Верочка желанная

Куликовы – семья многодетная и бедная. В ней растут три дочки, появившиеся на свет с интервалом в два года, и маленький сын Санек. Работает же на местной мебельной фабрике, которая через дорогу от их дома, лишь один отец – небольшого роста, вечно угрюмый и озабоченный, если не сказать озлобленный на жизнь, болезненный сухорукий дядя Ваня. Мама говорит, что купить зимнюю одежду и обувь всем ребятишкам Куликовым не по карману. Осенью родители с трудом «справили» драповое пальтишко только старшей дочери Наде. Она ходит во второй класс местной школы, до которой пешком детским шагом минут сорок. Остальным же маленьким Куликовым до своего первого класса придется сидеть зимой дома с утра до вечера и с нетерпением ждать прихода весны, чтобы, наконец, побегать по улице и гордости всего поселка – большому некошеному зеленому лугу, принадлежавшему мебельной фабрике.

На него она свозила в кучу отходы производства и некондицию – суковатые бревна, которые не годились для производства мебели, стружки, опилки, обрезки, щепки, чурбачки, как называл их отец – бракованные деревянные детали. Все это на старенькой небольшой лохматой лошади привозил под вечер на телеге инвалид войны дядя Миша. Он потерял на фронте левую ногу и пугал ребятишек неуклюжим и видно очень неудобным деревянным протезом, который скрипел при каждом движении раз и вызывал хромоту. Каждый день мы с нетерпением ждали подводу дяди Миши с ведрами и сетками, чтобы набрать в них «чурбачков».

– Р-разойдись, мелкота, а то зашибу! – весело командовал обычно он, принимаясь разгружать телегу и сваливая душистый деревянный хлам в большую желтую кучу, и мы разлетались, как саранча, в разные стороны.

Отходы пахли лесом и новым годом. Мы забирались на душистую кучу, отыскивали деревянный шурм-бурум и складывали его в свою тару. Мебельные отходы годились для уличных игр, например, для лапты, но больше всего – на растопку печей, которыми тогда обогревались все дома нашего порядка, поэтому за мебельной некондицией шла настоящая охота…

В одном из окон вижу подружку Галю, машу ей рукой и зову погулять. Она меня не слышит (или делает вид, что не слышит от обиды, что ей не в чем пойти на улицу) – рамы на окнах двойные, щели надежно законопачены ватой и тряпочками.

– Мама, приведи ко мне Галю играть, мне одной дома скучно, – прошу я маму.

– Ты же знаешь, ей не в чем на улицу выйти, – пытается увести меня она от соседских окон.

– А ты дай мою шубку и шапку, – предлагаю я, не желая уходить от дома Куликовых и жалея висящих на окнах ребятишек.

В самый жестокий мороз или пургу, когда и я была вынуждена сидеть дома и хныкать, что мне скучно, это предложение срабатывало. Мама-педагог изучала и детскую психологию, в учебнике которой говорилось, что ребенок непременно должен расти и общаться со сверстниками, как сейчас говорят, социализироваться. В итоге под бурным натиском моих настойчивых просьб, для убедительности подкрепляемых горючими слезами, мама будет вынуждена взять комплект моей зимней одежды, отправиться с ним к Куликовым, где надеть мою шубку, шапку и валенки на Галю и привести ее ко мне к великой радости нас обеих. С Галей мы могли играть часами и не ссориться, что считалось в психологии, по мнению мамы, важным показателем совместимости детских характеров.

А вот с моей второй подружкой, Ольгой, которая жила рядом, постоянно возникали проблемы. Играть спокойно мы могли с ней не больше получаса. Дальше вспыхивали ссоры и конфликты на пустом месте, быстро перераставшие во взаимные обиды, упреки и обвинения: «Это ты взяла!» или «Ты первая начала!». За ними следовали крики, слезы, истерики, а то и драки.

