Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена

В тот же миг я сорвал с головы парик и швырнул его изо всей силы в потолок – правда, я потом его поймал на лету – но дело таким образом было сделано; не знаю, могло ли что-нибудь другое в природе принести мне сразу такое облегчение. Это она, любезная богиня, во всех таких раздражающих случаях вызывает у нас, при помощи внезапного импульса, то или иное порывистое движение – или же толкает нас в то или другое место, кладет, неизвестно почему, в то или другое положение. – Но заметьте, мадам, мы живем среди загадок и тайн – самые простые вещи, попадающиеся нам по пути, имеют темные стороны, в которые не в состоянии проникнуть самое острое зрение; даже самые ясные и возвышенные умы среди нас теряются и приходят в тупик почти перед каждой трещиной в произведениях природы; таким образом, здесь, как и в тысяче других случаев, события принимают для нас оборот, который мы хотя и не в состоянии осмыслить, – но из которого все же извлекаем пользу, с позволения ваших милостей, – и этого с нас довольно.

И вот, с теперешним своим горем отец ни в коем случае не мог бы броситься в постель – или унести его на верхний этаж, как давешнее, – он чинно вышел с ним прогуляться к рыбному пруду.

Даже если бы отец подпер голову рукой и целый час размышлял, какой ему избрать путь, – разум со всеми его мыслительными способностями и тогда не мог бы указать ему лучший выход: в рыбных прудах, сэр, есть нечто – а что именно, предоставляю открыть строителям систем и очистителям прудов сообща, – во всяком случае, когда вы охвачены первым бурным порывом раздражения, есть нечто столь неизъяснимо успокоительное в размеренной и чинной прогулке к одному из таких прудов, что я часто дивился, почему ни Пифагор, ни Платон, ни Солон, ни Ликург, ни Магомет и вообще никто из ваших прославленных законодателей не оставил на этот счет никаких предписаний.

Глава XVIII

– Ваша милость, – сказал Трим, затворив сначала за собой двери в гостиную, – слышали, я думаю, об этом несчастном случае. – – О да, Трим! – сказал дядя Тоби, – и он меня очень огорчает. – Я тоже сильно огорчен, – отвечал Трим, – но я надеюсь, вы мне поверите, ваша милость, что я в этом совсем не виноват. – Ты – Трим? – воскликнул дядя Тоби, ласково смотря ему в лицо, – нет, это наглупила Сузанна с младшим священником. – – Что же они могли вместе делать, с позволения вашей милости, в саду? – В коридоре, ты хочешь сказать, – возразил дядя Тоби.

Поняв, что он идет по ложному следу, Трим промолчал и только низко поклонился. – Два несчастья, – сказал себе капрал, – это по меньшей мере вдвое больше, чем следует говорить в один раз; – о беде, которую наделала корова, забравшаяся в наши укрепления, можно будет доложить его милости как-нибудь после. – Казуистика и ловкость Трима, прикрытые его низким поклоном, предотвратили всякое подозрение у дяди Тоби и он следующим образом выразил то, что хотел сказать Триму: – Что касается меня, Трим, то хотя я не вижу почти никакой разницы, будет ли мой племянник называться Тристрамом или Трисмегистом, – все-таки, поскольку брат мой принимает случившееся так близко к сердцу, Трим, – я бы охотно дал сто фунтов, только бы этого не случилось. – Сто фунтов, ваша милость! – воскликнул Трим, – а я бы не дал и вишневой косточки. – Не дал бы и я, Трим, если бы это дело касалось меня, – сказал дядя Тоби, – но мой брат, с которым тут спорить невозможно, – утверждает, будто от имен, которые даются при крещении, зависит гораздо больше, чем воображают люди невежественные, – – от самого сотворения мире, – говорит он, – никогда не было совершено ничего великого или геройского человеком, носящим имя Тристрам; он даже утверждает, Трим, что с таким именем нельзя быть ни ученым, ни мудрым, ни храбрым. – Все это выдумки, с позволения вашей милости, – возразил капрал, – когда полк называл меня Тримом, я дрался ничуть не хуже, чем тогда, когда меня называли Джемсом Батлером. – И про себя скажу, – проговорил дядя Тоби, – хоть мне и совестно хвастаться, Трим, – а все-таки, называйся я даже Александром, я бы исполнил под Намюром только свой долг. – Сущая правда, ваша милость! – воскликнул Трим, выступая на три шага вперед, – разве человек думает о своем имени, когда идет в атаку? – Или когда стоит в траншее, Трим? – воскликнул дядя Тоби с решительным видом. – Или когда бросается в брешь? – сказал Трим, продвигаясь между двух стульев. – Или врывается в неприятельские ряды? – воскликнул дядя, вставая с места и выставляя вперед свой костыль, как пику. – Или перед взводом солдат? – воскликнул Трим, держа наизготовку свою палку, как ружье. – Или когда он взбирается на гласис? – воскликнул дядя Тоби, разгорячившись и ставя ногу да табурет. – —

