Призраки урочища страха

– И это знают, – отметил Башир.

– Пойдемте к реке, там лавочка есть, там и поговорим, – пугливо оглядываясь сказал мужичок, – меня Сеней зовите.

– Сеня так Сеня. Ты не трясись так. Тут нет никого. Ева учует.

Они спустились к реке. На светлой воде играли неяркие блики отражавшегося ночного неба. Тихо шумела вода. Было сыро и прохладно. Башир Омарович сел на лавочку у самой воды. Ева легла поодаль, положив крупную голову на лапы. Уши ее чутко вздрагивали.

– Ну и что, Сеня, ты мне скажешь? – наливая кофе в пластиковый стаканчик вдыхая горячий запах, спросил он.

Сеня молчал, вглядываясь в глубину леса, где за толстыми стволами могучих сосен струилась и сгущалась тьма. Стояла удивительная для городского человека, почти живая тишина. Колыхнулась где-то тяжелая пихтовая ветка, жалобно скрипнул ухой сук. Из темной глубины донесся глухой шуршащий звук, будто кто-то большой и мохнатый терся тяжелым телом о ствол, сотрясая могучий вековой ствол.

Страшно-то как здесь! – поежился Сеня.

– А в городе уютно, – усмехнулся Баширов, – Давай, выкладывай, чем дело.

– Меня просили рассказать о Тунгусе, – пугливо прошептал Сеня, – Многого я не знаю. Мы с ним работали немного. Он в стороне от всех был, да и боялись его сильно. Спиной к нему не повернешься – волна шла. Но дело не в том. Понимаете, начальник, он зверюга больной, ему всю организацию не осилить. Мозги не те. Братва шепталась, что он с бабой работает.

– Что? – Баширов резко повернулся к Сене. – С бабой, говоришь?

Тот испуганно кивнул головой: «Тупой он, понимаешь, и читает-то с трудом по слогам. Кто-то стоит за ним. Так вот я его случайно в городе увидел. С женщиной он разговаривал.

– Может, случайно встретились?

– Нет, зналиони друг друга. Я пива купил, дай, думаю, в тенечке попью. Только присел за пивным ларьком, как вдруг голос Тунгуса слышу. Я так и примерз к стенке. Думаю, убьет, сволочь. Да ему мало убить, он ведь мучить будет. Не поверишь, мышь поймает, и ей то лапки подрежет, то один глаз выколет-полюбуется, другой, потом режет ее по кусочку. Я дин раз увидел ужас этот, ночь спать не мог. Так вот, слышу я голос Тунгуса. А голос какой-то не такой. Вроде как виноватый, жалобный, ну прям со слезой. Мне хоть и страшно, а любопытно стало Я кусты раздвинул – гляжу: женщина боком ко мне стоит, в черном вся.

– Молодая?

– Не знаю, лица не видел, – вроде, нет. Тунгус перед ней мнется. А она его вдруг как двинет по морде. Я думаю: все, конец ей! Только он как заскулит, ну ровно щенок битый. Она снова ему по морде, по морде! – Будешь, – говорит, – меня обманывать, будешь?

Тут я понял, что если эта парочка меня увидит, они меня вдвоем на ленточки, как ту мышь изрежут Ну и слинял я. Так что, начальник, его рядом с бабой ищи, если он где-то залег.

– Как его искать? Ни фотографии, ни имени, ни примет. Иди туда, не знаю куда, ищи то, не знаю что. А баба, она худая, толстая, высокая или низенькая? Это хоть ты помнишь?

– Она сидела, и платье на ней балахоном. Может и худая, я не понял. Вроде не очень.

– Слушай, как ты думаешь, он давно у нас?

– Я думаю, он все время у вас. Берлога у него тут. Он то появляется, то пропадет надолго. А баба у него точно местная. Братки поговаривали. А про морду его ничего не скажу. Я его только с бородой видел. Но ребята говорили. Что борода эта у него искусственная.

Ева подняла голову и глухо заворчала. Они замолчали, вслушиваясь в ночные шорохи. Деревья придвинулись ближе. Под тяжелыми шагами послышалось пофыркивание, между стволов замаячила темная фигура, ломанулась в чащобу, и еще долго шумел и трещал под могучими ногами валежник.

– Лось! – облегчено вздохнул Сеня.

– Боишься? – то ли спросил, то ли посочувствовал Баширов.

– Рак у меня, жить осталось чуть, и умереть по-человечески хочется. Вот я про Тунгуса и рассказываю, чтобы в чистой постели на белых простынях и мягком матрасе умереть без болей, и чтобы сестрички грудастые меня бульоном поили.

– Да, у каждого свои радости, – подумал Баширов, – Тебя довезти?

Нет, я на электричке, по лесу дойду до станции, – торопливо соврал Сеня.

– Ну, ну, на электричке, – хмыкнул Башир, – Ладно, прощай, хорошей тебе смерти.

– Спасибо, начальник, и тебе удачи. Тебя у нас справедливым ментом считают, правильным.

– И то ладно, начальство не любит, так хоть урки уважают. Все приятно.

– Да, – поднялся Сеня, – Еще у него нож был. Редкой красоты нож, и вещь, должно быть, дорогая. Клинок узкий такой, длинный, и как огоньки холодные в нем играют. А ручка серебром отделана старинным, и знаками всякими разукрашена. С ножом этим он не расставался. «Он для меня, говорит, – и мать, и отец, и любовница. Сидит, бывало, и ножом этим играется, а лицо у него при этом такое, что не приведи, господь вам такое на ночь увидеть. Кошмар на улице вязов. Фредди Кригер перед ним так просто ангелочек.

