Правый берег Егора Лисицы

– Выше.

– Что?

– Не важно, как там наш задержанный?

– Это какой? Упырь-то? Тихо. Сидит и выпить не просит, – Зыкин устроился поудобнее на стуле и подергал пятку ботинка. Пояснил в ответ на мой взгляд: – Натирают, заразы.

С Зыкиным у меня странное сотрудничество. С ним вообще работать не любят. Ненадежный тип. Одновременно хитер и туповат, а может, хорошо прикидывается. Однако вот буквально накануне он без споров пошел со мной брать кладбищенского вора в трущобах стеклянного городка. Вот уж по-настоящему крепкий желудок. Кого угодно стало бы мутить от зрелища жилища психопата. Белые голые нелепые тела, которые тот воровал в морге, лежали в низкой сырой комнате среди тряпья и каких-то грязных склянок. Расстройство психики, мания влечения к мертвым телам, о которой в своих работах писал криминалист и психиатр немец фон Эбинг. Маниак оказался безвредным психбольным, просто несчастным помешаным и даже не дернулся. Повезло, Зыкин лишен воображения, только сплюнул и закурил, чтобы «вонь отбить», как он выразился. Практичный на зависть, как напарник он пришелся очень кстати. После этого частенько крутится в прозекторской, иногда помогая. Своим чутьем на выгоду он, кажется, унюхал какие-то профиты, другим не очевидные. «Навар» с родственников или дармовой спирт, который надеялся получать. Спирт мне на самом деле выделяют, для смывов при обнаружении следов пороха на руках и одежде, но, к огорчению Зыкина, строго по ведомости.

Брюнет, бритый до синевы, волосы он зализывает на манер жиголо, смазывая чем-то едким. В общем красивое, но рябоватое лицо и – отличная примета для арестантской карточки – маленькие сломанные уши. Любит со вкусом рассказывать, что в молодости он «упал на уголовное дно», но ему удалось «вырваться из его страшных объятий». По его словам, во время революции 1905 года он командовал десятком на баррикадах Темерника. Когда пыль, поднятая ветром свободы, немного осела, осмотрелся и пришел в милицию. Здесь открылся его необыкновенный талант к обыскам. Чутье у него феноменальное. А поднаторел он на самочинках – обысках и изъятиях имущества без всякой санкции. Зыкин мог стать персонажем популярного анекдота о том, как на внезапный ночной звонок в квартиру нэпмана некие голоса успокаивают его из-за двери: «Да вы не бойтесь: мы не с обыском – мы грабить пришли». От грабежа самочинка отличалась тем, что проводили ее все же представители власти, иногда предъявляя гражданам бумаги с печатями, кои давали понять, что изъятые ценности пойдут на благо Советского государства. В свою очередь, граждане давно виртуозно наловчились прятать ценности. Камни закладывали в каблуки туфель. Зашивали в детские игрушки. Кольца опускали на дно банки с помадой или чернильницы – заливали парафином для сохранности и сверху уж чернила. Жители одного из дворов как могли протестовали против засыпания хлорки в сортир, для дезинфекции – обнаружилось, что спустили на веревке в сортир деньги и письма… Сейчас, наконец, самочинки не поощряются. Зыкина это огорчает, но не смущает. На одном из происшествий он, не стесняясь других агентов и потерпевших, вынул из книжного шкафа потертые томики:

– А сколько они могут стоить – ты вот читаешь, знаешь?

Когда же в другой раз ко мне подошла заплаканная родственница самоубийцы и показала расписку от Зыкина об изъятии часов и кольца покойного, я не сдержался. Зыкин вяло отбрехивался, что изъял «по нужде, в интересах следствия», что-то плел о том, что «теперь не старый режим». В подъезде, прижав его к кованой решетке лифтовой шахты, я, стараясь четко выговаривать каждое слово, рассказал ему о некоторых анатомических подробностях, мгновенно позволяющих лишить человека здоровья при помощи такого пустяка, как вот этот химический карандаш. Черт его знает, чему он там поверил из сказанной мной чуши. Но, по счастью, на площадке кто-то начал вращать ключ в замочной скважине. Зыкин поднырнул мне под руку, толкнул плечом и юркнул на улицу. На другой день он вел себя как ни в чем не бывало и даже вполне по-дружески. Бывают же люди, плюй в глаза, скажет – роса.