Глава XIX

Отец вернулся с прогулки к рыбному пруду – и отворил дверь в гостиную в самый разгар атаки, как раз в ту минуту, когда дядя Тоби взбирался на гласис. – Трим опустил свое оружие – никогда еще дядя Тоби не бывал застигнут во время такого бешеного галопа на своем коньке! Ах, дядя Тоби не будь всегда готовое красноречие моего отца всецело поглощено более серьезной темой – каким бы ты подвергся издевательствам вместе с несчастным твоим коньком!

Отец повесил шляпу таким же спокойным и ровным движением, как он ее снял; бросив беглый взгляд на беспорядок в комнате, он взял один, из стульев, служивших составной частью бреши капрала, поставил его против дяди Тоби, сел и, как только было убрано со стола и двери в гостиную были затворены, разразился следующей жалобой.

Жалоба моего отца

– Бесполезно долее, – сказал отец, обращаясь столько же к проклятию Эрнудьфа, лежавшему в углу на полке камина, – сколько и к дяде Тоби, который под камином сидел, – бесполезно долее, – сказал отец стонущим, до жути монотонным голосом, – бесполезно долее бороться, как делал я, с этим безотраднейшим из человеческих убеждений, – я теперь ясно вижу, что, за мои ли грехи, брат Тоби, или же за грехи и безрассудства семейства Шенди, небу угодно было пустить в ход против меня самую тяжелую свою артиллерию и что точкой, на которую направлена вся сила ее огня, является благополучие моего сына. – Такая канонада, брат Шенди, разнесла бы в прах вселенную, – сказал дядя Тоби, – если бы ее открыть. – Несчастный Тристрам! дитя гнева! дитя немощности! помехи! ошибки! и неудовольствия! Есть ли какое-нибудь несчастье или бедствие в книге зародышевых зол, способное расшатать твой скелет или спутать волокна твоего тела, которое не свалилось бы тебе на голову еще прежде, чем ты появился на свет? – А сколько бед по дороге туда! – сколько бед потом! – зачатый на склоне дней твоего отца – когда силы его воображения, а также силы телесные шли на убыль – – – когда первичная теплота и первичная влага, элементы, которым надлежало упорядочить твой телесный состав, остывали и высыхали, так что для закладки основ твоего бытия не оставалось ничего, кроме величин отрицательных, – – – плачевно это, брат Тоби, когда так требовались все виды маленькой помощи, которую могли подать забота и внимание с той и другой стороны! Потерпеть такое поражение! Вы знаете, как было дело, брат Тоби, – слишком грустная это история, чтобы ее повторять сейчас – когда немногочисленные жизненные духи, которыми я еще располагал и с которыми должна была быть переправлена память, фантазия и живость ума, – были все рассеяны, приведены в замешательство, расстроены, разогнаны и посланы к черту. —

– Тут, казалось бы, пора положить конец этому преследованию несчастного – и хотя бы в виде опыта испробовать – не может ли поправить дело спокойное и ровное расположение духа вашей невестки в течение девятимесячной беременности вместе с должным вниманием, брат Тоби, к опорожнениям и наполнениям и прочим ее non naturalia. – Но и этого лишен был мой ребенок! Сколько хлопот и неприятностей причинила она себе, а стало быть, и своему плоду, нелепым желанием: рожать непременно в Лондоне! – А мне казалось, что моя невестка с величайшим терпением подчинилась, – возразил дядя Тоби, – – – я не слышал от нее ни одного гневного слова по этому поводу. – Зато все у нее кипело внутри, – воскликнул отец, – а это, позвольте вам сказать, братец, было еще в десять раз хуже для ребенка, – и кроме того, сколько мне пришлось выдержать схваток с ней, сколько было бурь из-за повивальной бабки! – Она таким образом давала выход своим чувствам, – заметил дядя Тоби. – Выход! – воскликнул отец, возведя глаза к небу. – —

– Но что все это, дорогой Тоби, по сравнению с огорчением, которое нам причинило появление ребенка на свет головой вперед, когда я так горячо желал спасти из этого страшного кораблекрушения хотя бы его головную коробку в неповрежденном и сохранном виде. —

– Несмотря на все мои предосторожности, теория моя самым жалким образом была опрокинута вверх дном вместе с ребенком в утробе матери! Голова его попала во власть грубой руки и подверглась давлению четырехсот семидесяти коммерческих фунтов, а когда такая тяжесть действует отвесно на темя – мы только на девяносто процентов можем быть уверены, что нежная мозговая ткань не лопнет и не разорвется в клочки.

