Ошибка Клео

И он указал на круглощекую девочку, сидевшую за столом рядом с другим членом комиссии.

– Может, потому, что ты, Клео, более… современная? Потому что в тебе есть авантюрная жилка? Потому что тебе плевать на условности? Потому что ты артистка?

Она закивала. Да. Да, да.

Клео повезло. Он обожал танцовщиц. Они нравились ему больше, чем музыкантши. Они такие непосредственные. Ведут себя так непринужденно. Как она, его прелестная маленькая невеста. Клео фыркнула. Ей еще рано иметь жениха.

– Тогда, может, жениха-друга? Для начала?

У Клео есть дружок-ровесник? С которым она… Нет? Но она хотя бы не фригидная?

Слово «фригидная» упало в желудок Клео сгустком расплавленного свинца.

Но Клео хотя бы не позволяла сопляку, который не соображает, что делает, лапать себя?

Кровь у нее застыла. А он продолжал:

– Почему бы не превратить эту квартиру в островок радости? В особый мир? Чуждый всякой банальности? Не признающий условностей и предрассудков, связанных с возрастом? Ты позволишь, Клео? Можно?

Он задавал ей вопросы. Никто никогда не спрашивал у нее разрешения ни на что. Клео была в восторге от мягких интонаций Жан-Кристофа, от его ошеломляющей уважительности и едва слышного голоса, похожего на шепот. Но язык Жан-Кристофа у нее во рту напоминал устрицу, мертвую и живую одновременно, влажную и липкую; он слишком быстро двигался и проник в нее слишком глубоко, винный дух мешался с привкусом пряного соуса, от него веяло горьковатой затхлостью, и он, как резиновая трубка, все шарил и шарил у нее во рту. Ее охватило неудержимое желание вытолкнуть его назад вместе с остатками слюны. Клео вытерла рот тыльной стороной руки.

– Фу, как обидно, Клео!

Может, она слишком напряжена? Танцовщица должна быть в согласии со своим телом. Жан-Кристоф не скрывал удивления. Досады. Разочарования.

Если что, Паула сделает ему расслабляющий массаж, добавил он. Она в этом мастерица.

– Можно? Закрой глаза, Клео.

Клео, тринадцать лет, пять месяцев и сколько-то там дней, повиновалась. Отказаться значило бы признать, что она фригидна.

За закрытыми веками Клео проносились млечные пути медно-красных ромбов, кровь отбивала в висках свою мелодию, накатывавшую приливами и отливами. Оранжевое полотняное платье задрано, колготки спущены, ноги обмякли, в голове путаница мыслей. Главное – не открывать глаза. Показать себя с лучшей стороны. Это просто очередная проверка. Они должны убедиться, что ее просто так не собьешь с цели. Металл холодного кольца, теплые нервные пальцы, влажное дыхание.

Расслабься, Клео.

Ну, давай, расслабься!

Расслабишься ты или нет?

Пальцы, похожие на злобных насекомых, отчаявшиеся проникнуть туда, куда во что бы то ни стало пытались проникнуть, ночные насекомые, которые улетят, как только настанет рассвет, главное – не шевелиться.

Не очень-то ты возбуждаешь, Клео. Деревяшка.

Простите, но ей надо в туалет. Она шлепала голыми ногами по полу, заблудившись в квартире, в которой раньше видела только столовую, открывала одну дверь, за ней другую. Сидя на унитазе, она прерывисто дышала и считала голубые и бежевые плитки на полу. И пять – и шесть – и семь – и восемь. Маленькая невеста. Это хорошо или плохо? А чей-то голос уже звал ее:

– КЛЕ-Е-Е-О!

Жан-Кристоф побарабанил ладонью по дивану, приглашая ее сесть рядом. И тогда у Клео вырвались сбивчивые, спотыкающиеся слова. У нее, она только что заметила, впервые начались месячные, и у нее, извините, ужасно болит живот.

В следующий раз.

Клео шла и шла, а улицы ветвились в загадочном переплетении. Утица Ассонпсьон, авеню Клебер, авеню Ваграм. Сена казалась более тяжелой и бархатистой, чем в Ножане, где родители любили весной прогуливаться по набережной. Клео остановила одного прохожего, затем второго. Как доехать до Фонтенэ? Никто не знал, где находится Фонтенэ.

Она наудачу села в автобус 30-го маршрута, лишь бы убраться подальше от этой квартиры. Убаюканная теплом радиатора, согревавшего ноги, и рокотом мотора, слышного, когда автобус стоял в пробках, Клео закрыла глаза. Водитель подсказал ей, где сойти, чтобы пересесть на скоростное метро, он даже дал ей льготный билет – наверное, решил, что ей еще нет тринадцати лет.

За закрытыми веками снова появились ромбы; картинки мерцали в хаотичном ритме, напоминая слайды, которые отец после отпуска раскладывал на столе в гостиной. Насекомые. Пальцы. Танцовщицы. Ее дядя, в новогодний вечер не сводивший глаз с часов, чтобы не пропустить, когда по телевизору начнется трансляция шоу из кабаре «Лидо». Он работал там официантом. Клео наизусть знала его рассказы о том, как после представления танцовщицы выскальзывают через заднюю дверь на улицу, где их ждет такси, чтобы избавиться от назойливых посетителей, почему-то уверенных, что имеют на них право. Это удовольствие для глаз, повторял дядя, грозя указательным пальцем. Руками танцовщиц не трогают.

