Юноша и Зверь. [история чёрного серебра]

В последний раз Саша купил такого херувимчика в тринадцать лет, уже не зная, для чего он ему понадобился. И отдал на следующий день Лизе (у Кононовых тогда работала ее мать, а сама Лизонька порою приходила ей помочь, особенно в праздники). А купленных до этого он по сей день находил на полках в шкафах и чулане. Восковые личики двоих из них оказались расколоты и раскрошены и представляли собой весьма печальное зрелище. Да, хрупки игрушечные ангелочки… И чертики, если подумать, тоже – они продавались тут же, рядом, и пользовались у детей особым спросом. Еще бы – американские черти, скачущие в стеклянной трубочке!

У Саши был один такой, кончивший свою жизнь тем, что его узилище разбилось в классе русского языка. Цветная жижа, наполнявшая трубку, разлилась по паркету, а сам маринованный черт укатился под шкаф, и более его никто не видел. Это особенно расстроило Сашу – его ведь с самой покупки так и подмывало разбить трубку, чтобы самого чертика рассмотреть и пощупать.

А еще при взгляде на чертиков вспомнился Филипп Лорел.

«Сходить ли к ним еще разок? – подумалось юноше. – Не захотят меня видеть, так прямо и скажут, что заняты».

Тут к Саше подошла и тронула его за плечо Елена.

– Вот ты где, – улыбнулась она, покосившись на чертиков. – А мы тебя уже хватились.

– А Дениса что же не хватились?

– Так он с самого начала отцу сказал, что с нами пойдет только до ярмарки. Не капризничай.

Вслед за матерью Саша пошел к остальным, которые уже стояли в стороне от толчеи и угощались калачами. Вернее, угощались исключительно Барятовы – Геночка и его маменька, то и дело подкармливающая мужа.

– На чертей залюбовался, – вздохнула Елена, подводя Сашу.

Барятовы рассмеялись, а Дмитрий Петрович протянул:

– Еще бы! Вообще, что за пакостные игрушки английские?..

– Американские, папенька.

– Хоть японские! Вот не пойму, зачем малым детям с чертями играться.

Всю последующую дорогу до дома Барятовых (благо, жили они недалеко, на Почтамтской улице) заняла беседа об упадке нравов. Мол, раз черта не боятся, то и Бога скоро тоже бояться перестанут. А тогда уж и неизвестно, на какую дорожку ступят. «Помните, как давеча в „Северной“ какой-то незадачливый бомбист сам подорвался?.. А с женщинами, помилуйте, что творится – что ни день, на любовников с серной кислотой бросаются!»

Так шли и серьезно беседовали солидные господа. Раз уж собрались вместе – не хвалить же современное общество с его декадансными нравами, в конце концов!..

В воскресенье приютилась у всех по домам молодая вербочка, и наступила Страстная Седмица. Для верующих то было время тревожного и все же радостного ожидания. Все памятные дни – от Вербы и до Пасхи – словно бы приближали людей к давним событиям в Иерусалиме. Будто все происходило заново, все обретало реальность – вино становилось кровью, и спасенный мир мог существовать дальше. Впрочем, до торжества жизни над смертью оставалось еще несколько дней.

В понедельник гимназистам объявили, что всем воспитанникам православного вероисповедания обязательно надобно будет явиться вместо уроков в четверг утром к исповеди и причастию в церковку при гимназии.

Друзей у Саши в гимназии было трое: Дима Гурин (личность творческая – будь он девицей, попал бы в кружок Софи), Юра Волков (во всем Диме противоположный) и Миша Синицын. Последний был безнадежно влюблен в некую Юленьку и рассказами о ней так утомил одноклассников, что уже год, как его самого называли Юленькой. Он поначалу обижался, а потом привык – видно, не считал имя столь горячо любимого существа за оскорбление.

Их четверых все учителя гимназии единогласно считали самой разговорчивой шайкой в классе. Больше всего болтали промеж собой Саша, Дима и Юленька, Юра же обычно отпускал меткие сухие реплики, которыми либо членил разговор, поворачивая его в новое русло, либо – что чаще – с явным удовольствием ниспровергал Диму с поэтических высот. Заметив однажды эту особенность, учитель логики как-то счел весьма остроумным во время разговоров на его уроке заметить: «Господин Волков, успокойте свой гарем, пожалуйста».

