Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена

– Из всех загадок супружеской жизни, – сказал отец, переходя на другую сторону площадки, чтобы прислониться к стене при изложении своей мысли дяде Тоби, – из всех головоломных загадок супружества, – а поверьте, брат Тоби, оно завалено такой кучей ослиной клади, что всему ослиному стаду Иова нести ее было бы не под силу, – нет более запутанной, чем та – что едва только у хозяйки дома начинаются роды, как вся женская прислуга, от барыниной камеристки до выгребальщицы золы, вырастает на целый дюйм и напускает важности на этот единственный дюйм больше, нежели на все остальные свои дюймы, вместе взятые.

– А я думаю, – возразил дядя Тоби, – что скорее мы становимся на дюйм ниже. – – Когда я встречаю женщину, ожидающую ребенка, – со мной всегда так бывает. – Тяжелое бремя приходится нести этой половине рода человеческого, брат Шенди, – сказал дядя Тоби. – Да, ужасное бремя возложено на женщин, – продолжал он, качая головой. – О, да, да, неприятная это вещь, – сказал отец, тоже качая головой, – но, верно, никогда еще, с тех пор как покачивание головой вошло в обычай, две головы не качались в одно время, сообща, в силу столь различных побуждений.

Боже благослови \ их всех, – проговорили, каждый про

Черт побери / себя, дядя Тоби и мой отец.

Глава XIII

– Эй – ты, носильщик![208. - Эй – ты, носильщик! – Подразумевается носильщик портшеза, закрытого кресла, которое переносилось на прикрепленных к нему шестах двумя носильщиками. Это был весьма распространенный способ передвижения по улицам больших городов Англии и Франции.] – вот тебе шесть пенсов – сходи-ка в эту книжную лавку и вызови ко мае критика, который нынче в силе. Я охотно дам любому из них крону, если он поможет мне своим искусством свести отца и дядю Тоби с лестницы и уложить их в постель.

– Пора, давно пора; ведь если не считать короткой дремоты, которая ими овладела в то время, как Трим протыкал кочергой ботфорты, – и которая, к слову сказать, не принесла отцу никакой пользы из-за скрипучих дверных петель, – они ни разу не сомкнули глаз в течение девяти часов, с тех пор как Обадия ввел в заднюю гостиную забрызганного грязью доктора Слопа.

Если бы каждый день моей жизни оказался таким же хлопотливым, как этот, – и потребовал… – Постойте.

Прежде чем кончить эту фразу, я хочу сделать замечание по поводу странности моих взаимоотношений с читателем в сложившейся сейчас обстановке – замечание, которое совершенно неприменимо ни к одному биографу с сотворения мира, кроме меня, – и, я думаю, так и останется ни к кому неприменимым до скончания века, – – вот почему, хотя бы только ради своей новизны, оно заслуживает внимания ваших милостей.

В текущем месяце я стал на целый год старше, чем был в это же время двенадцать месяцев тому назад; а так как, вы видите, я добрался уже почти до середины моего четвертого тома – и все еще не могу выбраться из первого дня моей жизни – то отсюда очевидно, что сейчас мне предстоит описать на триста шестьдесят четыре дня жизни больше, чем в то время, когда я впервые взял перо в руки; стало быть, вместо того чтобы, подобно обыкновенным писателям, двигаться вперед со своей работой по мере ее выполнения, – я, наоборот, отброшен на указанное число томов назад. – Итак, если бы каждый день моей жизни оказался таким же хлопотливым, как этот… – А почему бы ему не оказаться таким? – и происшествия вместе с мнениями потребовали бы такого же обстоятельного описания… – А с какой стати мне их урезывать? – то, поскольку при таком расчете я бы жил в триста шестьдесят четыре раза скорее, чем успевал бы записывать мою жизнь… – Отсюда неизбежно следует, с позволения ваших милостей, что чем больше я пишу, тем больше мне предстоит писать – и, стало быть, чем больше ваши милости изволят читать, тем больше вашим милостям предстоит читать.

Не повредит ли это глазам ваших милостей?

Моим – нисколько; и если только мои Мнения меня не погубят, то думаю, что буду вести весьма приятную жизнь за счет моей Жизни; иными словами, буду наслаждаться двумя приятными жизнями одновременно.

Что же касается плана выпускать по двенадцати томов в год, или по тому в месяц, он ни в чем не меняет моих видов на будущее: – как бы усердно я ни писал, как бы ни кидался в самую гущу вещей, как советует Гораций, – никогда мне за собой не угнаться, хотя бы я хлестал и погонял себя изо всей мочи; в самом худшем случае я буду на день опережать мое перо – а одного дня довольно для двух томов – и двух томов довольно будет для одного года. —

Дай бог успеха в делах бумажным фабрикантам в нынешнее царствование, так счастливо для нас начинающееся, – как я надеюсь, промысл божий пошлет успех всему вообще, что будет в ото царствование предпринято.

Что же касается разведения гусей – я об этом не беспокоюсь – природа так щедра – никогда не будет у меня недостатка в орудиях моей работы.

