Российский колокол № 1 (45) 2024

Октябрьская коротко заржала. Уступать по-хорошему она не собиралась. Беседа текла не в ту сторону. Что теперь? Отнимать силой? Больше всего я сейчас хотел сдать назад, но не понимал, как это сделать.

– И Лидия Ивановна тоже с нами согласна, – гнул своё Фаддей. – Она, конечно, не знает о нашей беседе, но будет рада, если ты начнёшь себя нормально вести. Так что давай сюда свой адский бубен.

Фаддей протянул руку. Октябрьская коротко размахнулась и влупи-ла ему палочкой по пальцам. Фаддей коротко рыкнул и отдёрнул руку. Всё стало совсем плохо. Теперь назад не сдаст уже никто.

– Ну всё, – просипел Фаддей. – Запомни, Ася, если ты плюнешь на коллектив, он утрётся. Но когда коллектив плюнет на тебя – ты утонешь.

Наступила тишина, в которой раздался отчётливый вздох Октябрьской:

– Какие же вы все скучные! Чем дальше, тем меньше я понимаю, о чём с вами вообще говорить. Вот ты, лысый, сыплешь чужими прибаутками, живёшь чужими… как это слово… понятиями, а сам-то ты что? Как с тобой общаться, если ты никого, кроме себя, не слышишь? Стоишь тут, лечишь меня, а у самого мозгов – кот взблевнул. Друзей твоих я толком не знаю, но раз они здесь стоят, сопят, значит, ничем не лучше. Меня от вас тошнит, сгиньте уже с глаз моих.

Палочки замерли. Небо просветлело. С секунду на лице Октябрьской застыло отчаянное и злое выражение, а потом она решительно ударила в барабан.

Земля под моими ногами треснула, словно скорлупа, я взмахнул руками, не нашёл никакой опоры и полетел вниз.

* * *

Кости срослись, но левая нога всё ещё отказывалась меня слушаться. Врачи что-то мямлили про «длительную реабилитацию», а потом просто выписали меня с глаз долой.

В каком-то смысле дома мне было тяжелей, чем в больнице: отвык быть в одиночестве. Мать, посидев со мной пару дней и, похоже, задолбавшись до изнеможения, с облегчением вернулась к своим разъездам и командировкам. Раз в два дня приходила мрачная соседка, убиралась, готовила и уходила, хлопнув дверью. Со мной она не общалась.

Падая в эту странную яму, скрытую под тонюсеньким слоем снега и асфальта, я умудрился не только переломать ноги, но и хорошо приложиться головой и спиной. Читать я не мог – почти сразу начинала трещать башка, да и не любил я никогда это особо. Ещё был телевизор. Но он стоял на кухне, и мне было непросто до него добраться. До туалета-то доковылять – целое приключение. А перенести телевизор ко мне в комнату мать наотрез отказывалась. Хотя, казалось бы, ей-то что? Она его не смотрит, потому что дома практически не бывает. Так или иначе, последнее слово осталось за ней, а я постепенно начал понимать весь смысл слов «длительная реабилитация».

Из хорошего – моя кровать стояла у окна. Большую часть дня я, если можно так сказать, смотрел чёрно-белое кино.

Мы жили на первом этаже, но решётки на окна так и не поставили. Иначе я бы точно съехал с катушек. А так хоть мог ненадолго распахивать окно, впуская в дом февральский дубак, дыша морозным воздухом, пока зубы не начинали стучать.

Окно моей комнаты выходило на пустырь с понатыканными то здесь, то там бетонными столбами. Он тянулся до железнодорожной насыпи. По ней примерно раз в час громыхали товарняки. Крытый. Цистерна. Цистерна. Открытая платформа. Крытый. Шестьдесят один вагон, пятьдесят восемь вагонов, сорок семь, тридцать четыре…

Люди здесь не слишком-то гуляли, только обходили пустырь по краешку. Зато за пару недель я узнал в лицо, то есть в морду, каждого местного кота. Я дал им имена и орал в окно: «Привет, Рыжий!», «Привет, Захар!», «Здорово, Хромой!» Коты меня игнорировали. Им не было до меня дела, как и воронам, рассаживающимся на подпиленных ветвях деревьев вдоль насыпи, как и бестолково пасущимся голубям… как и никому. Мир был чёрно-белым. Хорошего от него ждать было бесполезно. Я и не ждал.

Ни Фаддей, ни Лёвик меня так ни разу и не навестили ни в больнице, ни дома, хотя я знал, что они отделались ушибами. Так уж вышло, что мои «товарищи» оказались мне не такими уж и товарищами. Впрочем, я и не хотел никого видеть. Перед глазами то и дело всплывала брезгливая гримаса на лице Октябрьской. Мы тогда поступили как говно. Я был говном, и вполне справедливо, что в итоге и плавал в нём, на дне той странной ямы, полной канализационных труб, которые никуда не вели.

