Не переходи дорогу волку: когда в твоем доме живет чудовище

– Давай, Лиза, – сказал он, подняв к глазам камеру. – Я хочу поверить, что там рыба.

Я выгнула талию и оперлась на ногу, отставленную назад. Мне было интересно, что он видит, наблюдая за мной в видоискатель. Дрожащего ребенка? Своего дрожащего ребенка? Или я была просто декорацией, ничем не отличающейся от ряби на водной глади озера?

– Сильнее.

Я прогнулась назад так, что волосы коснулись моей задницы, и замерла в такой позе, пока затвор камеры щелкал снова и снова.

– Веселее, – командовал он, не отрываясь от камеры.

Я вытянула губы в улыбке и попыталась выглядеть веселее. Боже, я сделала все, что могла. Но когда я пошевелила пальцами ног и поняла, что их не чувствую, мое тело напряглось. Этот день уже дал понять, что рыба не клюет, но я не думала ни о чем таком: ни о стайках желтых бычков, ни, что было бы еще хуже, о семействе жирных сомов, скользящих по дну озера и мечтающих сожрать мои ноги. Именно в тот момент я почувствовала его, этот недостаток, который делал все невыносимым – а именно комок в горле, и он означал, что я сейчас заплачу.

Как так получается, что гнев меняет сам воздух, в котором повисает, – даже чистый воздух на просторе озера? Когда отец приходил в ярость, воздух всегда застывал и замедлялся, словно какой-то страшный заряд подавлял движение молекул.

– Твою мать, – сказал он и протянул мне очки, лежавшие до этого на берегу. – Вот. Надень их.

Я неуклюже заковыляла ближе к нему, но когда попыталась взять очки, он схватил меня за запястье и притянул к себе:

– Да уже скоро все. Еще секунд тридцать, если все сделаешь как надо.

Я кивнула. Мое запястье горело под его пальцами. Той же ночью, лежа в постели, я увидела на этом месте продолговатые синяки. Его рука уже давно перестала сжимать мою, но это давление еще ощущалось и никуда не исчезало.

Но понятное дело, я не могла сделать все как надо, и почему все пошло наперекосяк в тот день на озере, так и останется загадкой. Может, я была недостаточно гибкой или моя улыбка выглядела натянутой, не получалось выстроить нужный образ. Но скорее всего, разочарование отца было слабо связано со мной, а все дело было в том невидимом сосуде с ядом, который он носил глубоко внутри, и этот яд тогда внезапно выплеснулся наружу. Я не знаю, почему этот человек был так изломан, а другие взрослые не были, но все-таки что-то не так было в моем отце. Я остро это чувствовала и предполагала, что здесь есть какая-то связь с его греческим происхождением. «Он бы не был таким, если бы не покинул родину», – думала я, но эту мысль перекрывал более громкий внутренний голос, он говорил, что я тоже виновата в этом. В конце концов, если бы я была лучше, мой отец не был бы таким злым все время.

В конце концов, когда ему удалось сделать более-менее приемлемый снимок, он повернулся, взял ящик и удочку, а затем двинулся обратно через лес к машине. Я не могла пошевелиться, хотя очень сильно хотела вылезти из воды. Оставил бы он меня тут, если бы я не постаралась? Неужели я так плохо позировала для снимка, что он перестал считать меня своей дочерью?

– Ты идешь? – крикнул он на ходу, не оглядываясь.

Через неделю или около того после возни в своей темной подвальной комнате отец поставил перед телевизором в гостиной фотографию размером четыре на шесть в дешевой пластиковой рамке. Я глядела на нее с дивана, пока моя мать готовила ужин и разговаривала больше сама с собой, чем со мной, через стену с прорезями между комнатами. Ряд искусственных растений и свечек на полке за моей головой закрывал ее от меня.

– Сегодня зазвонил телефон, и я прямо сразу поняла, что там будут какие-то плохие новости, – говорила она. – И точно, сестра Мэрилин заболела [1 - Понятия не имею, кто тогда сообщил матери эти плохие новости. У нас установился негласный договор: она рассказывает мне о людях, которых я едва знаю, а я вежливо киваю.].

Она прервала свой монолог, чтобы высунуть голову над пыльным папоротником. Ее кудрявые черные волосы были стянуты в танцевальный пучок, на губах была красно-оранжевая помада, образ выглядел идеально.

– У меня всегда были экстрасенсорные способности, – напомнила мне она.

Я улыбнулась.

– Знаю, – ответила я и снова повернулась к фотографии. Оказалось, тогда был солнечный день. Хорошо было видно, как на конце моей лески болтается жирная рыбеха. Я выглядела счастливой – дочка с гордым собой отцом и пойманной крупной рыбой.

Позже все четверо собрались на кухне ужинать: мой отец сидел во главе стола, несмотря на то, что стол был круглый, прямо напротив меня Майк, а мать села сбоку. Я ковыряла курицу в тарелке – терпеть не могла еду с костями, – и мать показала на снимок.