– Так, стало быть, дружище, вы помогли моему отцу и дяде Тоби спуститься с лестницы и уложили их в постель? – Как же вы с этим справились? – Вы опустили занавес внизу лестницы – я так и знал, что другого средства у вас нет. – Вот вам крона за ваши хлопоты.

Глава XIV

– Так подайте мне штаны, вон они на том стуле, – сказал отец Сузанне. – Некогда ждать, пока вы оденетесь, сэр, – вскричала Сузанна, – лицо у ребенка все почернело, как мой… – Как ваше что? – спросил отец, который, подобно всем ораторам, был жадным искателем сравнений. – Помилосердствуйте, сэр, – сказала Сузанна, – ребенок лежит в судорогах. – А где же мистер Йорик? – Никогда его нет там, где ему надо быть, – отвечала Сузанна, – но младший священник, в упорной комнате с ребенком на руках, ждет меня – – и госпожа моя велела мне бежать со всех ног и спросить, не прикажете ли назвать его по крестному отцу, капитану Шенди.

«Кабы знать наверно, – сказал отец про себя, почесывая бровь, – что ребенок помрет, можно было бы доставить это удовольствие брату Тоби – да и жалко было бы тогда бросать зря такое великолепное имя, как Трисмегист. – Ну, а если он выздоровеет?»

– Нет, нет, – сказал отец Сузанне; – погодите, я встану. – – Некогда ждать, – вскричала Сузанна, – ребенок весь черный, как мой башмак. – Трисмегист, – сказал отец. – Но постой – у тебя дырявая голова, Сузанна, – прибавил отец; – сможешь ли ты донести Трисмегиста через весь коридор, не рассыпав его? – Донесу ли я? – обидчиво воскликнула Сузанна, захлопывая дверь. – Голову даю на отсечение, что не донесет, – сказал отец, соскакивая в темноте с кровати и ощупью отыскивая свои штаны.

Сузанна во всю мочь бежала по коридору.

Отец старался как можно скорее найти свои штаны.

У Сузанны было преимущество в этом состязании, и она удержала его. – Узнала: Трис – и что-то еще, – проговорила она. – – Ни одно христианское имя на свете, – сказал священник, – не начинается с Трис – кроме Тристрама. – Тогда Тристрам-гист, – сказала Сузанна.

– Без всякого гиста, дуреха! – ведь это мое имя, – оборвал ее священник, погружая руку в таз: – Тристрам! – сказал он, – и т. д. и т. д. и т. д. – Так был я назван Тристрамом – и Тристрамом пребуду до последнего дня моей жизни.

Отец последовал за Сузанной со шлафроком на руке, в одних штанах, застегнутых в спешке на единственную пуговицу, да и та в спешке только наполовину вошла в петлю.

– Она не забыла имени? – крикнул отец, приотворив дверь. – Нет, нет, – понимающим тоном отвечал священник. – И ребенку лучше, – крикнула Сузанна. – А как себя чувствует твоя госпожа? – Хорошо, – отвечала Сузанна, – лучше и ожидать нельзя. – Тьфу! – воскликнул отец, и в то же время пуговица на его штанах выскользнула из петли. – Таким образом, было ли его восклицание направлено против Сузанны или против пуговицы – было ли его тьфу! восклицанием презрения или восклицанием стыдливости – остается неясным; так это и останется, пока я не найду времени написать следующие три любимые мои главы, а именно: главу о горничных, главу о тьфу! и главу о пуговичных петлях.

А сейчас я могу сказать в пояснение читателю только то, что, воскликнув тьфу! отец поспешно повернулся – и, поддерживая одной рукой штаны, а на другой неся шлафрок, вернулся по коридору в постель, немного медленнее, чем следовал за Сузанной.

Глава XV

Эх, кабы я умел написать главу о сне!

Лучшего случая ведь не придумаешь, чем тот, что сейчас подвернулся, когда все занавески в доме задернуты – свечи потушены – и глаза всякого живого существа в нем закрыты, кроме единственного глаза – сиделки моей матери, потому что другой ее глаз закрыт вот уже двадцать лет.

Какая прекрасная тема!

И все-таки, хоть она и прекрасная, я взялся бы скорее и с большим успехом написать десяток глав о пуговичных петлях, нежели одну-единственную главу о сне.

Пуговичные петли! – – есть что-то бодрящее в одной лишь мысли о них – и поверьте мне, когда я среди них окажусь…

– – Вы, господа с окладистыми бородами, – – – напускайте на себя сколько угодно важности – – уж я потешусь моими петлями – я их всех приберу к рукам – это нетронутая тема – я не наткнусь здесь ни на чью мудрость и ни на чьи красивые фразы.