От ужина она отказалась, съела только йогурт. Брат завопил, что она, видать, села на диету; отец закатил глаза. Все четверо как будто соблюдали негласную договоренность, что они – обычная семья, из которой дочь по средам иногда исчезает. Клео никому не могла пожаловаться, что ее втянули во что-то отвратительное. Она принадлежала тайной квартире, адреса которой не знала.

Голова у нее кружилась, словно ее сбросили с самолета, и она ощущала космическое одиночество. Посреди ночи она проснулась от рвотных спазмов, ее вывернуло одной желчью. У нее стучали зубы. Постель, казалось, пропиталась запахом «Опиума», флакон которого был спрятан под кроватью. Клео нараспашку открыла окно, в комнату хлынул прохладный воздух, но болотистая смесь мускуса и пачулей не выветривалась.

Ей хотелось, чтобы новый день никогда не наступал, во всяком случае не раньше, чем она во всем разберется. Чтобы не надо было идти в коллеж, где ее ждала толпа слушательниц, жадных до новых серий этого сериала: Клео и Кэти, Клео и «Галатея», Клео и стофранковые купюры. Законопатить себя в этой комнате с журналами, грязными плюшевыми игрушками, убранными в чемодан, клетчатым платьем, хранящимся на дне нижнего ящика комода, – она выросла из этого платья в десять лет, и мать собиралась отнести его в благотворительную организацию, но все никак не решалась с ним расстаться.

Родители часто сетовали, что Клео все воспринимает в трагическом свете. Возможно, они были правы. Она плохо понимала, что именно произошло за обедом и произошло ли вообще.

Через день веселый голос Кэти по телефону принес Клео облегчение с намеком на надежду. Как в начале их знакомства. Но не совсем так. Кэти подолгу молчала после каждой своей реплики, давая Клео возможность заполнять паузы извинениями: она плохо себя чувствовала.

Сердце колотилось, грудь ходила ходуном, как у наказанного щенка, готового на все, лишь бы его снова приласкали. Повесив трубку, она почувствовала, как на легкие опускается невесомая кувшинка, как в романе Бориса Виана, который они читали на уроках французского. Но это не был симптом болезни, напротив – признак выздоровления. Еще не все потеряно. Кэти предложила встретиться и поговорить. Ей предоставляется второй шанс, и надо оказаться на высоте.

Кэти, в голубом свитере и белых брюках, ждала ее на бордовой банкетке ресторана. Она сияла.

На этих обедах проверяли ее способность к адаптации. Сбежит ли она, если произойдет что-нибудь выходящее за рамки условностей? Хлопнет дверью перед носом взбалмошного преподавателя в Нью-Йорке?

Клео не сомневалась: Кэти ничего не знает про пальцы. Иначе она об этом заговорила бы. Кэти жила исключительно в мире прекрасного. Всей душой преданная поиску уникальных талантов. Кэти ненавидела бесхарактерных.

Сумела ли Клео во время обедов доказать свою готовность принять происходящее как должное? Или не проявила достаточной готовности?

Стыд от пальцев против стыда быть фригидной.

А можно, чтобы в следующий раз собеседование проводил не Жан-Кристоф, а кто-нибудь другой?

Кэти подозрительно нахмурилась: а почему? Ну да, он чересчур налегал на шампанское, но это очень компетентный специалист. Впрочем, по телефону он проявил полнейшее понимание и не захлопнул для Клео дверь. По его мнению, ей следовало бы подумать, чего она хочет по-настоящему.

Клео решилась высказаться. Если она по-настоящему хочет получить стипендию, значит ли это, что она должна хотеть и пальцев? И если она не хочет пальцев, о чем это говорит?

Кэти довезла ее до дома и широко распахнула перед ней дверцу автомобиля. Добро пожаловать в свой прежний мир, мир без будущего и «Галатеи».

Весной 1984 года совершенно потерянная Клео превратилась в сломанную, обмякшую марионетку, у которой обрезали нити; родители показывали ее врачам, словно пакет с почему-то дурно пахнущим бельем; гастроэнтеролог искал причину постоянной рвоты, дерматолог – стойкой крапивницы, аллерголог – ночных приступов астмы.

По ночам ее, вцепившуюся в бирюзовое покрывало, сотрясали рвотные спазмы; она рыдала, мать держала ее за руку, а брат прижимался к ней: «Что с тобой, Клео?»

Беда, приключившаяся с ней, усиливала другую беду, одна ложь наслаивалась на другую.

Она не знала, чего ей стыдиться больше: того, что позволила сотворить с собой такое, или того, что не сумет расслабиться, чтобы с ней это сотворили.

«Нечего раздувать целую историю из-за такой ерунды», – сказал потом Марк.

Десять дней перерыва в занятиях не проходят бесследно даже в ее возрасте; в конце урока Стан с насмешкой отозвался о ее раскрасневшейся физиономии и одышке. В дверях раздевалки он ее остановил: дама, которая иногда за ней заходила, ждет на улице.