– И что ты с ним будешь делать? – скептически спросила я.
Беатриче не ответила: она не знала.
– Давай его включим! – возбужденно предложила она.
– Нет, нет! – Я попыталась встать между ней и компьютером.
Беатриче отодвинула меня и уселась за письменный стол отца. Осмотрела клавиатуру, погладила клавиши.
– Ну давай, давай в интернет выйдем! – подстрекала она, словно звала меня на Карибы или в полет на Луну.
– Прекрати, – раздраженно бросила я. Этот серый гроб вызывал во мне какое-то физическое отвращение, и меня бесило, что Беатриче от него в восторге.
Беатриче нажала указательным пальцем на кнопку включения. Компьютер с медлительностью толстяка начал оживать. Черный экран засветился, и, к моему огромному изумлению, пиксели сложились в лицо моей мамы. На переднем плане, но не в фокусе; на берегу моря, с рассыпавшимися по голым плечам волосами. Она была топлес?
– Выключи! – потребовала я.
Беатриче постучала по маминым веснушкам:
– Вот что я с ним буду делать – загружать фотографии. Так они не выцветут.
Она наугад ткнула мышкой. Интуиция – или судьба – привела ее прямо к символу Е – иконке Internet Explorer. Нам в школе объясняли, для чего нужен интернет, но это был учитель химии, знавший еще меньше меня, так что я ничего не поняла.
Беатриче кликнула два раза. Появилась рамка для ввода имени пользователя и пароля.
– Скажи, что у тебя они есть, Элиза! Пожалуйста!
– А, тот листочек… Не знаю, куда я его сунула…
– Вспоминай, давай же!
Она упрашивала меня, вся возбужденная, словно речь шла о ее жизни. На самом деле так оно и было, хотя ни одна из нас тогда еще не подозревала об этом.
Я недовольно поднялась, чтобы найти инструкции, которые папа написал нам с Никколо на стикере несколько месяцев назад. Вероятность найти этот листок была минимальной, или так мне хотелось думать. Однако он оказался прямо перед нами, был приклеен к этажерке.
Я прочитала:
– «Сойка» – это имя пользователя. «Обыкновенная056» – пароль.
Беа допечатала, нажала «ввод», и модем вдруг ожил, замигал всеми лампочками – красным, потом зеленым, издавая пугающую какофонию звуков: прорвавшийся водопровод, полумертвый факс в табачной лавке за школой, приземляющаяся ракета плюс какой-то би-би-бип, от которого мы обе вздрогнули.
Все это длилось секунд тридцать, и воцарилась тишина. «Вы подключены» – возникло на экране. На лице Беатриче засияла улыбка – словно отражение какого-то света внутри нее, какого-то секретного знания. Повторюсь: двухтысячный год, мы в Т.; мой отец – один из немногих, у кого дома модем на 56К. Он и еще четверо энтузиастов из университета делали веб-сайты, которые только они сами и посещали. С тех пор прошло девятнадцать лет, как раз вчера, но кажется, будто это было еще при этрусках. Помню, как я глядела на веб-страницу Virgilio, словно на японский комикс манга в руках изгоя-одноклассника: с бесконечным высокомерием и спесью человека, читающего в четырнадцать лет Сандро Пенну. Ни малейшего подозрения, что впереди революция, новый виток прогресса, конец старого мира.
А вот Беатриче у меня дома в тот день тут же закрутила роман с историей. Почувствовала, догадалась.
* * *
– Ладно, пошли заниматься! – Я отобрала у нее мышку и так вдавила палец в кнопку выключения, словно хотела, чтобы компьютер под землю провалился. Я не могла понять, почему отец каждый день смотрит на мамину фотографию, если они так нехорошо расстались. Подвинув стул, я заставила Беатриче встать. Она примирительно подняла руки:
– Эй, я поняла, поняла! Но я хочу попросить твоего отца, чтобы он научил меня этому. Мой, прикинь, возвращается с работы в десять вечера, и это для него еще рано.
– Давай, он будет рад. Мы с братом сбегали каждый раз, когда он пытался нас приобщить.
– А, твой брат… – Беатриче улыбнулась. – Где он? – Она обернулась по сторонам, осознавая наконец: – А где же все?
Их отсутствие отдавалось в пустых комнатах демоническим хохотом.
– Уехали, – ответила я. Погасила свет в кабинете, дождалась, пока она выйдет.
– В каком смысле?
– Папа поехал купить нам что-нибудь на полдник. Мама и Никколо вернулись обратно в Биеллу.
Беатриче взглянула на меня, но ничего не сказала. И я была ей за это благодарна. Она подобрала с пола в коридоре рюкзак, пошла за мной в комнату. Я в задумчивости закрыла дверь на ключ – или мне это показалось? Между нами оставалась все та же недоговоренность. Слишком тяжелая, чтобы с ней могли справиться два подростка. Мы смущенно разулись, уселись, скрестив ноги, на кровать друг напротив друга, с учебниками латыни на коленях.
Беатриче взяла инициативу на себя:
– Ты начнешь или я?
– Ты, – ответила я. – Давай мужской род на – us.
– Lupus[15 - Волк (лат).], lupi, lupo, – монотонно заговорила она, – lupum, lupe, lupo.
Никто этого не знает, но Беатриче Россетти занималась очень педантично. Математика, греческий, география – разницы для нее не было. Если требовалось набрать восемь баллов, она их набирала. Она не колебалась, не тратила время, как я, глядя на дерево и подыскивая слова. Вела не дневник, а ежедневник: спортзал, косметолог, фотосессия, дефиле; спала в лучшем случае шесть часов в сутки и по успеваемости в классе всегда делила со мной первое место. Но об этом никогда не говорила. Что была красоткой-ботаником. Потому что люди не любят противоречий. В этом она походила на меня: Мэрилин Мэнсон и Серени. Так что обе мы просто не могли не понравиться друг другу.
– Lupi, luporum, lupis…
– Какой он, этот платан? – прервала ее я.
– Какой платан? – она растерянно подняла глаза.
– Вон тот, за окном. Назови одно прилагательное. Только одно.
Беатриче скорчила гримасу, потом поняла, что я не шучу.
– Грустный, – провозгласила она.
Я заулыбалась: мы видели мир одинаково.
– Ты и правда этим занималась? – огорошила она меня тут же.
– Чем?
– Сексом.
Я перестала улыбаться. Это слово я использовала только один раз, в своем письме. Но одно дело вывести его на бумаге, не зная толком его значения, и совсем другое – произнести, услышать, вызвать его к реальности.
– Покажи мне, как ты сложена, – сказала она. – Сними трусы, я хочу понять: мы одинаковые или нет.