– Все-таки мы могли еще выпутаться. – – Дурак, хлыщ, ветрогон – дайте ему только нос – калека, карлик, сопляк, простофиля – (наделяйте его какими угодно недостатками) двери Фортуны перед ним отворены. – О Лицетус! Лицетус! пошли мне небо недоноска в пять с половиной дюймов длины, вроде тебя, – я мог бы бросить вызов судьбе.

– Но даже и в этом случае для нашего ребенка оставался еще один счастливый выход. – О Тристрам! Тристрам! Тристрам!

Надо будет послать за мистером Йориком, – сказал дядя Тоби.

– Можете посылать за кем угодно, – отвечал отец.

Глава XX

Каким, однако, аллюром, с какими курбетами и прыжками – два шага туда, два шага сюда – двигался я на протяжении четырех томов подряд, не оглядываясь ни назад, ни даже по сторонам – посмотреть, на кого я наступил! – Не буду ни на кого наступать, – сказал я себе, когда садился верхом, – буду ехать хорошим бойким галопом, но не задену даже самого захудалого осла по дороге. – Так пустился я в путь – по одной тропинке вверх – по другой вниз – минуя одну рогатку – перескакивая через другую – как если б сам сатана гнался за мной по пятам.

Но поезжайте вы этим аллюром даже с самыми лучшими намерениями и решениями – все-таки, миллион против одного, вы кого-нибудь да ушибете, если сами не ушибетесь. – Он свалился – он выбит из седла – он потерял шляпу – он лежит растянувшись – он сломает себе шею – глядите-ка! – да ведь он врезался на полном скаку в трибуны присяжных критиков! – он расшибет себе лоб об один из их столбов – опять он растянулся! – глядите – глядите – вот он теперь несется как угорелый, с копьем наперевес, в густой толпе живописцев, скрипачей, поэтов, биографов, врачей, законоведов, логиков, актеров, богословов, церковников, государственных людей, военных, казуистов, знатоков, прелатов, пап и инженеров. – Не бойтесь, – сказал я, – я не задену даже самого захудалого осла на королевской большой дороге. – Но ваш конь обдает грязью; смотрите, как вы разукрасили епископа. – Надеюсь, видит бог, то был только Эрнульф, – сказал я. – Но вы брызнули прямо в лицо господам ле Муану, де Роминьи и де Марсильи, докторам Сорбонны. – То было в прошлом году, – возразил я. – Но вы наступили сию минуту на короля. – – Худые, значит, пришли времена для королей, – сказал я, – коли их топчут такие маленькие люди, как я.

– А все-таки вы наступили, – возразил мой обвинитель.

– Я это отрицаю, – сказал я, спасаясь от него, и вот стою перед вами с уздечкой в одной руке и с колпаком в другой, готовый рассказать одну историю. – – Какую историю? – Вы ее услышите в следующей главе.

Глава XXI

Однажды зимним вечером французский король Франциск I, греясь возле угольков догоравшего камина, беседовал со своим первым министром о различных государственных делах[211. - См. Menagiana, vol. I. – Л. Стерн.[(x) - Menagiana – сборник бесед, которые происходили у французского писателя XVII в. Жиля Менажа. Сборник этот вышел в 1693 г.]]. – Не худо было бы, – сказал король, помешивая палочкой тлеющие угольки, – немножко упрочить добрые отношения между нами и Швейцарией. – Не имеет смысла, сир, – возразил министр, – давать деньги этому народу – он способен проглотить всю французскую казну. – Фу! фу! – отвечал король, – – есть и другие способы, господин премьер, подкупать государства, помимо денежных подачек. – – – Я хочу оказать Швейцарии честь, пригласив ее в крестные отцы ребенка, которого я ожидаю. – – Поступив таким образом, ваше величество, – сказал министр, – вы наживете себе врагов в лице всех грамматиков Европы: – ведь Швейцария, будучи в качестве республики особой женского пола, ни в коем случае не может быть крестным отцом. – Так пусть тогда будет крестной матерью, – запальчиво возразил Франциск, – извольте послать туда завтра утром гонца с объявлением моих намерений.

