Лабиринт без права выхода. Книга 1. Загадки Ломоносова

Судя по отчёту Миницкого, мать Ивана – Матрёна, быстрее сына поняв, в чём дело, «осмелилась» просить награду и себе, причём не какую-то «другую», а конкретную – денежную. Претензии крестьянки были столь велики, что губернатору пришлось оформить их осторожно, через отступчивое «невозможно ли»: «Матери же его Матрёне Лопаткиной, по известному скромному и честному ея поведению, и как она была любимая племянница Ломоносова, а ныне находится при старости лет в бедности, то невозможно ли пожаловать ей единовременно тысячу рублей». Чтобы понять размах претензии, можно вспомнить, что когда через четверть века сын Николая Павловича Александр II Николаевич побывал в родных краях Ломоносова, он выделил в помощь бедствующему тогда Антониево-Сийскому монастырю, куда заглянул по дороге, ту же сумму, будучи уверенным, что этого вполне достаточно для поправления дел целой обители.

Представление Миницкого о поощрении матери и сына Лопаткиных было полностью уважено государем: в январе 1827 года «внуку известнаго сочинителя Ломоносова, в поощрение искусства резьбы его на кости», пожалована шейная медаль с надписью «За полезное», а матери его выдана тысяча рублей. При этом известно, что Николай Павлович был человеком достаточно прижимистым и деньги просто так направо и налево не разбрасывал. И что же тогда это была за «благотворительная акция» в адрес конкретного крестьянского семейства в дни его коронации?

Журнал «Русская старина» в 1883 году (т. 37, № 3) вспоминал: «День своего Священного Коронования Государь Император Николай I Павлович, по примеру своих Августейших предшественников, ознаменовал многими милостями. Кроме того, что в этот день последовали разные повышения в чинах и назначениях, имеющие более или менее частный, ограниченный известным незначительным кругом людей, характер, в это время дарованы были разные льготы и для массы народа. В день своей Коронации Государь Император Николай I Павлович в своих милостях коснулся всех сословий и слоёв российского общества».

Автор этой информации говорит о «массах народа», отмеченных в связи с коронованием. Предложения по конкретным фамилиям должны были в таком случае готовить местные власти. Причём заранее и обоснованно; на это у них было время. Кандидатуру Лопаткина, как видим, до этого никто не выдвигал и представление на него никто не готовил. Царская «милость» в виде медали свалилась на него внезапно и, возможно, не совсем заслуженно (недаром губернатор попросил для него не золотую, а всего лишь серебряную медаль «За полезное»).

Эта награда была учреждена Александром I в 1801 году вместе с другими «шейными» медалями, отмечающими верную службу царю и Отечеству («За усердие», «За верную службу», «За усердную службу», «За верность и усердие» и другие). По статуту, ею награждали представителей различных сословий за особые заслуги перед государством в области промышленности, торговли и сельского хозяйства, а также за крупные пожертвования в казну.

Как пишет Д.И. Петерс в работе «Наградные медали Российской империи XIX-XX веков», в 1827 году серебряной медалью для ношения на шее на Аннинской ленте был награждён мастеровой А. Копьев «за представление в Вольно-экономическое общество разных моделей машин своего изобретения». В 1841 году золотыми шейными медалями на Аннинских лентах пожалованы «шуйские 2-й гильдии купцы фабриканты братья Пётр и Иван Болотовы за полезную их деятельность на поприще мануфактурной промышленности». В 1839-48 годах не раз награждали оружейников и мастеровых Тульского оружейного завода золотыми и серебряными медалями на различных орденских лентах «за их старание в выделке оружия».

Резьба по кости – дело, конечно, тоже полезное. Ею на родине М.В. Ломоносова занимались многие крестьяне, некоторые из них достигали выдающегося мастерства. И тогда их шедевры покупали царские семьи. Резные иконы, шкатулки из кости имела у себя Екатерина I; резные шахматы неоднократно заказывались куростровцу Осипу Дудину для наследника престола Павла Петровича. Достоверно известно также, что в 1798 году царствующая чета Павел I и Мария Фёдоровна приняли от резчика Н.С. Верещагина, который подолгу проживал в Санкт-Петербурге, парные вазы конусообразной формы. Но ни один резчик до Ивана Лопаткина не удостаивался за свои работы столь высокой награды, хотя шедевры некоторых из них и сегодня хранятся во многих музеях, в том числе – в Государственном Эрмитаже.

В ту пору медали были ещё редки и вызывали у окружающих уважение и почтение. Повышение общественного статуса позволило Ивану расширить домашнюю школу для обучения желающих овладеть секретами косторезного мастерства, хотя ему лично не удалось создать ни одного шедевра, слава о котором дошла бы до наших дней в материальном воплощении или хотя бы изустно. А что касается благоразумной Матрёны, так ловко выхватившей с помощью губернатора свой кусок счастья, думается, она не особо распространялась о царской милости, памятуя о ссоре брата Петра с сельским сообществом в подобном же «счастливом случае».

Но вернёмся к вопросу: почему? Почему Николай I Павлович в разгар коронации завёл разговор о некоем, явно незнакомом ему крестьянине и поднял вокруг его имени такую суету в не очень подходящее для этого время? Чтобы ответить, надо вспомнить, что мать и сын получили «подарки» в первую очередь как «внук известнаго сочинителя Ломоносова» и его «любимая племянница», а уж потом за резьбу по кости и лечение массажем. То есть речь тогда, на коронации, зашла сначала о великом русском учёном? Например, с кем-нибудь из тех, кто представлял на торжествах Архангельскую губернию, кто мог близко подойти к государю, у кого был повод говорить с ним? Или с кем по этому поводу мог заговорить сам Николай I? Был ли такой человек?

