Девочка в разных ботинках

Девочка в разных ботинках
Любовь Гвоздилина

Эта книга – о любви. К детям, родителям, людям вокруг.Автор пишет о своем детстве, пришедшемся на 50-е годы прошлого века, и называет свои воспоминания «мои маленькие истории любви».Но эти забавные и трогательные картинки из прошлого обращены к сегодняшним родителям: дайте своим детям любовь, которую они от вас ждут. Не придуманную вами, а нужную им. И совершится круговорот любви.А юным читателям будут интересны приключения маленькой непоседы и фантазерки, похожей и не похожей на них.

Девочка в разных ботинках

Любовь Гвоздилина

Помнится, что хочется

Отдельные фрагменты книги, в редакции и с фотографиями, предложенными издательством, были впервые опубликованы в «Московском журнале» (№7, июль 2019 г.)

Идея названия книги Екатерина Андреева-Пригорина

Дизайн обложки Ксения Ионова, Андрей Скоблянов

© Любовь Гвоздилина, 2019

© Ксения Ионова, Андрей Скоблянов, дизайн обложки, 2019

ISBN 978-5-0050-4416-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От автора

Кто-то сказал, что литература не должна давать ответов. Единственное, что может сделать автор, – это передать свою любовь[1 - Это сказал Андрей Кончаловский в одном из своих интервью, но, возможно, он кого-то цитировал.]. Я приняла эти слова буквально.

Я не собиралась публиковать свои воспоминания – писала для себя и своих близких. Но, закончив книгу, поняла, что хочу ею поделиться – в моем детстве было много любви. Она не в словах, а в отдельных событиях, которые делали мою жизнь радостной и продолжают оставаться мерилом многого и важного – человеческих отношений, хорошего и плохого, приятия и неприятия происходящего вокруг. И сейчас, спустя шестьдесят с лишним лет, память самым невероятным образом выцепляет из прошлого именно их, мои маленькие истории любви.

Про эпиграф

«Помнится, что хочется». Я услышала эти слова от семилетнего мальчишки, поэтому авторство эпиграфа к моей книге принадлежит именно ему.

Мальчишку звали Миша Воробьев, он был несчастьем вожатых младшего отряда в пионерском лагере «Юбилейный», и произошла наша встреча больше сорока лет назад.

Заметки на полях

Пионерский лагерь «Юбилейный» был ведомственным – он принадлежал одному московскому военному заводу. Лагерь был на хорошем счету – большой, красивый и благоустроенный, и его постоянно показывали почетным гостям всех возможных уровней и рангов. А заводские дети ездили в свой лагерь отдыхать с детсадовского возраста до самой армии, и в старшем отряде нередко оказывались по «липовым» путевкам 17-летние «ветераны пионерского движения» (хотя официально путевки в летние оздоровительные учреждения выдавались детям до 14 лет). Поэтому и атмосфера в лагере была «семейная» – дети чувствовали себя там привычно, и к детям отношение было, как к «своим». Этим мне «Юбилейный» и нравился. Я ездила туда несколько лет, пока работала в школе, и с удовольствием вспоминаю этот «лагерный период» своей трудовой биографии.

Я работала в лагере старшим педагогом, и почти каждый день вожатые 9-го отряда приводили ко мне Мишу Воробьева на разбор его очередного «полета». Они были практически без повторов, его полеты: Миша убегал, прятался, пролезал, куда было запрещено, набивал себе шишки и ссадины (и даже ломал руку), терял безвозвратно обувь и спортивную форму, а еще укатывал в Москву. Больше 90 километров на автобусе. И все это он проделывал молча, без слез и истерик. Просто проделывал и так же молча возвращался обратно. Или ждал, когда его возвратят. В малышовом отряде было 20 детей, и за всеми надо было смотреть, всех занимать и обихаживать («только носочков 20 пар каждый день стирать и сушить!»), а тут один ребенок стоил их всех, вместе взятых. Вожатые отряда, две молодые пышнотелые работницы военного завода, изнемогали, как они говорили, от Миши и называли его «бедоносцем».

Наш балагур физрук, возможно, читавший Гоголя, утверждал, что Миша – «исторический человек», потому что с ним все время происходят какие-то истории.[2 - Н.В.Гоголь назвал «историческим человеком» одного из героев своей поэмы «Мертвые души» – помещика Ноздрева. Именно потому, что тот постоянно попадал в какие-то истории.] Начальник лагеря, «суровый, но справедливый» отставной военный, по разным Мишиным поводам называл его то воробьем-разбойником, то (когда тот сломал руку) стреляным воробьем. Я про себя называла Мишу воробышком – такой он был маленький и хрупкий – и, помню, с напряжением ожидала начала каждого дня – приведут ко мне Мишу, или сегодня обойдется.

