рубашки, избегая стирки.

Мы продолжили путь в молчании, насыщенном звуками природы. Ветер шелестел листьями, воздух оживляло стрекотание цикад, щебетали птицы, готовясь к предстоящему путешествию на юг, а высоко в небе даже пролетал самолет.

– Мой отец создал для меня миф, и три последних года я провела в попытках соответствовать ему, – наконец призналась я.

Впервые. До сих пор я не признавалась в этом никому. Даже Йену.

– Судя по всему, вы преуспели.

– Мне понравился и сам Гленлейк, и его писательская программа, – сказала я, надеясь, что он не увидит, как покраснели, должно быть, мои щеки, – но приезд сюда не был результатом моего выбора.

– Вас сбагрили в школу-интернат в расцвете вашей юной жизни в Беверли-Хиллз?

– Скорее уж в расцвете папиной карьеры и его новой роли по жизни – любящего мужа и любящего отца для моей мачехи и мелких сводных сестричек, с постоянными посягательствами на мою свободу.

– Ну и дела! – воскликнул Даллас.

– Честно говоря, все это лето я провела, слушая включенную на полную громкость «Улицу Сезам» и скучая по Гленлейку.

– А что же ваша родная мать?

– Умерла, – сообщила я тоном, не допускающим дальнейших обсуждений, явно осознав, что надо пресечь дальнейший разговор на эту тему.

– Извините, очень жаль, – откликнулся Даллас, поняв намек.

Я старалась не думать о маме. Слишком болезненными оставались воспоминания. Но иногда я избегала мыслей о ней потому, что почти не сомневалась: теперь она стала всевидящей и вездесущей.

Глупо, я понимаю.

Дальше мы шли в молчании. Наконец деревья расступились, и закончилась сама эта изрытая колеями дорога. Мы оказались на травянистой поляне с видом на озеро.

Даллас взял меня за руку и подвел к скалистому выступу. Я пыталась убедить себя, что моя нервная дрожь вызвана тем, что я смотрела с отвесного обрыва на блестевшую далеко внизу воду. Но это не объясняло, почему мои пальцы вдруг стали на редкость чувствительными. Из головы улетучились все мысли, кроме той, что учитель коснулся меня и моя рука соприкоснулась с его рукой. Странное, почти интимное прикосновение. Я лишь надеялась, что моя ладонь не вспотела.

Быстро отступив назад, я сказала:

– Я боюсь высоты.

– Вы в безопасности, – прошептал Даллас, мягко подводя меня обратно к краю, – уверяю вас.

Я постаралась успокоиться, но ноги предательски дрожали.

– Под этим прекрасным спокойствием таятся смятенные и бурные течения, – продолжил он, отпустив мою руку и мягко, но крепко обняв меня за плечи. – А теперь закройте глаза.

Я закрыла.

– Когда вы откроете их, я хочу, чтобы вы описали мне все, что увидите перед мысленным взором. И почувствуете.