Зыкин достает папиросы, угощает. Табак я узнал, он из вещей убитого милиционера. Подогнул пачку, пока крутился в морге. От папиросы я отказался. Подождал, пока Карелина отдала мне бумаги. Одна польза от этого проныры Зыкина все же была. Напомнил, что нужно бы сообщить Вере Леонтьевне Шарф, что ее родственницы Агнессы среди тел погибших нет. Но держурный сказал мне, что адрес ему не оставляли. Потом был выезд на ограбление магазина, потом еще что-то, и о фотографии в моем столе я почти забыл.

Город

Через пару дней после пожара в порту погода сделала кульбит наподобие того, как голуби кувыркаются в воздухе. Стало так тепло, что шинель пришлось нести в руке. Запах листьев, костров. Птицы в небе кричат. Вылинявшее небо чистое. Пахнет водой, сыростью. В это время Дон не виден из-за тумана, только угадываешь, что плотное тело реки ворочается рядом, внизу улиц. Мокрые флажки – уцелевшие листья на тополе – хлопали под ветром. Я немного постоял, закрыв глаза. Наверное, я даже задремал, потому что внезапно кто-то громко всхрапнул мне прямо в ухо и мокрой губкой полез за шею. Смирная милицейская кобыла Кукла, видно, решила, что я остановился, чтобы угостить ее хлебом, и, устав ждать, напомнила мне о себе. Губкой-носом она основательно прошлась мне по затылку, а теперь фыркала, ожидая угощение за кобыльи нежности, выданные авансом. Но хлеба у меня не было.

– До шааашнадцати лет не гуууляла… – петушиный хриплый фальцет вывел песню о Коломбине, которая нашла себе друга.

– Живей давай. Да не граммофонь ты, спят люди кругом.

Во двор вводили забулдыг.

– Мойщики, на вокзале взяли![11 - Мойщики – вокзальные воры.]

Кукла тут же отпрянула. Она была деликатной кобылой, хоть и при такой службе. Судьба Коломбины в песне складывалась неудачно, на пронзительном куплете про молодое тело в крови я уже сворачивал за угол. Нужно было успеть домой переодеться, побриться. Ночь совершенно очевидно кончалась. Почти бесцветные в тумане дома выступали навстречу внезапно, пустые улицы казались очень широкими. Не было привычного звука – метлы, скребущей тротуар, кучи мертвых листьев гнили вдоль бордюров. У колонки гремели ведра. Наклонившись к воде, чтобы умыться, я сделал на редкость неудачное движение рукой, плечо сразу заныло. Несильная тупая боль напомнила мне о событиях в Новороссийске, больше года назад[12 - Читайте об этом в романе Лизы Лосевой «Черный чемоданчик Егора Лисицы».].

Я шел не торопясь. Туман у реки рассеивался. Гремели телеги, кричали галки, и я вспоминал, как жил тогда, сразу по возвращении в Ростов из Новороссийского порта. Гиппока?мп. Часть лимбической системы мозга. Он связан с памятью, хотя механизм его работы неясен. По-гречески гиппокамп – это морской конек, и при любом намеке этот «конек» ныряет в волны моих воспоминаний. Это странно, ведь память – мой изъян. Точнее, способность запоминать лица. Иногда вместо физиономии случайного знакомого мне виделось просто стертое пятно. А вот запомнить статью, книгу или маршрут городских улиц я вполне могу. С детства я тренирую память на мелочи – детали костюма, походки, тембр голоса. Я прочел, что опыты доказали – слабой памяти необходима постоянная механическая тренировка, к примеру заучивание стихов. И с тех пор твердил наизусть все попавшиеся на глаза рифмованные строчки вплоть до самых нелепых коммерческих реклам – «Не забывайте никогда: наверху причина зла, снизу исцеление. Пилюли для пищеварения Скавулин, без вкуса, без запаха!» Дневниковые записи и карандашные наброски и мест, и людей я завел для того, чтобы сшить куски воспоминаний покрепче. В результате мне удалось развить способность запоминать детали местности или приметы человека до фотографической точности. А вот те дни в Новороссийске, все случившееся тогда, я предпочел бы начисто выкинуть из памяти. Но если в утреннем солнце случается выхватить взглядом в толпе спину плотной фигуры в сером, то по глазам бьет картинка – воспоминание: вот я пытаюсь пробиться к сходням парохода сквозь толпу, а фигура в сером уходит. Уходит…