Однажды Миша полдня прятался в угольной куче за котельной. Мы уже решили, что он опять удрал домой, и собирались ехать за ним в Москву. Мишу случайно обнаружили рабочие котельной, и он стоял в окружении взрослых дядь и теть, которые хором возмущались его очередным фортелем. А Миша, опустив голову, их слушал.

Он был худой до тщедушности, с выпирающими лопатками и ребрами, и смешно торчащими грязными коленками. Хотя в этот раз грязными у него были не только коленки – он весь, от пяток до ушей, был перемазан угольной пылью (после того, как мы вымыли его в вожатском душе, отчистить душевую кабину удалось дня через два – настолько крепко въелась в нее серая грязь).

Я пришла на место «разборки» позже других, и над Мишей, как гора гнева, уже возвышалась вожатая его отряда. Она явно порывалась потрясти Мишу за плечи, но, похоже, всякий раз передумывала, видя перед собой этот комочек грязи. Поэтому она сотрясала малолетнего преступника вопросами, выстреливая их длинными очередями: «Зачем ты полез в эту кучу? Что ты там забыл? Кого спрашиваю – зачем ты туда полез?». Не поднимая головы, Миша, наконец, тихо пробормотал: «Не помню». «Как не помнишь? Почему ты не помнишь? Что значит, не помнишь?».

И Миша ответил – этой самой фразой, моим эпиграфом. Он опять не поднял головы, но по коротко стриженой макушке побежала лукавая складочка, прихватив оттопыренные уши, которые приподнялись и порозовели сквозь угольную пыль. Там, под своей макушкой, Миша явно улыбался, неторопливо растягивая слова: «Потому что помнится, что хочется».

У Миши Воробьева в пионерском лагере «Юбилейный» была своя жизнь, отличная от всех остальных, и он был в ней счастлив. Я поняла это намного позже, когда мне захотелось написать о своем детстве. И я сразу вспомнила Мишу.

Сначала вспомнились его слова, которые стали эпиграфом к тогда еще не написанной книге. Потому что они удивительно точно передают избирательность моей памяти: что-то ушло из нее совсем, что-то вспоминается, как нечеткие образы, почти без деталей, или только со слов близких; а что-то помнится до мелочей и запахов, от которых перехватывает дыхание и щекочет в носу. Но когда у тебя есть подсказка – помнится, что хочется, – ты уже не удивляешься своим воспоминаниям, а просто радуешься тому, что тебе так хочется вспоминать.

И еще, спустя эти сорок с лишним лет, я сожалею, что тогда, в лагере, я не узнала в Мише себя, не вспомнила, как в своем детстве я тоже сочиняла свою жизнь, в которой мне было интересно и радостно. Мы Мишу «спасали» – от неприятностей, опасностей, ран и ушибов. А ему, как и мне в его возрасте, было нужно понимание и приятие – своих фантазий, неуемности, поиска «своей» жизни и радости. Другими словами, ему тоже была нужна любовь.

Я люблю тебя, Воробышек. Признание, конечно, запоздалое, прости, но зато у благодарности нет сроков давности. Поэтому спасибо за все, что хочется помнить.

Глава 1. Южинский переулок

Мы жили в шестиметровой полуподвальной комнатке коммунальной квартиры в Южинском переулке (сейчас – Большой Палашевский). Мамина мама, Прасковья Павловна Моргунова, получила это «жилье» от Всесоюзного театрального общества (ВТО) – она много лет работала подавальщицей, как раньше называли официанток, в ВТОшном ресторане на улице Горького (которая спустя время опять стала Тверской). Потом мама вышла замуж, и в комнатке появился папа (хотя после женитьбы родители снимали «угол» или жили в каком-то общежитии), а затем из роддома №1 имени Грауэрмана в нее принесли меня.

На наших шести квадратных метрах можно было только сидеть или лежать, потому что «метры» состояли из мебели – шкафа, двух кроватей и стула. Поэтому значительная часть моей жизни в Южинском проходила в большой коммунальной кухне[3 - В нашей коммуналке не было ванны, поэтому на помывку все ходили в Палашевские бани. И меня туда водили, когда я подросла и перестала умещаться в своей оцинкованной ванночке. А ванночка, как и красивая немецкая коляска бежевого цвета, дожила до рождения моей сестры.].

Заметки на полях

Путь от роддома на Арбате до Южинского переулка в районе Тверской, Бронных улиц и Патриарших прудов был неблизким, но мои родители прошли его пешком. Папа нес меня, а мама шла рядом, стараясь не проваливаться в снег в легких ботиночках. Папа в спешке и волнении забыл принести в роддом ее зимнюю обувь, и мама не раз об этом вспоминала. Без обиды или огорчения, а просто как факт – папа забыл, и она шла по сугробам в ботиночках.

