Личное счастье

Тамара Белокурова ждала гостей.

Ее мать Антонина Андроновна, нарядная, как павлин, ходила из комнаты в комнату, оглядывая свои владения – все ли стоит на местах, стерта ли пыль с полированных столов и шкафов, красиво ли разложены пестрые подушки на диванах.

Новая домработница Анна Борисовна, пожилая, толстая и ворчливая, была не так расторопна, как Ирина. А Ирина ушла. Поступила, видите ли, в техникум. Переехала в общежитие. Ну что ж, пусть узнает, как жить на стипендию. Здесь ела что хотела, первый кусок ее – а как же у них, у домработниц? Как ни гляди – не углядишь! А там живо поясок свободен станет. Вспомнит еще свою хозяйку Антонину Андроновну!

С чувством тревоги она заглянула к Тамаре. Ну так и есть: постель еще не убрана, всюду валяются чулки – на стульях, на диване, даже на письменном столе. Да разве Ирина допустила бы это?

– Анна Борисовна! – с рокотом отдаленного грома в голосе позвала Антонина Андроновна. – Пожалуйте-ка сюда!

Анна Борисовна степенно вошла, вытирая фартуком мокрые, покрасневшие от горячей воды руки. Лицо ее, круглое, поблекшее, хранило выражение собственного достоинства, а светлые, выцветшие глаза смотрели спокойно и сурово.

– Анна Борисовна, это что же за безобразие такое, а? – Антонина Андроновна дала волю своему гневу и мощному голосу. – Скоро придут гости, а здесь… Это что же?!

– Непорядок, – согласилась Анна Борисовна. – Только, думаю, девушка сама должна за собой постель убирать. Мои дочери, бывало, с шести лет за собой убирали.

– Ваши дочери! – Антонина Андроновна пожала своими широкими толстыми плечами. – Но если ваши дочери такое отличное воспитание получили, то как же они позволяют вам по чужим кухням ходить? Хорошие дочери до этого не допустили бы!

По лицу Анны Борисовны прошла мрачная тень, две горькие морщины появились у рта.

– Да, плохие у меня дочери, – слегка понурив голову, негромко сказала Анна Борисовна: – Одна в партизанском отряде погибла… Другая вместе со своей санчастью под Сталинградом могилу нашла…

Антонина Андроновна смутилась.

– А что я по чужим кухням хожу, – продолжала Анна Борисовна, принимаясь застилать Тамарину постель, – так надо же работать где-нибудь. Не сказать, что нуждаюсь, я за своих дочек пенсию получаю. Да ведь не без дела же сидеть. Не урод ведь я, не калека еще. Совестно по земле-то без дела ходить. Работа – какая бы ни была – все работа. А человек без работы – это как сорняк в поле. Кому он нужен, только зря хлеб ест.

Анна Борисовна ловко заправила постель и заспешила в кухню – у нее там что-то жарилось.

– Скажите, – проворчала Антонина Андроновна, – «сорняк в поле»! Это что же, не про меня ли? А разве я ничего не делаю? За хозяйством смотрю, дочь воспитываю. Целая квартира на моих руках. Да еще работница. И все одна управляюсь, без мужа…

Воспоминание в муже совсем погасило праздничное настроение Антонины Андроновны. Она машинально взяла со стола тоненький скомканный Тамарин чулок и опустилась на стул. Вот уже третий год, как инженер Белокуров по призыву партии уехал в МТС. И с тех пор – ни встречи, ни звука его голоса, ничего… Только денежные переводы и на переводах коротенькие сообщения о том, что он здоров, что все благополучно, и просьба к Тамаре, чтобы писала почаще. И ни разу он не позвал к себе Антонину Андроновну, и ни разу ни полслова о том, что скоро вернется. Ведь два года отработано, срок закончился. Но этот странный человек словно и забыл, что у него есть родной дом, что у него есть семья… В чем дело?

Впрочем, пусть поступает как знает. Антонина Андроновна ему не скажет ни слова, у нее тоже есть гордость. Рано или поздно приедет. Вот тогда-то она и отыграется! «Ты обо мне совсем не заботишься!» – «А ты обо мне заботился, когда оставил одну?» – «Куда же вы собрались с Тамарой, мне же одиноко одному!» – «А мне не было одиноко одной, когда ты жил там, в своем совхозе?» Уж она найдет, как расплатиться с ним и за тайную обиду его пренебрежительного молчания, и за то, что не звал ее к себе, не тосковал о ней, и за то, что не находил времени побывать дома – то у него посевная, то у него уборка, то у него хлебосдача… Все для него важно, все нужно, все интересно, кроме жены. А жена для него словно собака – сторожит квартиру, и ладно.

Слезы обиды и оскорбленной женской гордости закипели в груди Антонины Андроновны, подступили к горлу. Что делать, что ей делать, в конце концов? И сколько же это можно еще терпеть?

Постукивая каблучками лакированных туфель, в комнату вошла Тамара. Антонина Андроновна тотчас овладела собой.

– Убери комнату. Что это все разбросано у тебя?

– Но я уже оделась! – Тамара развела руками. – Почему ты мне раньше не сказала?

Тамара была похожа не то на бабочку, не то на розовый цветок. Яркие каштановые волосы, коротко подстриженные и завитые, кудрявой шапочкой лежали на голове. Шелковые розовые оборки топорщились над голыми руками, топорщились и на широком подоле.