История моя, в общем, простая. Студентом я помогал полиции как медик. Мечтал стать судебным врачом, криминалистом. Потом революция, Гражданская. Мое участие в походе. И сокрушительная неудача. Может, лучше было бы мне никогда не приезжать в Ростов? Этот чужой, жаркий город. Я попал сюда студентом – Варшавский университет эвакуировали в этот город, когда началась германская. Отец был биологом, участником нескольких экспедиций врачей во время эпидемий. В одной из таких поездок он заразился, крошечная злая бактерия вида Vibrio cholerae, а по-русски холера, убила его за сутки. Мать совершенно очевидно не смогла это пережить. В сентиментальном романе сказали бы, что она умерла от тоски, от разбитого сердца. Но я думаю, у нее действительно были проблемы с сердцем медицинского характера. Она часто жаловалась на боли в груди. При этом абсолютно не щадила себя, давая волю темпераменту. В молодости она была удивительной красавицей, помню обрывки семейных разговоров, что из-за нее кто-то стрелялся, а может, и наоборот – она стреляла из ревности? Я бы не удивился. Довольно высокая, стройная, со строгой спиной и белыми руками прекрасной формы – она до самой смерти была все еще очень красива, тревоги за отца состарили ее совсем немного. Мои студенческие товарищи, зайдя к нам, часто забывали, какое у них ко мне было дело, если она сама встречала их. Полячка, из старого, давно обнищавшего, но известного рода Собиславичей. На цепочке на груди вместе с маленькими золотыми часами – подарком отца – она, не снимая, носила старомодное кольцо с красноватым камнем и полустертой резьбой. То немногое, что осталось от мифических польских сокровищ. Резьба со временем стерлась совсем, потом и кольцо куда-то пропало, как и почти все, что принадлежало матери. От нее мне достались только светлые, как незрелые сливы, глаза, горбатый нос, вспыльчивость и резкость характера. Во мне сидел все тот же злой огонь. И сколько раз мне пришлось пожалеть о том, что я ему поддался! Поразительно, что свое пламя мать направила на отца. Основательного, аккуратного, такого же прямого и бесхитростного, как его широкий подбородок и усы щеточкой. Мир изучаемых им бактерий, невидимый другим, был для него несомненно важнее любых людей и событий. И это сводило маму с ума. Думаю, если бы она каким-то чудом смогла разглядеть и сокрушить этот микроскопический мирок, который поглощал внимание отца, то, как древняя богиня, рассеяла бы его одним ударом. Со мной они оба были всегда равнодушно ласковы. В детстве меня часто приводили в кабинет отца, и я, скучая, следил, как солнечный блик от предметных стекол в его руках мечется по потолку. Повод поговорить со мной дольше часа он нашел только когда узнал, что я выбрал будущей специальностью медицину.

После их смерти у меня осталась тетка в Кисловодске, старшая сестра отца. Она никогда не понимала характера матери, их странного союза и так и не сошлась с ней по-родственному близко. Но она любила брата и племянника – меня. Я скучал по ней, хотя виделись мы редко. Чуждая сентиментальности тетка была убеждена, что чистая рубашка как проявление заботы гораздо важнее слов. Вместо писем с расспросами о здоровье, как это водится между племянниками и тетками, она регулярно присылала мне различные статьи о пользе обливания холодной водой и все рецепты обедов брала из поваренной книги общества вегетарианцев. А в свободные часы проходила километры по холмам, с удобной палкой, считая это наилучшим отдыхом. После смерти родителей она умело распорядилась их небольшим наследством, ежемесячно отправляя мне сумму, достаточную, чтобы покупать книги, обедать и снимать комнату.

Из университета меня вскоре отчислили за «поведение», дерзость ректору. Но эта неудача, оказалось, привела меня ближе к мечте. Как добровольный помощник я участвовал в расследованиях местной полиции. Подрабатывал переводами, корректурой. И хотя приходилось мазать чернилами дыры на ботинках, а на ужин брать «студенческий бифштекс» – чайную колбасу, – я был абсолютно счастлив. И так молод, самонадеян и увлечен, что не заметил, как война и новый мир вплотную придвинулись к югу, к Ростову. В город день за днем прибывали беженцы из столицы, Москвы, всей России. На улицах в ожидании конца всему шла лихорадочная жизнь. Столичные примы давали концерты под аккомпанемент боев на окраинах. Власть менялась вместе с месяцем. И вот накануне того дня, когда Добровольческая армия окончательно покинула Ростов, меня вызвали во временный штаб армии к мертвецу. И вышло так, что это сначала привело меня к делам, о которых я знать не хотел, а уже после я оказался вместе с отступающими военными и беженцами на пути в Новороссийск. Там я поддержал обвинение против невиновного. И слишком поздно определил истинного убийцу. С тех самых пор я не любил казачьих присказок. Стоило услышать такую, как я вспоминал о человеке, которого бросил запертым в комендатуре.

