Элиза и Беатриче. История одной дружбы

Мама перебрала вина. Это во-первых. Во-вторых, Никколо после закусок сразу поднялся и на целую вечность закрылся в туалете. С этого момента мы и начали привлекать всеобщее внимание: когда мама принялась развязно хохотать и выкрикивать скабрезные анекдоты, а Никколо вернулся из туалета белей бумаги, едва держась на ногах.

Папа все понял.

– Дорогая, не пей больше, пожалуйста, – спокойно сказал он маме.

– Дай мне повеселиться! – возмутилась она. – Хоть раз в жизни!

Когда Никколо уселся за стол, отец наехал и на него:

– Ты меня серьезно беспокоишь.

Но поскольку тот не отреагировал, отцу пришлось вновь переключиться на маму:

– Аннабелла, ты говорила, что он только иногда позволяет себе косяк-другой. А по-моему, ситуация уже вышла из-под контроля и пора обратиться к специалисту.

При упоминании специалиста мама и Никколо одновременно замерли – и тут же разразились хохотом. Они смеялись едва ли не складываясь пополам. Теперь весь ресторан смотрел на нас. Папа побледнел. У меня за грудиной росла тревога. Я перестала жевать. Никто из нас больше не ел. Мама снова потянулась за бокалом пить.

– Не думаю, что это смешно, – попытался вернуть порядок отец. – Наркотики вызывают тяжелые последствия, угнетают когнитивные способности. – Он на тон повысил голос: – Никколо ставит под угрозу свое будущее, а ты от меня это скрываешь.

Мама попыталась взять себя в руки, силясь придумать достойный ответ. Было видно, как она роется у себя в голове в поисках какой-нибудь подсказки, подходящего слова; хоть чего-то эффектного, пусть и без особого смысла, только бы на итальянском. Она старалась, но смогла лишь разразиться очередным приступом смеха.

– Какой ты зануда, Паоло! Он же подросток, в его возрасте естественно нарушать правила.

– А в твоем возрасте? – Застарелая обида отца, хранившаяся под замком в дальнем закутке, выплыла на поверхность и взяла управление в свои руки. – Ты всегда такая была – легкомысленная, эгоистичная, незрелая. Сколько я тебя помню. Но тебе уже сорок два, Анна.

– Да брось, пойдем лучше где-нибудь любовью займемся. – Мама оглянулась по сторонам, словно и вправду подыскивая место. Потом подмигнула ему: – Сразу успокоишься.

Папа посмотрел не на нее, а на меня. Серьезно, смущенно. Я, кажется, с трудом смогла сдержать слезы. Мы были похожи, да. Единственные трезвые за этим столом. Самые одинокие. Ноль и единица, как объяснит он мне потом, зимой, когда мы останемся с ним в Т. вдвоем, – это фундамент цифровой революции. Пустое и полное. Тебя нет – ты есть. Можешь на меня рассчитывать – не можешь. Мама и Никколо представляли собой ноль: небытие, обернувшееся в моей душе разочарованием. Но они оставались моей опорой.

– Думаю, нам лучше уйти, – заключил отец.

– Почему это? Мы еще основное блюдо не съели. И я хочу посмотреть салют.

– Никколо нужно отвезти проспаться. А то и в неотложку.

– С какой стати, если с ним все прекрасно!

Мой брат отрубился, но время от времени выныривал на поверхность. Что-то нес в бреду. Мама продолжала кричать, жестикулировать, устраивая шоу. Все смотрели на нас еще пристальнее. Включая идеальную семью за центральным столом, все члены которой элегантно обернулись, сочувствуя другой семье – несчастливой, разрушенной. Моей.

– Я позволил тебе погубить наших детей! – Папа тоже потерял контроль. – Надо было мне оспорить решение суда – ты даже о себе не можешь позаботиться, а уж о других тем более. Я пересмотрю все соглашения, – грозил он в ярости, – и не дам тебе превратить в клоуна хотя бы ее. – Тут он указал на меня.

Я была уверена, что во всем виновата я.

– Зачем же ты говорил, что любишь? – Мама разразилась слезами. – Что не забывал меня, что… – Она не смогла закончить мысль. – Свинья!

– Любовь – это ответственность. Посмотри на них, посмотри, во что ты их превратила!

