Полуденный демон. Из цикла «Дилижанс с историями»

– Ну Есения-ворка, что живёт за деревней в лесу. Мать его – известная окрест знахарка, – в свою очередь округлила глаза от удивления Глаша.

– Я не знакома ни с каким… ворком, – Софья пыталась понять, что происходит.

– Ой, так уж и не знакомы, – расплылась в хитрой улыбке любопытная горничная. – Сенные девки[1 - Сенные девки (от слова «сени» – помещение при входе в дом). Сенные девушки – обычно незамужние девицы или старые девы. Это отдельные слуги, которые не были задействованы в полевых работах. Они всё время находились в домах у хозяев, выполняя разные поручения.] сказывали, что вы в тесную обнимку прибыли на Орлике к самому порогу.

– Глафирия! – резкий возглас заставил Глашу взвизгнуть от неожиданности.

Девушки как по команде повернулись и увидели в дверном проёме нянюшку Авдотью. Немолодая, но ещё крепкая и статная женщина была важной фигурой в семье Осининых. Авдотья буквально выкормила грудью и вынянчила Петра Михайловича. В юности она потеряла мужа: его вместе с лошадью убило молнией, когда тот пас графских коров. А вскоре небеса забрали у несчастной и полугодовалого ребёнка. Так случилось на тот момент, что барыня тоже родила мальчика. Но у молодой матери не оказалось молока и Авдотье пришлось стать кормилицей. Она привязалась к маленькому графу как к своей кровиночке… Спустя годы она так же трепетно нянчила и его дочь.

Нянюшка Авдотья

– Что ж ты донимаешь барышню своей блажью бесстыдной! Ступай на кухню за снадобьем! – продолжила строжиться над Глашей нянюшка, пока та не выбежала из комнаты. – Как ты, ясочка моя? – Авдотья ласково погладила Софью по растрёпанным волосам.

– Хорошо, нянюшка, хорошо, – попыталась улыбнуться девушка. – Вот только в толк не возьму… Все говорят о каком-то человеке. Я полагаю, это он доставил меня в усадьбу, – разволновалась Софья, спуская ноги с кровати. – Сон ли это или явь? Привиделся мне юноша незнакомый и щебет птиц… громкий такой, задорный…

– Ворк это – Есений, а не сон никакой, – пулей влетела в комнату Глаша, практически жонглируя подносом, на котором чудом удерживались бокал с травяным отваром и блюдце с липовым мёдом.

– Да тьфу на тебя, скаженная! – мотнула в сердцах головой Авдотья.

– Нет, нянюшка, пусть Глаша расскажет про этого ворка! – решительно потребовала Софья.

– Чё тут рассказывать, – деловито фыркнула горничная и поставила поднос на туалетный столик. – Ворк этот – колдун молодой, известный похититель девичьих душ. Если глянет в глаза какой девице, та тотчас же сохнуть по нему станет, – перешла на таинственный шёпот Глаша.

– А откуда у него прозвище такое страшное – ворк? – сердце юной графини забилось, словно пичужка в клетке.

– Да не слушай ты её! – махнула рукой Авдотья в сторону горничной. – Есений – добрый парень. И прозвище у него славное – ворк, воробей, значит. Птичка малая, да удалая. Издавна подле человека обитает, беду отгоняет. Заговор даже есть такой: «Поскочи, поворкуй, беду отгони, а удачу приверни»… А то, что девки окрестные сохнут по Есению – не мудрено. Парень красотой, да умом, чай, не обделён.

– Почему я никогда прежде не слышала о нём? – наморщила лоб Софья, пытаясь вспомнить лицо юноши и подробности утренней прогулки.

– Так он не из наших будет. Ты про Марью, что травница от бога, слышала? Это мать Есения. Изба их за деревней Лукиных стоит… Ходят слухи, что дед лекаря нашего, Ильи Ильича, дал вольную Марьиной бабке… домик ей выстроил у опушки.

– А отец у ворка, знаете кто?! – не унималась Глаша. – Сказывают, что дух леса, то бишь леший!

– Да что за окаянная девка! – гневно сдвинула брови Авдотья. – Будет тебе барышню пугать-то!