Тогда Добровольческая армия подошла к Новороссийску – как к краю. За спиной осталось только море. Да и Новороссийск тех дней был не городом, а скорее, военным лагерем. Улицы его были переполнены солдатами, казаками, беженцами, аферистами и дезертирами. На пристанях волны людей бились о сходни пароходов. Выстрелы, крики, ржание лошадей. Жар, дым и вонь горящей нефти несло в порт. В городе полыхали пожары – снаряды армии большевиков, обстреливающих порт, взрывали цистерны. В дыму тонули мертвые трубы цементного завода и далеко выступающий в море мол. Помню, как мимо меня промаршировал отряд военных. В голове колонны мелькал на пике полковой значок. На самом краю мола солдаты остановились, соблюдая безупречный порядок. В ожидании помощи? Смерти? Мол быстро заволокло дымом, в котором пропали и они.

Стало окончательно ясно, что порт занят отрядами Красной армии. Но я все еще пытался исправить свою ошибку. Спешил успеть выпустить из комендатуры невиновного. От бега вверх, вверх по узким улицам било в ушах сердце. Но я опоздал. Увидел только выбитые двери и как разворачивали телегу с прикрытым пулеметным орудием. Потом было не до рассматриваний, пришлось петлять как зайцу. Бурому, заметному на снегу – выбеленной светом улице. Потом я вправлял вывихнутое в драке плечо в каком-то проходном дворе. Над головой хлопнуло окно в галерее – голова спряталась раньше, чем я успел крикнуть, чтобы не высовывались. Походная фляга пригодилась, чтобы зафиксировать. Ее удалось перетянуть ремнем, помогая зубами. Но в спешке я сделал все небрежно. Тогда, наверное, начался воспалительный процесс в суставе. С лихорадкой и жаром я несколько дней, а может, часов просидел, не прячась, во дворе дома, где нас определили на постой. Не знал, куда идти, голова горела. Смутно помню, как поднимался на этаж в квартиру, чтобы взять вещи. На стук и звонки никто не отозвался. Кое-что из нашего багажа, свернутое в узел из старой шинели, лежало у запертой двери. Раз я нашел на ступенях парадной хлеб в салфетке, кусок колотого сахара. Но жильцы не появлялись, все ставни были накрепко заперты, и я так и не узнал, кого благодарить за этот подарок.

В Ростов я добирался долго. Поезда появлялись на станции без расписания. Вагоны брали штурмом. Билетов ни у кого не было, счастливчики махали какими-то липовыми разрешениями. Пассажиры сидели прямо на полу. Те, кому повезло меньше, устраивались на сцепке между вагонами, лезли на крыши. Объединенные общим неустройством смотрели за узлами и не расспрашивали попутчиков. На станциях иногда можно было достать кипяток, за ним бегали по очереди и криком предупреждали остальных о проверке – тогда все бросались врассыпную под вагоны. Запахи немытых тел, мазута, нагретых рельсов… Мерная тряска усыпляла, но спать всерьез было нельзя, свалишься. Крепко обняв, как красивую женщину, грязную сцепку, я думал, что, может, и лучше не сходить с этого поезда, ничего не решать, не предпринимать?

Но и это бесконечное путешествие оборвалось внезапно. На станции я вдруг очнулся от того, что в лицо бил свет фонаря. Я мог попытаться удрать, но не стал. Бегать надоело. У меня не было при себе никаких документов, ничего, кроме чужой свернутой шинели. Я не мог вспомнить, срезаны ли на ней погоны. Могли, конечно, и задуматься, отчего это сверток такой тяжелый? Но, на счастье, мой грязный узел смотреть не стали. Под арестом я просидел недолго. Рассказал, что еду в Ростов к родным, документы и деньги в дороге украли – не редкость. На меня нашло то настроение, которое я хорошо знал. Полное безразличие и злость. Желание скорее со всем покончить. Если бы меня подробнее расспросили, я бы рассказал все. О деньгах атамана, убийстве в туннеле и других, моей истинной роли в нашей «компании друзей», отряде, созданном ЛК[13 - Читайте об этом в романе Лизы Лосевой «Черный чемоданчик Егора Лисицы».]