Было большим облегчением узнать, что Ася Октябрьская в эту яму вместе с нами не свалилась. Это было бы просто несправедливо. Хоть так.

* * *

Товарняк звучал как-то странно. Обычно он громыхал на стыке рельсов: «Ты-дых, ты-дых!» А в этот раз к его обычным звукам примешивалось звонкое: «Тра-та-та-тах, тра-та-та-тах!» Я протянул руку, распахнул окно. Последние вагоны уже проехали, а «тра-та-та-тах» продолжался. Я уцепился за раму и подтянулся к окну так, что смог высунуть голову наружу. Внизу стояла Ася Октябрьская и со всей дури лупила по своему красному барабану – единственному цветному пятну в чёрно-буро-сером февральском мире. Впрочем, были ещё два задорно торчащих хвостика с алыми ленточками.

– Вечная весна-а-а в одиночной камере! – пропела она, увидев в окне мою обалдевшую рожу. – Вечная весна-а-а!

– Зима, – поправил я на автомате, – и не вечная. Пройдёт когда-нибудь.

Я не понимал, что происходит, откуда под моим окном взялась Октябрьская и почему она вообще со мной разговаривает после всего.

– Ты тоже считаешь дни до весны, Илия?

– Не Илия – Илья. Не называй меня так. Мало ли что в паспорте записано.

Не мне сейчас было делать ей подобные предъявы, но что вылетело, то вылетело. А Октябрьская даже, кажется, обрадовалась:

– Ого, да ты прямо как я! Тоже ненавижу, когда меня Асей зовут. Сразу ассоциации: детсад, хохломские стульчики, каша с комками, бе-е-е… Так что, как только у меня появился шанс, я всем запретила – теперь никто меня так не зовёт, просто не может.

– Да ладно! Нормальное же имя… А… А…

Я не смог закончить фразу, потому что у меня свело челюсть.

– Вот я и говорю, никто меня больше Асей не зовёт. И у тебя не получится. – Октябрьская довольно улыбалась.

– Ерунда!

Я попробовал ещё раз. А потом ещё и ещё. Все мои попытки были безуспешны. Я был не в состоянии назвать Октябрьскую Асей.

– Забей, Илия. – Октябрьскую это, похоже, забавляло. – Не парься, это не ты башкой поехал, такова теперь суровая реальность. А я, прости, буду звать тебя Илией, потому что мне так нравится.

Во всё время нашего разговора Октябрьская ни на миг не прекращала бить в барабан. Было громко. Я ожидал, что сейчас из окон начнут вылезать недовольные жильцы, но, похоже, всем было плевать.

– На самом деле я к тебе по делу. Можно сказать, официально.

– Что-о-о? – Я вытаращил глаза.

– Официальная миссия, говорю. – На лице Октябрьской застыла серьёзная мина, но через пару секунд она не выдержала и прыснула в кулак, ненадолго прекратив стучать. – Сегодня я твоя Фея одного желания. Видишь ли, я решила, что несколько перегнула палку, слишком мощно вас прокляла. Вы ведь по факту ничего не сделали, барабан отнять не пытались, только болтали. А я вас – в яму, в дерьмо. А совсем уж несправедливо то, что твои друганы уже давно на ногах, а ты до сих пор инвалид. Так что тебе полагается компенсация в виде одного желания. Исполню, правда, выборочно, с торгом и обсуждением. Так что не тяни: у меня счётчик тикает, – говори, чего хочешь больше всего.

Она выбила звонкую дробь и замерла.

Я, конечно, из того, что она наговорила, не понял ровным счётом ничего. И свои последующие слова так никогда и не смог объяснить ни себе, ни ей.

– Пусть мы с тобой подружимся. Станем хорошими, настоящими друзьями.

Палочка вырвалась из рук Октябрьской и звонко стукнула в барабан, прежде чем отлететь в снег. Октябрьская подняла на меня удивлённое лицо, и чёрно-белый мир внезапно обрёл цвета.

– Вообще планировалось, – вздохнула она, – что ты просто захочешь вылечиться. Типа: «Цветик-семицветик, хочу, чтобы мальчик Женя был здоров…»

– Но…

– Ты не понимаешь, чел. Почти полтора месяца, сорок грёбаных дней готовилась, а в результате… мы теперь друзья с «нормальным пацаном». Вот на фига я тебя спрашивала?! Надо было не выделываться, а самой пожелать. А теперь – и ты не вылечился, и мне непонятно, что делать с дружбой такой.

Она стояла под моим окном с барабаном в руках, несла полную ахинею, но мне почему-то было легко и спокойно, словно мы действительно давние друзья.

– Слушай, Илия…

– Илья!

– Нет, будешь Илия. Всё! Ты скажи: у тебя пожрать есть?

– Должно быть, – я чуть растерялся, – надо посмотреть. Только я почти не встаю, даже впустить тебя будет проблемно.

– А, не парься! В окно запрыгну. Один момент!