– Ведь я же вся сомнусь!

– А ты не знала, что за собой убирать нужно? Вон у Анны Борисовны дочери с шести лет убирали.

Тамара улыбнулась:

– Но ведь у Анны Борисовны работницы не было. И вообще, мама, – продолжала Тамара, убирая чулки в ящик письменного стола, – мне кажется, что нам с работницами не везет. Ирина такая дерзкая была, она меня так мучила!

– Мучила? – Антонина Андроновна встрепенулась, как наседка, завидевшая коршуна. – Как это мучила? А почему ты мне не говорила?

Ирина, молодая задорная девушка, бывало, дразнила Тамару за двойки – но об этом не стоит говорить. Ирина презрительно обходилась с ней, когда заставала Тамару подслушивающей у дверей – об этом тоже не стоит. Ирина стыдила ее за неряшливость – пожалуй, и это тоже…

– Да что вспоминать! – Тамара тряхнула кудрями, словно отгоняя ненужные мысли. – Я тогда маленькая была, сейчас-то она не посмела бы. Но вот эта… Мне кажется… Мне кажется, что она тебя, мама, просто не уважает!

Антонина Андроновна нахмурилась. Она и сама чувствовала, что Анна Борисовна только служит ей, но совсем не уважает ее.

– Все понятно, – сказала она, невольно вздохнув. – Был бы отец дома, так все бы меня уважали. А вот как осталась женщина одна, так всякий норовит обидеть.

Антонина Андроновна горестно подперлась рукой. Этот исконный бабий жест, пришедший из старой крестьянской семьи, знавшей и нужду, и недород, и тяжкую заботу о завтрашнем дне, жест, унаследованный от матери, бабок и прабабок, покоробил нарядную барышню Тамару.

– Мама, ты сейчас запоешь «Раз полосыньку я жала»… Антонина Андроновна встала и гордо выпрямилась, словно напрочь отрекаясь от своих извечно работавших на земле предков.

– Я не знаю, что думает твой отец, – сказала она с раздражением, – когда кончится это его самомучительство! Если бы хоть понять, для чего он это делает, кому хочет угодить или угрозить? Ведь не объясняет же ничего!

Тамара повернула к себе карточку отца, стоявшую на ее столе. Худое лицо, запавшие черные глаза, иронический склад губ… Таким он уезжал от них, чужой, замкнувшийся, отгородившийся от них с матерью своими, только ему известными делами и заботами. Возникло видение – весна, дымящийся сырой асфальт перрона, пронзительные до боли гудки электричек. На площадке поезда дальнего следования стоит отец. Поезд уже трогается, а отец все повторяет Тамаре:

«Так приедешь? Договорились?»

И Тамара сквозь слезы улыбается ему и тоже повторяет:

«Приеду, обязательно приеду!»

Но вот два года прошло, а Тамара так и не собралась к отцу. Мать, уязвленная тем, что отец зовет только Тамару, будто ее, его жены, и нет здесь, ни разу не напомнила Тамаре о ее обещании.

Что делать, так сложилась жизнь. То она ездила с мамой выбирать дачу, а потом они переезжали туда. И на другое лето так же. На даче собрался веселый круг знакомых, танцы, игры, прогулки, лодка на Москве-реке… И так все дальше и дальше отходила в прошлое эта площадка вагона, и облик отца, и его зовущий голос. А теперь – куда же ехать? Он и сам скоро вернется домой.

На даче Тамара подружилась с дочкой Лидии Константиновны Олечкой. Маме очень нравилось это знакомство. У этой семьи была своя дача, своя машина. Что ни говори, а очень удобно иметь таких друзей. Лидия Константиновна помогла снять дачу Антонине Андроновне, она охотно подвозила ее и Тамару из города на своей машине. Антонина Андроновна садилась в машину с затаенным негодованием на отсутствующего мужа. Разве, если бы он был нормальным человеком, у нее тоже не было бы своей машины?

Тамара втайне завидовала Олечке, но это не омрачало ее настроения. Ей нравилось быть нарядной среди нарядных, ей нравилось ничего не делать среди ничего не делающих, ей нравилось мчаться в машине (пускай в чужой) мимо колхозных полей, где над чем-то трудились обожженные солнцем люди. Ей нравилось мечтать, лежа в гамаке, среди яблоневой прохлады. Радость трепетала в каждой ее жилке, когда на соседней даче собирались гости и Олечка, никогда не изменявшая неподвижного русалочьего выражения лица, приходила звать ее.

Там, среди Олечкиных друзей, Тамара увидела и отличила одного. Высокий, стройный, с черным изломом бровей, с насмешливо-добрым взглядом. Таким, только таким, как Ян Рогозин, был Гамлет, принц Датский. Вот увидят его сегодня девчонки и все до одной умрут от зависти!

Тамара отодвинула портрет отца, ее глаза уже не видели его. Она вскочила, встряхнула свои оборки.

– Мама, а как ты думаешь, можно мне твои серьги надеть?

– Потеряешь. Они же дорогие!

– Ну, мамочка, что ты! Я примерю, ладно?

Тамара сбегала к матери в комнату и явилась оттуда в материных бирюзовых серьгах.

– Что, скажи, некрасиво, да? Ну скажи, может, снять?

– Оставь, пусть будут. – Антонина Андроновна откровенно любовалась дочерью. – Ты ведь все равно на своем поставишь!