На многие годы, в детстве и юности, снег стал ритуальной частью моего дня рождения. Москва или уже утопала в сугробах, или снег начинал падать и «ложиться» именно в этот, последний день октября[4 - А сейчас я уже и не вспомню, когда в последний раз 31 октября в Москве были сугробы. Изменение климата налицо, и у меня есть свой «градусник» для этого случая.].

Когда мы уже жили в Черемушках, на мой день рождения приходили одноклассники, и папа разрезал припасенный по случаю торжества огромный арбуз (он хранил его на балконе укутанным в одеяло или старое пальто). Это действо неизменно вызывало всеобщий восторг – арбуз посреди зимы! А потом мы с друзьями шли гулять и толкали друг друга в мягкие сугробы. На другой день, по дороге в школу, мы продолжали веселиться, опознавая отметины на снегу – кому принадлежала та или иная «фигура».

Вывихнутая ручка и зеленый холм с одуванчиками

Мне чуть больше полутора лет, и мы с мамой идем по улице. С одной стороны от нас изредка проезжают машины, а с другой поднимается высокий зеленый холм с одуванчиками. Мама, наклонившись, крепко держит меня за руку, я изо всех сил выворачиваюсь, пытаясь что-то разглядеть или удрать, и в конце концов – оказываюсь в больнице с вывихнутой рукой. Мама по разным поводам часто вспоминала эту историю, с неизменным чувством вины: «Однажды я вывихнула тебе ручку».

Мне полтора года, 1955 г.

Спустя какое-то время выяснилось, что мое первое детское воспоминание связано именно с этой историей. Мама в очередной раз ее рассказывала, и я вдруг вспомнила про холм с одуванчиками. В маминых покаяниях по поводу моей вывихнутой ручки таких подробностей никогда не было, но, как оказалось, это трагичное для нее происшествие произошло именно там, и рвалась я, конечно, за цветочками. Сначала мама еще больше расстроилась, думая, что я тоже страдаю от этого воспоминания. Но я совсем не страдала, скорее, наоборот: в памяти осталась радостная картинка солнечного дня, мамы рядом и моря одуванчиков над головой. (Правда, я всегда тревожусь при виде маленьких вертлявых созданий, которые крутятся на родительской руке или норовят вырваться.)

Со временем история про нанесенную мне в детстве травму как-то незаметно стала историей о том, что я помню себя с полутора лет. С чувством вины мама, конечно, не рассталась, это, к сожалению, было ее естественным состоянием, но вывихнутая ручка стала сюжетом второго плана, как доказательство моей ранней памяти.

Царь Салтан верх ногами

На нашей коммунальной кухне людно (в квартире жили 15 человек), шумят керосинки, идет готовка, стирка, мытье посуды, а я сижу на стуле посреди этого шума и гама и читаю вслух сказку о царе Салтане.

Заметки на полях

Со времен Южинского я знала слова «керосинка», «керогаз», «примус» и «плита». Бабушка называла «плитой» любое приспособление для готовки, но, судя по количеству усвоенных мной слов, соседки называли свои приборы по-разному. Главное, что у каждой хозяйки была своя «плита».

А позже, когда мы переехали на Кутузовский, тоже в коммунальную квартиру, там была большая газовая плита на двух владельцев, и тогда в бабушкином лексиконе появилось слово «конфорка». Бабушка очень ответственно относилась к тому, чтобы готовить на «своих» конфорках, и всегда спрашивала разрешение занять соседскую, если была необходимость.

Мне три года, книга в руках, и я уже дошла до козней «ткачихи с поварихой, с сватьей бабой Бабарихой». Проходя мимо, соседки гладят меня по голове, одобрительно кивают, что-то иногда говорят («Молодец какая! Вот умница-разумница»). Я старательно переворачиваю страницы и читаю с выражением: «В синем небе звезды блещут, / В синем море волны хлещут; / Туча по небу идет, / Бочка по морю плывет». В кухню входит соседская девчонка Танька, берет у меня из рук книжку и переворачивает: «Вот дурочка из переулочка, ты же книжку верх ногами держишь. Кто же тебе поверит, что ты читать умеешь?! Ты хоть на картинки смотри – видишь, где у царя Салтана голова?».

Мой ответ в семье цитировали. Трехлетняя акселератка, которая, конечно, еще не умела читать, изрекла: «Я не дурочка из переулочка. Я книжку для людей держу. Чтобы люди картинки смотрели. А сказку я и так вслух знаю» (я путала слова «наизусть» и «вслух»). На бедную Таньку налетела вся кухня. Незадачливой правдолюбке досталось за все сразу – и за то, что сказку испортила, и ребенка обидела, а сама уроков не учит и стихов на память не знает…

Но Танька на меня обиды не держала и не обижала. С четырех лет я уже читала «по-настоящему», и предприимчивая соседка нашла мне применение в своей многотрудной школьной жизни: я ей читала или пересказывала домашние задания. А Танька в это время шила одежку своим куклам или занималась еще каким-нибудь полезным делом.