– Меня крайне удивляет, – сказал Франциск I (две недели спустя) своему министру, когда тот входил в его кабинет, – что мы до сих пор не получили от Швейцарии никакого ответа. – Сир, – сказал господин премьер, – я как раз являюсь к вам с донесениями по этому делу. – Она, понятно, принимает мое предложение, – сказал король. – Принимает, сир, – отвечал министр, – и высоко ценит честь, оказанную ей вашим величеством, – но только республика, в качестве крестной матери, требует, чтобы ей предоставлено было право выбрать имя для ребенка.

– Само собой разумеется, – сказал король, – она его назовет Франциском, или Генрихом, или Людовиком, или каким-нибудь другим именем, которое нам будет приятно. – Ваше величество ошибается, – отвечал министр, – я сейчас получил бумагу от нашего резидента, в которой он сообщает о принятом республикой решении также и по этому вопросу. – На каком же имени для дофина остановилась республика? – Седрах, Мисах и Авденаго[212. - Седрах, Мисах и Авденаго – библейские имена, заимствованные из книги пророка Даниила.], – отвечал министр. – Клянусь поясом апостола Петра, не желаю иметь никакого дела с швейцарцами, – воскликнул Франциск I, подтянув штаны и быстро зашагав по комнате.

– Ваше величество, – спокойно сказал министр, – не может взять назад свое предложение.

– Мы им дадим денег, – – сказал король.

– Сир, у нас в казне не наберется и шестидесяти тысяч крон, – отвечал министр. – – – Я заложу лучший камень моей короны, – сказал Франциск I.

– В этом деле уже заложена ваша честь, – отвечал господин премьер.

– В таком случае, господин премьер, – сказал король, – клянусь – – – мы начнем с ними войну.

Глава XXII

Как ни страстно желал я и как ни прилежно старался (по мере скудного дарования, отпущенного мне богом, и поскольку позволял мне потребный для этого досуг от других, более прибыльных дел и здоровых развлечений) достигнуть, любезный читатель, того, чтобы тоненькие книжки, которые я даю тебе в руки, заменили множество более объемистых книг, – однако мое обращение с тобой было так своенравно и непринужденно-шутливо, что мне теперь прямо-таки стыдно просить тебя всерьез о снисходительности. – Поверь же мне, молю тебя, что, излагая точку зрения моего отца на христианские имена, – я и в мыслях не имел задеть Франциска I, – а рассказывая историю о носе, – Франциска IX, – точно так же как, рисуя характер дяди Тоби, – характеризовать воинственные наклонности моих соотечественников – ведь одна его рана в паху исключает всякие сравнения в этом роде, – и выводя Трима, я не имел в виду герцога Ормондского[213. - Герцог Ормондский, Джемс (1665-1745) – английский генерал, сменивший в 1712 г. главнокомандующего английской армией герцога Мальборо. Так как в то время уже начались мирные переговоры, которые вело торийское правительство королевы Анны, то он не предпринимал никаких решительных действий против Франции. После смерти королевы Анны и создания вигского министерства, враждебно относившегося к заключенному в 1713 г. Утрехтскому миру, он был обвинен в государственной измене и бежал во Францию. В 1718 г. он принял участие в попытке претендента (сына короля Иакова II) высадиться в Англии, но потерпел неудачу.], – поверь, что книга моя не направлена ни против предопределения, ни против свободы воли, ни против налогов. – Если она против чего-нибудь направлена, – так, с позволения ваших милостей, только против сплина – и имеет целью, посредством более частых и более судорожных поднятий и понижений диафрагмы, а также посредством сотрясения междуреберных и брюшных мускулов при смехе, погнать желчь и другие горькие соки из желчного пузыря, печени и поджелудочной железы подданных его величества в их двенадцатиперстную кишку.