А что касается сна – – то, еще не приступив к нему, я знаю, что ничего у меня не выйдет, – я не мастер на красивые фразы, во-первых, – а во-вторых, хоть убей, не могу придать важный вид такой негодной теме, поведав миру – сон-де прибежище несчастных – освобождение томящихся в тюрьмах – пуховая подушка отчаявшихся, выбившихся из сил и убитых горем; не мог бы я также начать с лживого утверждения, будто из всех приятных отправлений нашего естества, которыми создателю, по великой его благости, угодно было вознаградить нас за страдания, коими нас карает его правосудие и его произволение, – сон есть главнейшее (я знаю удовольствия в десять раз его превосходящие); или какое для человека счастье в том, что когда он ложится на спину после тревог и волнений трудового дня, душа его так в нем располагается, что, куда бы она ни взглянула, везде над ней простерто спокойное и ясное небо – никакие желания – никакие страхи – никакие сомнения не помрачают воздух – и нет такой неприятности ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем, которую воображение не могло бы без труда обойти в этом сладостном убежище.

– «Бог да благословит, – сказал Санчо Панса, – человека, который первый придумал вещь, называемую сном, – – она вас закутывает как плащом с головы до ног»[209. - «Бог да благословит, – сказал Санчо Панса…» – «Дон Кихот», часть II, гл. LXVIII.]. В этих словах для меня заключено больше и они говорят моему сердцу и чувствам красноречивее, нежели все диссертации на эту тему, выжатые из голов ученых, взятые вместе.

Отсюда, впрочем, не следует, чтобы я всецело отвергал суждения о сне Монтеня – в своем роде они превосходны – – – (цитирую на память).

Мы наслаждаемся сном, как и другими удовольствиями, – говорит он, – не смакуя его и не чувствуя, как он протекает, и улетучивается. – Нам бы надо было изучать его и размышлять над ним, чтобы воздать должную благодарность тому, кто нам его дарует. – С этой целью я приказываю беспокоить себя во время сна, чтобы получить от него более полное и глубокое удовольствие. – И все-таки, – говорит он далее, – мало я вижу людей, которые умели бы, когда нужно, так без него обходиться, как я; тело мое способно к продолжительному и сильному напряжению, лишь бы оно не было резким и внезапным, – в последнее время я избегаю всяких резких физических упражнений – ходьба пешком никогда меня не утомляет – но с ранней молодости я не люблю ездить в карете по булыжной мостовой. Я люблю спать на жесткой постели и один, даже без жены. – Последние слова могут возбудить недоверие у читателя – но вспомните: «La Vraisemblance (как говорит Бейль, по поводу Лицетуса) n’est pas toujours du c?tе de la Vеritе»[210. - Правдоподобие не всегда не стороне истины (франц.).]. На этом и покончим о сне.

Глава XVI

– Если только жена моя не запротестует, – брат Тоби, Трисмегиста оденут и принесут к нам, пока мы здесь завтракаем.

– Обадия, ступай, скажи Сузанне, чтобы она пришла сюда.

– Только сию минуту, – отвечал Обадия, – она взбежала по лестнице с плачем и рыданием, ломая руки, словно над ней стряслось большое несчастие. —

– Ну и месяц нам предстоит, – сказал отец, отворачиваясь от Обадии и задумчиво глядя некоторое время в лицо дяде Тоби, – чертовский нам предстоит месяц, брат Тоби, – сказал отец, подбоченясь и качая головой: – огонь, вода, женщины, ветер, – братец Тоби! – Видно, какое-то несчастье, – проговорил дядя Тоби. – Подлинное несчастье, – воскликнул отец, – столько враждующих между собой стихий сорвалось с цепи и учиняет свистопляску в каждом уголке нашего дома. – Мало пользы, брат Тоби, семейному спокойствию от нашего с вами самообладания, от того, что мы сидим здесь молча и неподвижно, – – между тем как такая буря бушует над нашей головой.

– В чем дело, Сузанна? – Окрестили дитя Тристрамом – – и с госпожой моей только что была по этому случаю истерика. – – Нет! – я тут не виновата, – оправдывалась Сузайна, – я ему сказала: Тристрам-гист.

– – Пейте чай один, братец Тоби, – сказал отец, снимав с крючка шляпу, – но насколько звуки его голоса, насколько все его движения непохожи были на то, что воображает рядовой читатель!

Ибо он произнес эти слова самым мелодичным тоном – и снял шляпу самым грациозным движением тела и руки, какие когда-либо приводила в гармонию и согласовала между собой глубокая скорбь.

– Ступай на мою лужайку и позови мне капрала Трима, – сказал дядя Тоби Обадии, как только отец покинул комнату.

Глава XVII

Когда несчастье с моим носом так тяжко обрушилось на голову моего отца, – – он в ту же минуту, как уже знает читатель, поднялся наверх и бросился на кровать; на этом основании читатель, если он не обладает глубоким знанием человеческой природы, склонен будет ожидать от моего отца повторения таких же восходящих и нисходящих движений и после несчастия с моим именем; – – нет.

Разный вес, милостивый государь, – и даже разная упаковка двух неприятностей одинакового веса – весьма существенно меняют нашу манеру переносить их и из них выпутываться. – Всего полчаса тому назад я (благодаря горячке и спешке, свойственным бедняку, который пишет ради куска хлеба) бросил в огонь, вместо черновика, беловой лист, только что мной оконченный и тщательно переписанный.