Глаша – горничная Софьи

Страшные небылицы

Эта ночь выдалась для Софьи особенно кошмарной. Впрочем, как и все ночи, которым предшествовал приступ странной болезни. Девушка не могла сомкнуть глаз от того, что ветви деревьев скреблись в окно. Их тени напоминали костлявые руки со скрюченными пальцами, словно у нежити. Софья не раз слышала страшные небылицы, которыми так любили пугать друг друга деревенские подружки. Но самой искусной сказительницей была старая ключница – бабка Евдоха. Она с таким жаром описывала жуткие вещи, будто самолично участвовала во всех этих историях. Ключница с упоением рассказывала о заложных покойниках, в коих превращались душегубы, ведьмы, колдуны, мёртворождённые дети и те, кто умер неестественной смертью: спившиеся, связавшие свою судьбу с нечистой силой, утопленники, убитые, самоубиенные… «Неправильных» покойников или навьев[2 - Навьи (они же заложные покойники) – по славянским верованиям, умершие неестественной смертью люди, не получившие после смерти успокоения.] запрещалось хоронить на всеобщем кладбище – их не принимала освящённая земля или «главный мертвяк», охраняющий погост. Потому-то таких усопших закапывали за пределами церковной ограды: в оврагах, лесах, болотах, на обочинах и перекрёстках дорог, в особо заговорённых местах. Заложными их звали по причине того, что гроб заваливали камнями и ветками. Впрочем, это тоже слабо помогало, отчего мертвецы часто выбирались из своих могил, чтобы мстить живым. И тогда превращённые упыри заявлялись домой во плоти прямиком с кладбища. Это могло случиться, если во время похорон им не завязали ноги или усопших тянули в мир живых незаконченные дела. Тоска же родных приманивала их, словно путников в знойной пустыне глоток ключевой воды. Они приносили с собой болезни и большие беды. Кто-нибудь из крестьян время от времени божился, что своими глазами видел, как заложный, выбравшись из овраге, направлялся в сторону деревни.

В детстве Софья верила и в домовую змею – хранительницу рода; в то, что душа умершего предка могла принять подобное обличие. Обычно домашняя змея невидима и проявляла себя только в особых случаях – когда подходил срок умирать хозяину или хозяйке дома. Прогнать, а, того хуже, убить змею-хранительницу – значит накликать беду на весь род. И девочка с трепетом относилась ко всякому проползающему в траве ужу. Однажды Софья увидела, как Евдоха носит по двору чашку из которой струится пряный дым и нашёптывает: «Встану я до солнца, умоюсь из колодца, выйду на пустырь – там лежит бел-горюч камень алатырь. На том камне змея – золота чешуя…». Позже ключница поведает пытливой барышне о том, как она прогоняла коровью мору – нечистую силу, что напускала болезнь на домашнюю скотину. Для этого требовалось нехитрое средство – зажечь кусочек кизяка, щепотку чабреца и топлёное масло. «Ох, Софьюшка, вот как помру я, кто будет в имении зло усмирять. Говорю девкам – учитесь, пока я жива. Да куда там! Всё хиханьки им… Глупый народ нынче пошёл, беспамятный. Всю мудрость родимой земли порастеряли. Так без роду, без племени недолго остаться», – горестно качала головой ключница. Это Евдоха учила незамужних девиц, как привлекать женихов на Иванов день. Пастухам заговаривала камешки и кнуты от волчьего Пастыря – лютого оборотня, что властвует над волками-пожирателями небесных светил. С середины осени они следуют за своим Пастырем большими стаями, заменяя в дикой охоте гончих псов. Это он превращается из зверя в старца и обратно, нападает на деревенские стада и одиноких путников; собирая вокруг себя волков, назначает каждому его добычу: кому приказывает корову зарезать, кому овцу или лошадь, а кому человека велит растерзать. И уж тогда никто из помеченных оборотнем не скроется от злого рока.

А чего стоили байки про банного духа – банника. Баня в усадьбе была единственным неосвящённым местом. Там не только мылись-парились, знахари лечили от болезней, а повивальные бабки принимали роды. В банях проводили различные обряды, не одобряемые церковью: гадали, играли в карты, занимались ритуальной магией. Банника представляли то горбатым старичком с длинной бородой, то верзилой с большими руками и горящими глазами, то кошкой. Злой дух мог запарить человека до смерти, удушить едким дымом или содрать кожу заживо. Его всячески задабривали – ради него резали чёрную курицу, клали на порог хлеб с молоком, варили душистое мыло на травах. Но даже в этом случае зловредный дух пугал людей.