Мать Ольги называли спекулянткой за то, что она перекупала у поселковых женщин пуховые платки, бывшие тогда в большой цене, и перепродавала их втридорога на рынке. За это тетю Настю не любили и за глаза осуждали. Обычно к вечеру воскресенья после удачного базарного дня эта небольшого роста, но довольно коренастая дама возвращалась с рынка навеселе, переваливаясь с ноги на ногу, как гусыня, и оглашая окрестности любимой партизанской песней «Шумел сердито брянский лес». А едва переступив порог дома, с места в карьер принималась за разборки в своей бестолковой семье.

Стоило тете Насте открыть дверь, как из дома начинали доноситься крики и вопли. Доставалось и детям за бардак в доме, и мужу за хроническую лень. Он никогда и нигде не работал. Не в пример трудолюбивому поселковому народу вставал поздно, где-то в районе десяти, целыми днями или дымил папиросой-самокруткой под названием «козья ножка» на завалинке возле дома. Или поджидал собутыльников у местного магазина, откуда приползал в состоянии изрядного подпития, за что ему регулярно и порой основательно доставалось от жены, которая не стеснялась мужика поколачивать. Под горячую руку попадало от матери и старшему сыну, ставшему впоследствии вором в законе, и младшим дочкам.

– Я всю вашу ораву кормлю! Не жалея здоровья, на базаре целыми днями мерзну, – кричала мать семейства на всю улицу. – А вы матери даже картошки не сварите!

В результате разборок Ольга в слезах прибегала к нам. Однажды зимой явилась босиком, в одном ситцевом сарафанчике и просидела до глубокой ночи. И если бы мама не отвела ее в моей шубе домой, видимо и ночевать осталась. Никто из соседей девочки не хватился.

Играть с Ольгой я не очень любила. Все наши игры неизменно заканчивались, как в ее семье, криками, ссорами-раздорами и слезами. А на прощание подружка неизменно и незаметно уносила под одеждой мою игрушку. «Нервный, запуганный ребенок. Кем она вырастет?» – сочувствовала мама.

Другое дело Галя. С ней в сильный мороз мы больше всего любили сидеть на подоконнике перед заиндевевшими окнами. Они от холода покрывались затейливыми узорами даже изнутри (мама говорила, что мороз пробрался даже в дом), и мы изучали замысловатые произведения ледяного волшебника. Находили на окнах и елочек, и райских птиц, и диковинных цветов, и коней деда Мороза. Или, притронувшись к окну пальцем или ладонью, оттаивали на нем полянки и лужайки.

– Вы богатые, – неожиданно заявила мне однажды подружка. – У тебя мама учительница, а учителя много получают. А мы бедные. У меня папа рабочий, он мало получает. А мама вообще никто, у нее денег нет, если только папа даст. У нас денег мало, а детей много.

Услышав столь скорбное признание, я протянула Гале свою любимую китайскую куклу Милу и книжку русских народных сказок: «Возьми, потом принесешь». И как-то так повелось, что после без игрушки или книжки моя подружка уже не уходила. И нередко забывала принести их потом обратно, вызывая гнев моей экономной и хозяйственной бабушки.

– А то чо же! – возмущалась она. – Снабжай игрушками весь порядок. Мать с отцом еще купят. И почему только ты у нас такая желанная зародилась!

Цветочная клептомания

Бабушка называла меня простофилей и внушала, что простота хуже воровства. Откуда ей было знать, что внутри у меня давно поселился чертик, который порой вытворял такое… Стыдно признаться, но в детстве я страдала цветочной клептоманией.

Любовь к земле и цветам вспыхнула во мне рано. Лет с пяти на маминых грядках с огурцами и помидорами старалась воткнуть творения природы, регулярно поражавшие мое воображение. Крутилась у нее под ногами во время работы с рассадой, приставая с вопросом: «А мне где можно посадить?»

Больше всего меня восхищало и удивляло, как из тоненьких, словно ниточки, беззащитных зеленых росточков или крохотных семян вырастало потом пышное, роскошное, благоухающее растение выше меня ростом с чудесными цветами, на которые садились пчелы, шмели и бабочки невиданной красоты. Я часами сидела у «своего», собственноручно посаженного цветка и ждала, когда, наконец, он распустится.