– Мне так нравится эта твоя фотография, – она улыбнулась, подцепила полную вилку латука и добавила, похлопав меня по руке: – Вот это рыба у тебя!

– Да уж, – ответил отец и подмигнул мне.

Я посмотрела вниз, узкая часть куриной ножки на моей тарелке упиралась мне в грудь, как будто говорила: «Ты! Ты была выбрана, чтобы хранить очередной секрет».

* * *

Мы жили в центре ряда улиц, которые в Южном Джерси обозначались буквами – у нашей была буква E, и я знала, что наши соседи сообща хранили тайну: в конце Джером-авеню, где асфальтовая дорога изгибалась и поворачивала в сторону Кохомо, разбился белый биплан и лежал, зарытый носом в землю. Каждый день по дороге в школу я смотрела в ту сторону, и мне казалось, что самолет откусил кусочек заросшего двора. Я любила представлять, как это произошло: двигатель отказал, может, даже что-то загорелось, судно стремительно стало падать, звучали крики, молитвы, никто не выжил.

Через пару месяцев после той рыбалки я решила спросить отца о крушении. Как-никак он обо всем знал и частенько напоминал нам об этом. Я застала его на заднем дворе кормящим цыплят, с полными пригоршнями семечек.

– Почему никто не убирает самолет после крушения? – спросила я.

Он поднял одну бровь, этот трюк всегда вызывал у меня жгучую зависть, мне такое было не под силу.

– Ты о чем? – ответил он.

Когда же я объяснила, он просто сказал:

– Покажи мне.

Мы вместе пошли к углу участка, и я показала:

– Вот там, в самом конце улицы.

Он склонил голову, оценивая, насколько я говорю серьезно.

– Пойдем со мной.

Вместе мы миновали жилые участки, всех этих собак, лающих за заборами из металлической сетки, эти уродливые дома, мимо которых я бы пробежала, если бы отец не шел со мной рядом. Когда мы подошли к самолету, его вид изменился, и я остановилась.

– Видишь? – спросил он. – Лодка.

Его речь часто была сбивчивой, с пропущенными словами. Но отец был прав. Никакое не воздушное, а самое обычное судно стояло на чьей-то подъездной дорожке к дому. У меня в животе булькнуло. Я поспешила защититься.

– Купился! – сказала я и изобразила на лице самую широкую улыбку, на которую только была способна. Он любил розыгрыши. Может, я даже набрала пару очков на своем счету.

Но он сказал нараспев:

– Нет, не думаю.

– Ха, неплохо я тебя разыграла! – сказала я уже менее убедительно, и он засмеялся, а в это время мои внутренности пережевывали сами себя. Как могло выйти так, что то, в чем я была так уверена – всем известный секрет, как мне казалось, – оказался неправдой? Тут был простой ответ: близорукость. Мне очень были нужны очки, и вскоре я их купила – большие, красные, как у Сэлли Джесси Рафаэль, слишком большие для моего молодого лица. Но вместе с этим был и сложный ответ, который переворачивал все у меня внутри: неважно, насколько я уверена в том, что существует, отец мог разрушить эту уверенность в одно мгновение.

– Идем, – сказал он, и его рука тяжело обрушилась мне на голову. – Пора смотреть «Героев Хогана».

Не помню, о чем мы говорили по пути домой. У меня довольно неплохо получалось разделяться на две половины – одна успевала говорить «угу» и «хм-м» в нужный момент, а вторая витала где-то вдалеке. Войдя в дом, я прошла мимо Майка, который ждал отца на диване. Я ненавидела «Героев Хогана» – комедию в унылых цветах и с тупым языком, на котором я не разговаривала. Я бросилась в свою спальню – это была розовая комната в конце коридора в прихожей – и как только я повернулась, чтобы захлопнуть дверь, то заметила кое-что новое: книжная полка, самая первая из всех, что у нас когда-то были, стоявшая возле ванной комнаты.

Там, где раньше была одна только коричневая стена, теперь стояло собрание сочинений из пятнадцати томов в матерчатом переплете, углы книжных корешков загибались – красные, матово-красные, цвета груды кирпичей. Я прошлась пальцем по тиснению золотого цвета. На ощупь обложка была такой, какой я представляла себе змею: плетеная, с тонкой фактурой. Если не считать древний томик матери «Если жизнь – вишневый сад, что я делаю на дне?», а также энциклопедию и словарь сновидений Золара, то тома «Британники для подростков» были первыми книгами не из школы и не взятые на время, которые когда-либо попадали в наш дом. Я села на ковер.

Мать встала рядом со мной.

– Это были мои книги, когда я была маленькой, – сказала она. – А мне их дал мой отец.

В ее голосе ясно звучала гордость и задумчивость.

– Думаю, они тебе понравятся.