Немногословный графский егерь Ефим часто твердил, как Евдоха спасла его от русалки, прицепившейся к нему однажды. Сорокалетний детина от ковша браги вмиг превращался в красноречивого рассказчика… «Как-то с псарни удрал любимец барина – пёс Резва», – перекрестившись, начинал свою байку егерь. – Отправился я на его розыски и вышел к озеру… Глядь, кобель истуканом застыл в камышах. А из воды баба голая выходит, да такая красивая – глаз не отвесть! Бьюсь об заклад, это она приманила собаку… Время к вечеру, луна уж показалась. Нечисть эта смеётся и манит к себе, манит!… Резва спас меня тогда: как зарычит и кинется прямиком на чертовку! Та оскалилась в ответку, зашипела – и бултых обратно в омут… Но на этом злоключения мои не закончились. С того раза повадилась нелюдь ходить за мной по пятам: выйду ночью до ветру, обернусь – она поодаль стоит. Волосы до пят, улыбается и пальцем к себе подзывает. Я крест на себя накладываю, а она смеётся… потом ощерится – губы чёрные, зубы гнилые… А то в окно скребётся или в трубу выть начинает. Покоя мне не было до тех пор, пока Евдоха не смастерила оберег от злых чар. Балакают люди, что утопленница это. По виду – Малафья, крепостная девка из соседнего поместья, над которой молодой барин со своими дружками потешились всласть», – Ефим каждый раз показывал на шее льняную верёвочку, с висящим на ней медным колокольчиком и петушиными когтями.

Анастасия Фёдоровна всячески пресекала подобные разговоры, называя рассказчиков тёмными греховными людьми. Сама графиня была образованной и к тому же воцерковлённой; не пропускала ни одной воскресной службы в Петропавловском соборе, где её крестили в младенчестве. Выезжая из Петербурга в имение, графиня исправно посещала церковь Вознесения Богородицы, что приютилась на обрывистом берегу реки Медвежки в окружении трёх деревень. Служитель церкви, иерей Никон, был частым гостем в усадьбе Осининых. И когда с Софьей приключилась эта непонятная история, его позвали провести обряд освящения дома. Исполнив священнодействия, иерей с удовольствием принял приглашение Анастасии Фёдоровны отобедать в компании владельцев окрестных деревень: доктора Лукина и графа Зуева Платона Андреевича. Граф Зуев, болезненного вида пятидесятилетний мужчина с землистого цвета лицом и тёмными кругами под глазами, жил по-соседству с Осиниными не только в Петербурге. Ему принадлежала деревня Залесово, протянувшаяся от церквушки до старого березняка. Сын графа – Николя исчез около трёх лет назад при невыясненных обстоятельствах. Окрестные и зуевские крестьяне шептались, что графского сына утащила с собой утопленница Малафья. Ведь это над ней грубо надругались Николя и его пьяные дружки. Девушка не вынесла позорного глумления и бросилась в глубокое озеро… Платон Андреевич злился на глупые пересуды и безжалостно наказывал своих крепостных за «словоблудие». Целый год уездная и петербургская сыскная полиция тщетно пытались отыскать наследника графа или хотя бы его останки. Разуверившись в чиновниках, сломленные горем родители кинулись искать утешения у предсказателей, гадалок, колдунов и разномастных магов. Но те в один голос твердили о том, что не видят их сына среди живых…

Доктор Лукин не признавал ни церковных таинств и, тем более не верил в «восставших» мертвецов. Илья Ильич полагался на науку и считал религиозные ритуалы пустым занятием, даже при душевных болезнях. От того у них с иереем всегда разгорались споры.

– Вот вы, Илья Ильич, вроде образованный человек… доктор, – нарушил трапезную тишину священнослужитель. Осенив себя крестом, иерей пропустил рюмочку вишнёвой наливки, прищёлкнув от удовольствия языком. – А с ведьмой дружбу водите, прости господи, – Никон снова трижды перекрестился и отправил в рот кусок жареной осетрины.

Лукин, промокнув губы льняной салфеткой с вышитым в углу фамильным вензелем Осининых, насмешливо хмыкнул в ответ:

– С какой такой ведьмой, позвольте узнать?