А если на маминых грядках с овощами появлялся первый зеленый огурчик, то с восторгом срывала его, совсем крохотного, и с наслаждением вдыхала тонкий аромат. Едва начинали краснеть помидоры, я каждое утро прибегала посмотреть, какой бочок зарозовел. прикасалась к теплому упругому томату и с нетерпением ждала, когда его можно сорвать. Я разговаривала с грядками, как с подружками, давала овощам и цветам имена, вскакивала ни свет ни заря и бежала на грядки посмотреть, что на них изменилось за ночь.

Любовь к цветам имела отдельную пламенную страсть. Мама цветы особо не жаловала, по-хозяйски считая, сажать на земле нужно то, что можно съесть. И нечего бархотками да астрами отнимать место у гороха! Напротив нашей улицы-порядка располагалось старинное Петропавловское городское кладбище. Это был наш парк развлечений. Летом мы с соседскими ребятишками бегали туда, как на экскурсию, любили изучать древние памятники и надгробья прошлых веков, удивляясь экзотическим татарским и еврейским захоронениям. Едва заслышав звуки духового оркестра, бросали свои игры и мчались на «похороны с музыкой». Так мы называли скорбную церемонию прощания с известным человеком с военным духовым оркестром местного училища связи и оружейными залпами в финале. Трагичность события нас абсолютно не смущала, верх одерживали детское любопытство и новизна происходящего.

Мы знали обо всех известных в городе похоронах, которые проходили на Петропавловском кладбище. Могли безошибочно показать, где, например, покоятся жертвы страшной автомобильной аварии, в которой погибла целая большая семья, и о которой долго говорил потом весь город. Суровой расправы мужа-ревнивца над юной женой, совсем еще девочкой. Или скорбный памятник эвакуированным, умершим в военных эшелонах во время второй мировой войны, которых снимали с поездов и складывали на насыпь.

С большим стыдом (но чего только не случается с нами в детстве!) признаюсь и каюсь: в свои 6-10 лет мы без зазрения совести могли вырвать растущие на могилах цветы, принести домой и посадить в палисаднике. Происходило это так: вырываешь с корнем понравившийся экземпляр и пулей несешься домой, чтобы не дай Бог, кто-нибудь сие ботаническое преступление не заметил и не сдал нас в милицию, которой нас постоянно пугали родители. Мама, конечно, сразу поняла, откуда на наших грядках каждую весну появляются небесной красоты анютины глазки, нежные маргаритки или гордые стройные ирисы. Она регулярно учиняла мне допрос с пристрастием, распекала за воровство, пугая тем, что с могил ничего брать нельзя. Мол, ночью покойник встанет из могилы, явится ко мне и потребует вернуть похищенное.

– И ты или сама умрешь от страха, или кто-нибудь из родных. Ты этого хочешь, да? – сурово спрашивала мама.

Богатое воображение, которым с малых лет меня щедро наделила природа, тут же рисовало картину того, как в нашу калитку стучится скелет и стреляет в меня. А потом – собственных пышных похорон непременно с музыкой и морем роскошных цветов. Это же так красиво, размышляла я, дрожа и обмирая ночью в постели. В итоге мамины страшилки цели не достигали. Я не могла понять, что ужасного в обряде проводов человека в мир иной, если он так величествен и необычен?

Весенне-летне-осенние эпизоды цветочной клептомании повторялись снова и снова. И мама снова натыкалась в укромном уголке сада на очередной росток и с досадой в голосе кричала: «Это что такое? Опять? Сколько можно тебе говорить об одном и том же? Дождешься! В конце концов я тебя за воровство сдам в милицию!»

Уговоры, убеждения и запугивания встающими из могил покойниками и милицией воспитательного эффекта не имели. Помог случай, раз и навсегда отбивший у меня охоту выкапывать цветы на погосте и брать чужое. В один прекрасный день, когда мы с подружками опустошили очередное захоронение от редкого сорта махровых нарциссов, и, воровато озираясь, трусили с добычей домой, сзади на меня (а я бежала последней) напал, сильно напугав, худенький мальчишка лет десяти.