Проклятие Че Гевары

Романтикой, как выяснилось, вовсе не пахло. Она давала ему инструкции. Понемногу дыхание приходит в порядок.

– Ульрика, есть способ получше. Мы просто будем заниматься этим чаще…

Попытка отшутиться не увенчалась успехом. Нет, ей, действительно, не до шуток.

– Как ты думаешь с такой утомляемостью преодолевать маршевый переход по сельве, да ещё в полной боевой выкладке?

Ульрика привстала на локте с таким неподвижным взглядом, что ты невольно отводишь глаза.

– А разве мы уже выступаем? И где намечаются наши партизанские действия? В Булонском лесу или в Люксембургском саду? – бормочешь ты, беря со своей груди длинную белизну ладони и пытаясь её поцеловать.

Она выдергивает руку из твоих ладоней, недовольно фыркнув, поднимает своё сильное, без единой жиринки, тело – тело олимпийской чемпионки, и стремительно направляется в ванную. Ты, на миг забыв обо всём, следишь, как изгибы струящихся линий, сотканных в формы, преодолевают прогалины света и тени, веером вытянувшиеся из полузашторенного окна комнаты.

– Ульрика!.. – твой извинительный оклик соскальзывает с нее, как неудачно брошенное лассо. Вздумал же ты с веревкой охотиться на самку ягуара! Что ж, она по праву может сказать: «Во мне течет олимпийская кровь!». Дочка такого папаши. Ганс Артль, собственной персоной. Любимое око фюрера, оператор, снимавший фашистскую Олимпиаду-34 под началом самой Лени Рифеншталь[16 - Лени Рифеншталь (1902–2003)?– немецкая актриса и кинорежиссер. Любимица Гитлера. Автор фильмов «Победа веры» и «Триумф воли», ставших апологией нацизма. Во время съемок берлинской Олимпиады-1936 создала фильм «Олимпия», ставший классикой документалистики.]. Интересно, сколько раз он здоровался с Гитлером за руку? А сколько раз он трепал волосы своих любимых дочерей – старшей Моники и младшенькой Ульрики? Запах этих волос так дурманит тебя, и ты гладишь их рыжий хмель, конечно же, более страстно, вот уже несколько дней и ночей теряя от них голову.

Полно, Альдо, ведь её сестра – Моника. Та самая Моника Артль, которая застрелила в Гамбурге Кинтанилью и участвовала в герилье в Теапонте. Та самая, которая намеревалась привести в исполнение приговор нацисту Барбье и поплатилась за это своей собственной, целомудренной жизнью. Она так и не стала женой своего жениха Чато Передо.

Интересно, как на это отреагировал её папаша, задушевный друг «лионского мясника», как раз немало похлопотавший, чтоб обустроить своему задушевному другу Клаусу Барбье логово в Боливии. Интересно, снимал на камеру Ганс Артль похороны своей дочери? Это могло бы стать очередным шедевром кинодокументалистики…

А ведь герилья в Теапонте пришлась как раз на правление Овандо, того самого, о котором Сентено отзывался хоть с какой-то толикой уважения. Хотя амбиции у господина посла выпячивались явно не посольские. Сквозили во всем – и в словах, и в жестах. Как минимум, Его Владычество Прокуратор Боливии.

А ведь Ульрика там, в Теапонте, была вместе со своей старшей сестрой. Вместе с Чато, младшим из братьев Передо, и Нестором Пасом Саморой. Почему у нее так загорелись глаза, когда ты сказал, что знал Нестора? Догадайся с трех раз, Альдо. Уж не ревнуешь ли ты? На конгрессе левых сил в Рио, в 68-м Нестор Пас Самора представлял радикальное крыло левых католиков. Вспомни, как тебя воодушевили его пламенеющие речи, в которых языки пламени костра революции неразрывно переплелись с огнем аутодафе. В тот день ты впервые после долгого перерыва, зашел в собор Святого Павла и в светотени, знакомой тебе с самого раненого детства, молился, молился, молился и бормотал цитаты молодого католика из речей Че Гевары, и другие, повторенные Нестором слова Всевышнего: «Не мир я вам принес, но меч». Не мир, но меч… Че Гевара…

Да, он сумел тебя воспламенить. Что тогда говорить о сердцах юных экзальтированных девиц, воспитанных в атмосфере махрового немецкого католицизма, неведомо где, но навечно подцепивших бациллу революционного реформаторства?

«Вы любили друг друга?» Этот вопрос так и не слетел с твоего языка, словно ты испугался быть рассеченным надвое обоюдоострым мечом её взгляда. Ты испугался её лезвия и, может быть, зря. Тогда бы ты, наконец, как созревшая тыква, распалась на две половинки. Свет и тьму, добро и зло… Герман и Альдо. Флора и Ульрика…

Ульрика?.. Похоже, это заходит всё дальше. Вот и она… Зачем ему всё рассказала, про отца и сестру? Хотя, может, ты видишь тут значения, смыслы, символы. Дурная привычка несостоявшегося литератора, подрабатывающего литконсультантом.

Для Ульрики, для биографии этой рыжей боливийско-немецкой бестии, этой неистовой католической революционерки, высокой и гладкой, как обоюдоострый клинок тевтонского меча, это лишь факты её личного крестового похода. Клинок Ульрики Артль холоден, как арктический лед. И в сиянии этого лезвия не отыщешь пятен сомнений и глупой рефлексии, а есть лишь две, как бритва, заточенных стороны: кровавая сила добра и зло, татуированное в звездно-полосатый узорчик.