– Да с той, что зелье вам готовит, а вы этим мракобесным настоем опаиваете благочестивых людей. Не от того ли Софье Петровне дурно делается?!

Лицо иерея вмиг стало пурпурным то ли от наливки, то ли от возмущения.

– А известно ли вам, отец Никон, что и среди православных монахов найдётся немало искусных травников? – не уступал словесным натискам Илья Ильич.

– Эко вы завернули! – зычно забасил священник. – Монахи – исполнители воли божией. А Марья ваша – возбудительница силы бесовской!.. Сынок её и того хуже – колдовством пострашнее промышляет!

Иерей в этот момент был похож на громыхающую чёрную тучу. И графу Осинину пришлось вмешаться в спор, чтобы хоть как-то разрядить «предгрозовую» обстановку. Однако в душе Пётр Михайлович всегда принимал сторону доктора.

– Господа, полно вам… Все мы в этой жизни под богом ходим…

– Эээ, нет, – не унимался служитель церкви. – Одни под богом ходят, другие идут за сатаной! Я же вожу крестные ходы по деревням, чтобы усмирять нечестивых и приспешников диавола.

– И когда же, позвольте узнать, очередное благоговейное шествие? – присоединился к разговору граф Зуев. Во время перепалки он сидел тихо, вжав голову в плечи. Его правая щека нервно подёргивалась, а руки суетно разглаживали и без того безупречно гладкую скатерть.

– Думаю, епархия даст добро на Троицу… Кстати, Платон Андреевич, что-то давненько вас не было на причастиях, – переключился Никон на владельца соседнего поместья.

Граф Зуев, нервно кашлянув и, отпив из хрустального бокала глоток смородинового кваса, нервно заелозил.

– Да всё как-то дела, дела… Сегодня я непременно распоряжусь прислать вам пожертвование, отче.

– За это благодарствую. – Иерей неспешно погладил бороду и, прищурясь, принялся сверлить взглядом соседа по застолью. – До меня дошли слухи, милейший граф, что и вы ищите ответа у служителей сатаны. Сгубить душу дело нехитрое. А что потом?… Покайтесь, пока не поздно, Платон Андреевич, возвернитесь к богу!

Хозяевам дома стоило немалых усилий перевести разговор на другую тему и усмирить ненашутку разошедшегося священнослужителя.

Церковный обряд не принёс облегчения, Софья так и продолжала мучаться от необъяснимого наваждения.

Иерей Никон

Встреча

Нынешняя ночь выдалась особенно кошмарной… С вечера Софье приснился страшный сон: будто она упала с Орлика. Жеребец вначале замер, а после принялся беспокойно перебирать копытами. Только копыта были не лошадиные, а… козлиные. Девушка с замиранием сердца подняла голову и увидела вместо морды лошади лицо… Николя! Да, ныне покойного молодого графа Зуева. На мертвенно-бледной коже запавшие чёрные глаза выглядели ещё страшнее. От юноши отчётливо пахнуло могильной землёй. Николя неожиданно приблизил лицо и Софья в ужасе проснулась. Она тут же вскочила с кровати и зажгла свечи, красующиеся на каминной полке в ажурном серебряном канделябре. Свет мягким золотом разлился по комнате. Ветви деревьев ещё громче застучали костлявыми пальцами нежити. Вдруг в окне мелькнула чёрная тень. Ветер прошумел листвой и замер. Бешеный стук сердца, казалось, выгнал страх из груди и тот заполонил горло. Тень под окном снова ожила и метнулась прочь. Девушка лихорадочно задышала и ринулась под одеяло, натянув шёлковый атлас до подбородка. Вскоре заскрипели половицы за дверью её комнаты. Софья накрылась с головой и принялась шептать молитву «Отче наш», которую знала наизусть ещё с трёхлетнего возраста. Анастасия Фёдоровна приучала дочь не только цитировать стихи, но и молитвенник… От страха слова путались в голове, словно мелкие мошки в паутине. Дверь тихонько приоткрылась и следом послышался стук каблуков. Нет, пожалуй, это была не обувь – так цокают копыта! Некто неведомый, а потому неимоверно жуткий неспеша приближался к кровати до смерти перепуганной барышни. «Отче наш, Иже еси на небесех… Господи, что же это? Кто это такой?!.. Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое… Это просто дурной сон, на яву такого быть не может!». Софья ущипнула себя за руку и тут же ойкнула от боли – она не спала! Ей очень хотелось лишиться чувств, но, как назло, сознание было яснее погожего утра. Непрошенный гость зловеще приближался. Юная графиня отчётливо слышала его хриплое, рыкающее дыхание. В один миг девушку поразила тоска, как молния поражает дерево, ударив в самую сердцевину. Казалось, не осталось ни малейшей радости, ни вдохновения, ни мечтаний… Да что там, пропал интерес к самой жизни! Лишь смертельная усталость и непреодолимое желание покончить с бренностью бытия… Неожиданно тишину ночи прорезал вкрадчивый шёпот:

– Наконец-то, моя милая, мы близки с тобой… Я пришёл к тебе, я пришёл за тобой, чтобы подарить величайшую радость от страданий и боли.

Любопытство одержало верх и Софья откинула с лица одеяло. Девушка до последней секунды надеялась, что комната окажется пустой, а весь этот ужас – лишь дурная игра её воображения. Кто-то из столичных докторов-алиенистов[3 - Алиенист – (франц. alien – чужой, пришелец). Медицинский термин, связанный с психологией и неврологией. Так в 19 веке называли психиатров, врачей, определяющих вменяемость или невменяемость пациента.] заверил графа Осинина, что у его дочери слишком богатое воображение, присущее творческим натурам, – недаром она увлекается сочинительством стихов. Где-то в глубине души Софьи затеплилась надежда – вдруг так оно и есть. Каково же было разочарование юной графини, когда танцующее пламя свечей озарило нечто такое, чего не могло быть в принципе. Что противоречило всем наукам, которые она так прилежно изучала! В пяти шагах от её ложа стоял высокий стройный мужчина. Тёмный плащ с капюшоном не мог скрыть аристократического изящества фигуры. Пугающая мысль пронзила воспалённое сознание: «Что не так с этим человеком? Да и человек ли это?»… Незнакомец с иссиня чёрной кожей и белыми прядями волос, изобразив книксен[4 - Книксен – неглубокий, изящный поклон.], звучно щёлкнул о пол раздвоенным копытом. Его миндалевидно-чёрные глаза сверкали диким блеском. Такая же безумная улыбка обнажала острые, словно у хищной рыбы – зубы. Софья приоткрыла рот, чтобы закричать от ужаса, но её опередил грохот распахнувшегося окна. Юная графиня и чудовищный визитёр как по команде обернулись на шум. Откуда-то из сумрака ночи вынырнул маленький серый птах и, усевшись на подоконник, пронзительно защебетал. «Изыдь, выдь вон! Выдь, выдь, выдь! Чигли, чигли вон! Вон, вон, вон! Чигли, чигли трююю…». Софья узнала по трелям пересмешника. Ей всегда нравился этот многоголосый, с виду невзрачный певец, который умело сбивал с толку зверей и даже людей. Копируя различные голоса и звуки, он будто забавлялся: пугал кур тем, что подделывал крик коршуна; потешался над котами, изобразив кошку или злую собаку; измывался и над собакой, подражая свисту её хозяина…

Птах не унимался: порхая в оконном проёме, он выпускал из себя замысловатые трели. Девушке чудилось, что из уст птицы льётся непонятная человеческая речь, доставляя незнакомцу явное беспокойство. «Чур ярь, чур ярь…», – чётко выкрикивал пересмешник, пока пронзительный щебет не потонул в раскате грома. Жуткий посетитель издал утробный рык и оскалился. В тот же миг сверкнула молния и ворвавшийся ветер задул пламя свечей. Кромешная тьма скрыла от глаз вынужденной очевидицы столь чудовищный перфоманс. Она лишь слышала стук распахнувшейся двери, да грозовые перекаты…

Всё утро Софья чувствовала себя подавленной и растерянной; сомневалась – стоит ли рассказывать о ночном происшествии домочадцам. За завтраком все оживлённо обсуждали странности погоды – сильнейшую грозу без единой капли дождя. Анастасия Фёдоровна, беседую с доктором Лукиным, то и дело бросала встревоженные взгляды на дочь. Илья Ильич считал своим долгом следить за здоровьем юной пациентки, оттого наведывался к Осининым два раза в неделю. И сегодня, как это повелось, они уединились для приватного общения в комнате девушки.