И еще, – таинственно зашептал Сеня, – Я так думаю, что не человек он.

И кто же, если не человек? – заинтересовался Баширов, – Пришелец?

– Насчет пришельца не знаю, судить не берусь, я в тарелки эти и в зеленых человечков не верю. Но ты не смейся. Я на зоне разных людей видел: и душегубов, и воров разной масти, и больных придурков среди них хватало. Но все они были люди. А Тунгус, он не человек, – убежденно твердил Сеня.

– Заладил, – всматриваясь в тускло поблескивающую в темноте гладь тихо журчащей реки, – буркнул подполковник, – кто же он, по-твоему?

– Я думаю, в нем дьявол сидит. Не поверишь, только вспомню его, у меня кровь стынет, волосы на голове подымаются. Он, как зверь, сразу, что не так чуял, будто шептал ему кто. И веришь, нет, глянет на тебя и все твои мысли читает. Жуть. Все, кого я знал, боялись его больше смерти, как парализованные были. Так о чем я говорил? Про нож значит. Нож тот у Тунгуса волшебный был.

– Что? – резко повернулся к нему, едва не захлебнувшись горячим кофе, Баширов, – как это волшебный?

– А вот так! Ты, начальник, насмешки не строй. Волшебный он и есть. Сейчас расскажу. – Он снова пугливо оглянулся. – Зашел я как-то к Тунгусу, а он спит, а рядышком на табуретке нож его лежит. Я говорил тебе, что нож тот красоты редкостной, я сроду таких не видел. Лезвие длинное, черное, блестящее, холодом отдает. Блестит как зеркало, а в нем ничего не отражается. И в глубине его искорки холодные такие пробегают. Очень мне захотелось потрогать его. Я и погладил лезвие пальцем. Что со мной было, словом не передашь. Все тело судорогой скрутило, что даже язык отнялся, таким холодом леденящим понесло на меня. И поверишь, палец не могу оторвать от ножа, точно примерз палец.

– Так уж и примерз? – с интересом слушал Баширов. – Ох уж мне урки эти с их народным творчеством. Как навыдумывают, куда там писакам разным, – невольно подумал он.

– И тут нож сам повернулся, как змея, какая, и шасть меня по пальцу!

– Это как же сам? – с любопытством повернулся к нему подполковник.

– А вот так! Дрогнул, как живой, шевельнулся и чирк меня по пальцу. Ей богу! – и Сеня перекрестился на луну Кровь так ручьем и хлынула, словно жизнь из меня потоком потекла. Ох, заорал же я! В глазах потемнело, и я грохнулся прямо на пол, башкой о стол грохнулся. Очнулся – Тунгус надо мной стоит, нож у него в руках, а в глазах смерть. Меня от страха тут же на пол стошнило. А он внимательно, холодно так смотрит на мне в глаза.

– Никогда так больше не делай, – говорит, – Палец покажи!

Я руку хотел поднять – не могу! Ни руки, ни плеча не чувствую, и боль такая, что хуже зубной, тупая. Озноб от нее, аж трясти начало. Тунгус меня на койку перенес, сам на табуретку сел и снова смотрит, хорошо смотрит, по-доброму. И поверь, в первый раз что-то человеческое в нем проглянуло. Он меня одеялом укрыл, а сам ушел.

– Он что отравленный был, нож этот? – полюбопытствовал Баширов.

– Волшебный он был, колдовской. – упрямо набычился Сеня.

– Ну, хорошо, колдовской и колдовской, ты рассказывай. Сроду такого не слышал, – успокоил его подполковник.

– Тунгус ушел, а я от ранки той чуть не помер. Боль терзала такая, что всю ночь спать не мог, плакать сил не было, и, поверишь, болело все сильнее и сильнее. Мне ребята мазей всяких нанесли, врачиху вызвали. Она: «Ампутировать нужно палец, у вас заражение. Страшно запущено. Когда порезались?

Я ей: «Вчера к вечеру». А она бровки выщипанные подняла: «Вы мне не лгите. Ране этой не меньше месяца, нагноение началось. Немедленно в больницу». И уплыла важная такая, в халате белом. Я ей вслед гляжу, и мне стало казаться, что легче отрубить топором тот палец, чем терпеть все это. Бинт разматываю – а там вместо пореза рана до кости, мясо гнилое, кость торчит, и смердит невыносимо. Сижу, плачу. Палец совсем невыносимо разболелся, словно иголки ледяные под ноготь загоняют, аж до сердца достает. И, поверишь, рана на моих глазах больше стала. Тут тень от окна упала. Гляжу: Тунгус в дверях.

– Покажи рану, говорит.

– Какое там покажи! Я ж дернуться не могу, только плачу. А у него глаза ясные, живые, человеческие, и вроде улыбаются. Он наклонился надо мной и грустно так: «Бедный маленький человечек! Печать смерти на тебе, но твой срок еще не наступил, миссия твоя не выполнена, и уйти ты пока не можешь.» Сказал слова эти непонятные и нож свой страшный достал. Я шевельнуться не могу от боли и ужаса. А он рубаху по локоть закатал, и ножом по своей руке чирк! И его кровь прямо мне на палец.