По крайней мере, голос её выказывал олимпийское спокойствие… И когда она задала свой вопрос, скованный льдами спокойствия, не дал ни одной трещины. Да, трещина прошла лишь при упоминании о Несторе и о герилье в Теапонте. Бедняга, он был тогда застрелен. Как и многие другие. «Пресенсия» писала, что «на груди молодого лидера левых католиков, действительно, как стигматы, расцвело сердце Иисуса…»

Только не надо юлить, Альдо. Приступ тошнотного малодушия, нестерпимый до судорог сартровского Рокантена[17 - Рокантен?– главный герой романа «Тошнота» французского писателя и мыслителя Ж.-П. Сартра.], у тебя вызвал её вопрос, прямой и безжалостный, как взмах обоюдоострого меча. И ты испугался.

Внутри тебя всё задрожало, как у смертника, вроде бы свыкшегося с приговором, но не могущего совладать с физиологическими рефлексами страха в тот момент, когда к нему в камеру вошли палачи. Ты испугался своего молчания и того, что она увидела тебя насквозь, твоё жалкое, набитое рефлексией нутро. Вчера… нет, сегодня ночью, бессонной парижской ночью, в промежутках между вашими хищными схватками, между теми фотовспышками времени, когда вы засыпали и просыпались, с новыми силами и тем же желанием… Ты выдал себя с потрохами, трусишка Пиноккио.

Она недвусмысленно намекнула на герилью. Нет, не так… она предложила, четко и однозначно, одним порывом, как вынимают меч из ножен. «Ты поедешь в Боливию?» – произнесла она. И после паузы: «С нами…». А он молчал, весь во власти услышанных слов. И сердце стучало так гулко, а ему слышался гул барабана, сделанного из его же ослиной кожи. И рой вопросов-детей, рожденных её нестерпимым зеленым пламенем, мельтешил и галдел в бессонной, гулкой его голове. «Зачем?», «Кто это мы?», «Почему не с тобой?»… Наконец: «Это герилья?».

Она так и не повторила тогда вопрос, а ответил ты только теперь. И ответ выродился в глупую шутку. Или ты попросту ищешь себе оправдание, Альдо? Алиби, Альдо!.. Для твоей жалкой, трясущейся душонки, заласканной до поросячьего визга любящими пальчиками Флоры…

Ульрика вышла из ванной в белоснежном гостиничном полотенце, будто в снегах недосягаемой вершины.

– Завтра ты переедешь к нам. «Хвоста» за тобой ребята не нашли, а снимать номер очень дорого…

– А за мной следили? – с излишней взволнованностью откликнулся ты, удивленный и тем, что в голосе Ульрики ты не заметил ни грана ожидавшейся насмешки или осуждения.

– Конечно, – деловито ответила Ульрика и тряхнула мокрым золотом своих роскошных волос. – Торрес все эти дни «вел» тебя. У посольства и до отеля.

– Тогда он должен знать про нас…

– У отеля я его сменяла. Впрочем… – она пожала оголившимися плечами и равнодушно хмыкнула. – А что это меняет?

Настает твоя очередь пожимать плечами.

– Ну… Он бы с большим удовольствием последил за тобой. Ты ему нравишься…

Ульрика совершенно искренне рассмеялась, не прекращая одеваться.

– Торрес? Ему нравится любая юбка. Такие они, перуанцы, – и внезапно зло и жестко проговорила: – …Но нет человека более надежного в деле, чем Торрес. Он работал с Уго Бланко, с Бехаром… Он много чего знает о том, что такое пикана…

– Пикана…

– Ладно, Герман, о пикане поговорим после… – она мельком глянула на себя в зеркало. Действительно, косметика ей совершенно не требовалась. Тут она, словно вспомнив, повернулась к нему – ослепительная, манящая…

– Сядешь в метро, сделай две пересадки. Доедешь до Сорбонны. Выйдешь к Нотр-Дам-де-Пари. Там будет ждать Рендидо, у главного входа. Серо-зеленая куртка, в кармане номер «Пари-матч». Подойдёшь прикурить, он даст тебе адрес…

– Адрес? Но я же…

– Не перебивай, Герман, – по-учительски осадила его Ульрика. – Так ничего не запомнишь. Сегодня они должны сняться с якоря. Перебраться на новое место. У отеля «Де Виль» сядешь на 47-й автобус. Доедешь до конечной. Там тебя встретит Торрес.

– Почему ты сейчас не скажешь мне адреса?

Она опять смотрит на тебя, как преподаватель на студента.

– Потому что я сама его ещё не знаю. Квартира где-то в районе Иври, возле кладбища…

– Кладбища?

– Почему бы и нет? Тебя это смущает?

– Нет, но…

– Поверь, Альдо, есть места пострашнее кладбищ. Полицейское управление Ла-Паса, к примеру… Если возьмешься писать книгу для «бума», спросишь у Торреса, или у Марии. Они много могут рассказать.

– У Марии?

– Это женщина Алехандро…

– Ты назвала меня Альдо. Ты знаешь моё настоящее имя?

– Знаю. Только я и Алехандро… – она направилась к двери номера, но застыла на пороге, взявшись за ручку, как Афина Паллада в джинсах. – У тебя, действительно, итальянские корни?

– Говорят, мой прадед – Карло Коллоди… Я особо не верю, ведь это псевдоним.

– Тот самый? Автор Пиноккио? Так вот откуда твоя тяга к филологии.

– И к симпатичным немочкам… У тебя неплохие познания в итальянской литературе. Откуда ты знаешь о «буме»?