Глава XXIII

– Но можно ли уничтожить сделанное, Йорик? – спросил отец. – – По-моему, это невозможно. – Я плохой знаток церковного права, – отвечал Йорик, – но так как самым мучительным из всех зол является пребывание в неизвестности, мы, по крайней мере, узнаем, как нам быть в этом деле. – Ненавижу большие обеды, – сказал отец. – Дело не в размерах обеда, – отвечал Йорик, – нам надо, мистер Шенди, разобраться до конца в нашем недоумении, может ли имя быть изменено или не может. – А так как там должны будут встретиться посередине стола бороды стольких епископских делегатов, официалов[214. - Официал – чиновник при епископе для ведения светских дел.], адвокатов, поверенных, регистраторов и наиболее видных наших богословов и Дидий так усиленно вас приглашал, – кто в вашем бедственном положении пропустил бы такой исключительный случай? Все, что от нас требуется, – продолжал Йорик, – это посвятить Дидия в подробности нашего дела, чтобы он мог после обеда направить разговор на эту тему. – В таком случае, – воскликнул отец, хлопая в ладоши, – с нами должен будет поехать мой брат Тоби.

– Развесь на ночь у огня, Трим, – сказал дядя Тоби, – мой старый парик с бантом и расшитый позументом полковой мундир.

Глава XXV

– Несомненно, сэр, – здесь недостает целой главы – – из книги вырвано десять страниц – но переплетчик не дурак, не плут и не ветрогон – и книга ни капли не пострадала (от этого изъяна, по крайней мере) – а напротив, стала совершеннее и полнее без пропущенной главы, чем была бы с ней, что я сейчас докажу вашим преподобиям следующим образом. – Пользуясь этим случаем, я даже ставлю сначала вопрос, не окажется ли этот эксперимент столь же удачным и в отношении ряда других глав, – – но если мы займемся экспериментированием над главами, с позволения ваших преподобий, конца ему не будет – довольно с нас экспериментов. – Покончим же с этим делом.

Но прежде чем приступить к доказательству, позвольте доложить вам, что вырванная мною глава, которую вы все читали бы в настоящее время вместо той, что вы читаете, – содержала описание сборов и поездки моего отца, дяди Тоби, Трима и Обадии с визитом в ***.

– Поедем в карете, – сказал отец. – А скажи, пожалуйста, Обадия, мой герб переделан? – Впрочем, рассказ мой сильно выиграет, если я начну его иначе. Когда к гербу рода Шенди присоединен был герб моей матери и наша семейная карета перекрашивалась к свадьбе моего отца, случилось так, что каретный живописец, – потому ли, что он выполнял все свои работы левой рукой, подобно Турпилию Римлянину или Гансу Гольбейну из Базеля[215. - Турпилий Римлянин – римский комедиограф II в. до н. э., подражатель Менандра; Гольбейн Младший Ганс (1497-1545) – немецкий художник, работавший первоначально в Базеле, а затем в Англии.], – или же в промахе этом повинна была скорее голова художника, чем его рука, – или, наконец, все, так или иначе связанное с нашим семейством, расположено было уклоняться влево, – словом, к позору нашему, вышло так, что вместо правого пояса[216. - Правый пояс (термин геральдики) – полоса, пересекающая наискось гербовый щит от правого верхнего угла до левого нижнего.], который законно нам полагался с царствования Гарри VIII[217. - Гарри (Генрих) VIII (1491-1547) – английский король.], – – в силу одной из этих роковых случайностей выведен был наискось по полю герба Шенди левый пояс. С трудом верится, чтобы такой умный и рассудительный человек, как мой отец, мог быть настолько обеспокоен подобным пустяком. Когда бы он ни услышал в нашем семействе слово карета – все равно чья, – или кучер, или каретная лошадь, или наем кареты, как сейчас же начинал жаловаться на унизительный знак незаконности, выведенный на дверцах его собственной кареты; он не мог войти в карету или выйти из нее, не обернувшись, чтобы взглянуть на герб, и не дав при этом обета, что нынче он последний раз ставит туда ногу, пока не будет убран левый пояс. – Но, подобно дверным петлям, герб принадлежал к тем многочисленным вещам, относительно которых в книге судеб постановлено – чтобы люди вечно на них ворчали (даже в более рассудительных семьях, чем наша) – но никогда их не исправляли.