Однако уже в самой церкви на службе в четверг вдруг разворчался сам Волков – хоть и не в полный голос, но крайне недовольно.

– Глупость какая-то! Исповедь на то и исповедь, что должна быть делом добровольным. С чего это я обязан вот так запросто рассказывать о том, что у меня на уме и что в жизни творится?

Саша не утерпел и зашептал в ответ:

– А что же у тебя за мысли такие потаенные, змей?

– Я не змей. Змеи наши Халимов и Кох – дрыхнут, пока мы тут поклоны бьем.

Тут на них обернулся классный наставник Алексей Алексеевич – молодой и оттого при каждом удобном случае строгий. Хотя, в этот раз он был прав совершенно.

– Господа, вы хоть помните, где находитесь?

Дальше Саша слушал службу в тишине и отчего-то почувствовал небывалое волнение – как всегда перед исповедью. Вот-вот предстояло рассказать что-то сокровенное, честно признать, что был в чем-то не прав, ошибался, был грешен.

Принимали исповедь двое священников: один, отец Иоанн, тот, что и так служил при гимназии, преподавал Закон Божий, и второй – пришлый, с какого-то подворья. Саша попал на исповедь к отцу Иоанну.

И тут уж он, расчувствовавшись, рассказал все: и про то, как ел шоколад на прошлой неделе, и про то, как пил вино, и про то, как слушал все, что рассказывал ему англичанин. Отец Иоанн выслушал спокойно и только спросил, не нарушал ли юноша пост в другие дни, а когда тот заверил, что не нарушал, прочел над ним разрешительную молитву и позволил принять причастие.

Впрочем, причастие приняли все. Саша даже и припомнить не мог какого-нибудь года, когда хоть кому-нибудь после обычной исповеди отказали в причастии. Быть может, сказывался столь юный возраст паствы.

Несмотря на заботу о душах воспитанников, руководство гимназии решило не забывать и об их головах, а потому в четверг отменили не все, а только первые уроки. От окончания литургии и до начала занятий оказался зазор больше часа, и вся Сашина компания решила переждать это время дома у Юленьки – тот жил буквально в соседнем доме.

Едва пришли, Мишина маменька всех усадила за стол и дала постных пирогов с грибами и компоту.

– Эх, – вздохнул Саша. – Даже жалко причастие заедать.

Миша-Юленька замотал белобрысой головой.

– Ничего не знаю! Я говел, как следует, я заслужил.

– Нашел о чем жалеть… – начал было Волков, но тут же Дима замахал на него руками:

– Изыди! Лучше ничего сейчас не говори, ей-богу. Пей компот, Юрочка. Миленький, пей компот!

У Саши и Юленьки от смеха компот чуть не полился через нос, когда они увидели, как от искреннего удивления вытянулось лицо Волкова.

Некоторое время все жевали молча, пока Саша, призадумавшись, не спросил:

– А как вы думаете, мы на причастии действительно кровь и плоть принимаем? Нет, я понимаю, что нас этому учат, на службе об этом говорят. Но вы считаете, что все это по-настоящему?

– Конечно! – уверенно ответил Дима

Юленька пожал плечами:

– Мне это всегда казалось неким символом – нам сказано вспоминать, мы и вспоминаем.

– А смысл тогда в чем? – не унимался Дима. – Просто вспоминать мы и во время молитвы можем. А когда мы принимаем Его плоть и кровь, мы сами лучше становимся. Это же физическое единение между собой всех верующих.

– Красиво говоришь! – не удержался Волков.

– Зачем же ты тогда сам сегодня причащался, раз так тебе забавно?

– Зачем причащался? Да просто с рождения православный и гимназию закончить хочется. Что же я, зря учился? Не бросать же и вас на предпоследнем году. Пей компот, Дима!

После тягот Великого поста и волнений исповеди, впереди ждало радостное воздаяние – Пасха и следующие за нею пасхальные каникулы.

Конечно, этот светлый праздник ждали с особым трепетом. Настолько особенным и радостным не было, пожалуй, даже Рождество – ведь из всех когда-либо родившихся мессий или пророков лишь Христос воскрес после своей смерти.