Мама нащупала нас взглядом сквозь алкогольные пары. Сначала Никколо, потом меня. От этого взгляда мне стало больно. Что в нем было? Вроде бы ничего. То есть лучше бы там действительно ничего не было. Но я увидела в нем привязанность и любовь, которая проявлялась совершенно непредсказуемо, анархически, чрезмерно, раскачивая меня словно на качелях. И никакой ответственности. Никогда.

Мама собралась с мыслями, с силами, поправила волосы.

– А ты где был? – бросила она. Ее макияж расплылся, на платье капали черные слезы. – Недоволен результатом? Он тебе не нравится? А сам-то ты что сделал? Я их кормила, провожала в школу, ставила градусник в задницу, сдавала их сама себе по выходным. Я их целовала, давала пощечины, поддерживала, любила. А ты в университете карьеру делал. Подлец!

Отец напряженно застыл с салфеткой в руке. Стиснул ее так, что она начала крошиться. Я различила в выражении его лица чувство вины, несправедливости, бессилия. Он уже открыл рот, собрался защищаться, но в этот момент подошел официант и неловко спросил:

– У вас все хорошо?

Я вскочила, опрокинув стул. Со слезами на глазах, в этом платье, которое мешало ходить, я, под жалостливыми взглядами окружающих (вероятнее всего, хотя не знаю точно, потому что от стыда закрыла лицо руками), спотыкаясь, выбежала наружу.

Дети. В поисках убежища я наугад пошла вдоль набережной. Виноваты всегда дети. Мне хотелось провалиться в какую-нибудь дыру и исчезнуть. Я перелезла через парапет и оказалась на темном и пустом участке пляжа, вдали от костров, гитар и чужого счастья.

Я села на песок, обняв колени, и продолжала рыдать. Потому что родители, как мне кажется, никогда бы не ругались и не расставались, если бы не дети.

Я хотела умереть. В здравом уме и трезвой памяти. Никто не может выжить без семьи, а у меня семьи не было. Я ее не заслужила. Никакого будущего впереди я не видела; только море.

Погрузиться туда, как Вирджиния Вульф, – мелькнула мысль. Вернуться назад, не двигаться больше, не разговаривать, не дышать; повернуть все вспять и остаться внутри, привязанной к морскому дну.

Кто-то положил мне руку на плечо.

* * *

Это была она.

Когда я подняла голову и увидела ее, то обомлела. Страдающий бессонницей старик, или злодей, или отец, побежавший меня искать, – я ожидала кого угодно, но только не девочку из семьи за центральным столом.

– Не плачь, – сказала она мягко, с белоснежной улыбкой. На щеках ямочки – мне захотелось тут же протянуть руку и провести по ним пальцем; они то появлялись, то исчезали от движения губ. Луна подсветила ее серебристым светом. Эта девочка улетела со своей планеты, чтобы познакомиться с моей.

– Они помирятся, – заверила она меня. Соврала.

Потом сняла босоножки, уселась рядом, погрузив в песок босые ступни с покрытыми красным лаком ногтями. Я мерзла, и она, заметив это, взяла мою руку в свои.

Как это так? – безмолвно спрашивала я ее. Ты оставила свою великолепную семью, чтобы прийти ко мне в эту темноту? Бессмыслица какая-то.

– Я тебя понимаю, – ответила она. – Мои на публике никогда бы такую сцену не устроили, а дома – пожалуйста: закрыли все окна, и никто не знает, что там происходит.

– Но они хотя бы на людях не ругаются, – возразила я. – Это уже что-то.

– А что, мы с братом и сестрой не люди, что ли? В нашем присутствии они кричат друг другу: «шлюха», «бабник», обзываются по-всякому, и плевать им, что мы все это видим. А вот перед другими все должно быть пристойно.

Ее волосы были собраны в конский хвост, в ушах покачивались изумруды – точь-в-точь как ее сверкавшие в темноте глаза. В выражении лица таилась какая-то загадка: вот сейчас оно кажется грустным, а через секунду уже торжествующим.

– Ты хоть из дома выходишь спокойно, никто с первого взгляда не назовет тебя дочерью психов, – выплеснула я. – Не нужно всегда и везде сгорать со стыда – в «Автогриле», в ресторане. Ты свободна.

– Я притворяюсь.

Мне это показалось правильным: гордо скрывать бушующие внутри чувства. Казаться лучше всех. Кому какое дело до правды?

– Ты не представляешь себе, как я там, когда сидела, готова была все отдать, чтобы оказаться на твоем месте, – призналась я. – Поменять свою жизнь на твою.