– Вычищен ли левый пояс, я спрашиваю? – сказал отец. – Вычищено, сэр, – отвечал Обадия, – только сукно на подушках… – Мы поедем верхом, – сказал отец, обращаясь к Йорику. – За исключением разве политики, духовенство меньше всего на свете смыслит в геральдике, – сказал Йорик. – Какое мне дело до этого, – воскликнул отец, – мне просто будет неприятно явиться перед ними с пятном на моем гербовом щите. – – Бог с ним, с левым поясом, – сказал дядя Тоби, надевая парик с бантом. – Вам, конечно, все равно, – ну так и поезжайте делать визиты с тетей Диной и с левым поясом, коли вам угодно. – Бедный дядя Тоби покраснел. Отец уже досадовал на себя за свою несдержанность. – Нет – милый брат Тоби, – сказал отец совсем другим тоном, – но я боюсь за свою поясницу; от сырого сукна на подушках у меня опять может разыграться ишиас, как в декабре, январе и феврале прошлой зимой, – поэтому садитесь, пожалуйста, на лошадь моей жены, братец, – а вам, Йорик, надо ведь готовить проповедь, и самое лучшее, стало быть, поехать вперед – а я уж сам позабочусь о брате Тоби; мы с ним потихонечку тронемся за вами.

Глава, которую мне пришлось вырвать, содержала далее описание этой кавалькады, возглавляемой капралом Тримом и Обадией, которые медленным шагом, как патруль, ехали бок о бок на двух каретных лошадях, – – между тем как дядя Тоби в расшитом позументом полковом мундире и в парике с бантом держался рядом с отцом, погружаясь попеременно в ухабы и в рассуждения о преимуществах учености и военного дела, смотря по тому, кто из них начинал первым.

Но картинное изображение этой поездки, если его критически разобрать, оказывается по стилю и манере настолько выше всего, что мне удалось достигнуть в этой книге, что оно не могло бы в ней остаться, не причинив ущерба всем прочим сценам и не разрушив также необходимого между двумя главами равновесия и соразмерности (в добре ли или во зле), от чего проистекают правильные пропорции и гармония произведения в целом. Сам я, правда, еще новичок в литературном деле и мало в нем понимаю – но, мне кажется, написать книгу, по общему представлению, все равно что напеть вполголоса песню, – вы только не сбивайтесь с тона, мадам, а возьмете ли вы низко или высоко, это не важно. – —

– Этим и объясняется, с позволения ваших преподобий, почему некоторые низменнейшие и пошлейшие сочинения расходятся очень хорошо – (как Йорик сказал однажды вечером дяде Тоби) посредством осады. – Услышав слово осада, дядя Тоби насторожился, но не мог взять в толк, зачем она здесь понадобилась.

В следующее воскресенье мне предстоят проповедовать в суде, – сказал Гоменас, – так просмотрите мои заметки. – Вот я и стал напевать заметки доктора Гоменаса, – переливы отличные, – если и дальше в таком же роде, Гоменас, мне нечего вам возразить, – и я продолжал напевать – под впечатлением, что песенка в общем сносная; и до сего часа, с позволения ваших, преподобий, я бы никогда не обнаружил, как она вульгарна, как пошла, как безжизненна и бессодержательна, если бы не раздалась вдруг посреди нее одна мелодия, такая чистая, такая прелестная, такая божественная – она унесла мою душу в иной мир; между тем, если бы я (как жаловался Монтень в схожем положении) – если бы я нашел скат пологим или подъем нетрудным – я бы наверно попался впросак. – Ваши заметки, Гоменас, – сказал бы я, – хорошие заметки; – но то была такая отвесная крутизна – настолько отрезанная от остального произведения – что с первой же взятой нотой я улетел в иной мир, откуда долина, из которой я поднялся, показалась мне такой глубокой, такой унылой и безотрадной, что никогда не найду я в себе мужества снова в нее спуститься.

Карлик, который сам же дает мерку для определения своего роста, – – можете быть уверены, является карликом не в одном только отношении. – На этом мы и покончим с вырванными главами.

Глава XXVI

– Глядите-ка, ведь он изрезал ее на полосы и предлагает их окружающим на раскурку трубок! – Какая мерзость, – отвечал Дидий. – Этого нельзя так оставить, – сказал доктор Кисарций (он был из нидерландских Кисарциев).

– Мне кажется, – сказал Дидий, привстав со стула, чтобы отодвинуть бутылку и высокий графин, стоявшие как раз между ним и Йориком, – мне кажется, вы могли бы воздержаться от этой саркастической выходки и выбрать более подходящее место, мистер Йорик, – или, по крайней мере, более подходящий случай, чтобы выказать свое презрение к тому, чем мы здесь заняты. Если ваша проповедь годится только на раскурку трубок, – тогда, понятно, сэр, она не годится для произнесения перед таким ученым собранием; если же она была достаточно хороша, чтобы ее произнести перед таким ученым собранием, – тогда, понятно, сэр, она была слишком хороша, чтобы пойти потом на раскурку трубок господ слушателей.