Был! В торжествах по поводу коронации участвовал архангельский гражданский губернатор, тайный советник и герой Отечественной войны Я.Ф. Ганскау (1786-1841). В начале 1825 года, то есть почти два года назад, он горячо поддержал предложение архиепископа Архангельского и Холмогорского Неофита (Докучаев-Платонов) об установлении в Архангельске памятника великому учёному Ломоносову и даже выступил на общем собрании городской думы с предложением открыть сбор средств на эти цели, обратившись к императору Александру I за разрешением. Проект памятника был утверждён уже новым императором Николаем Павловичем в феврале 1826 года, то есть практически сразу после его вступления на престол.

В дни коронации Николая I, а именно 11 сентября 1826 года, Ганскау вручался орден Святой Анны 1-й степени. Вот тогда-то государь, обладавший прекрасной памятью, и спросил, видимо, его о том, как идёт сбор средств на создание памятника Ломоносову. В ходе этого разговора у императора мог возникнуть вопрос о том, есть ли достойные потомки рода учёного на Архангельской земле? Яков Фёдорович, очевидно, и назвал слышанное им когда-то имя Ивана Лопаткина, хотя вряд ли знал его лично. Потому уже на следующий день оставшемуся в Архангельске на хозяйстве военному губернатору Миницкому и отдаётся из Москвы высочайшее распоряжение узнать всё об этом «внуке Ломоносова». При этом император, возможно, просто ошибся, назвав в указе внучатого племянника Ивана внуком, а возможно, он знал и признавал что-то такое, чего не хотели знать и признавать его предшественники.

Через десять лет имя знаменитого родственника помогло получить царский презент и сестре Ивана Фёдоровича Лопаткина дочери Матрёны – Ирине, которая вышла замуж за мещанина Ершова. Живя с семьёй в Архангельске, она, как и мать, занималась костоправством и массажем, хотя, надо признаться, сама Матрёна не очень высоко ценила умение дочери в этом деле. В 1837 году, то ли вознесясь высоко в собственном мнении, то ли пытаясь доказать матери неправоту в отношении её, Ирина собрала в городе от клиентов подписи в свою пользу: мол, такая-то хорошо лечит людей трением рук и обладает способностью избавлять от разных, в том числе внутренних, болей, за что её следует поощрить. Это «письменное удостоверение за подписью многих жителей Архангельска» она представила архангельскому военному губернатору Сулиме с просьбой «довести до сведения высшего начальства о ея трудах на пользу страждущего человечества».

Контр-адмирал решил посоветоваться по столь необычному поводу с дипломированными медиками и обратился за заключением в Архангельскую врачебную управу. Но там «не придали значения такому врачеванию» и никак не оценили труд Ирины. Более того, категорически заявили, что подобное знахарство нельзя допускать без врачебного контроля, о чём ей тут же «было сделано через полицию уведомление». То есть врачи не только не поддержали знахарку, но и фактически запретили Ирине её деятельность. Эти сведения привёл сотрудник Архгубстаткомитета Н.А. Голубцов в очерке «Памятник М.В. Ломоносову в г. Архангельске», опубликованном в уже упоминавшемся нами выше юбилейном «Ломоносовском сборнике» в 1911 году.

Похоже, помогло ей в этих хлопотах только упоминание имени великого родственника. Сулима, несмотря на отрицательное заключение врачебной управы, всё же «вошёл к министру внутренних дел с представлением об исходатайствовании Ирине Фёдоровне Ершовой подарка в 500 рублей ассигнациями». И вскоре по высочайшему повелению ей был пожалован «в уважение её безвозмездных трудов на пользу страждущих и во внимание к заслугам, оказанным на поприще словесности и наук знаменитым предком её статским советником Ломоносовым» бриллиантовый перстень.

Обратим ещё раз внимание на то, что всё выше перечисленные «милости» дети, внуки и правнуки Марии получали именем «знаменитого предка» М.В. Ломоносова. Но ведь, по официальной биографии, Михаил Васильевич не был, по принципу общей крови, предком никого из своей северной родни, произведённой на свет его якобы сводной сестрой, не признанной своим якобы отцом Василием.

Но если, как следует из нашей версии, Мария была дочерью Михаила Васильевича, то для всех её детей, внуков и пра-пра-правнуков, равно как и потомков официальной дочери Елены, он действительно является предком. И это потом признавали как деревенские, так и столичные потомки учёного. Праправнук Марии по линии её дочери Матрёны Михаил Ершов в 1903 году составил родословную своей семьи по нисходящей, представив всех своих родственников потомками М.В. Ломоносова. Потомки учёного по линии его дочери-дворянки Елены не возражали. Один из них, князь Михаил Сергеевич Волконский, дополнил эту «родословную» именами известных ему родственников-дворян. Книга в зелёном сафьяновом переплёте с золотой тиснёной надписью «Документы на имя Михаила Васильевича Ершова (праправнука Михаила Васильевича Ломоносова по женской линии)» ныне находится в музее МГУ им. М.В. Ломоносова.

В ряду родственников Ломоносова, отмеченных царской милостью, был и Илья Иванович Лопаткин (1816-48). Праправнук Марии, внук Матрёны, старший сын Ивана Лопаткина, о котором мы говорили выше, стал не только хорошим резчиком, но и расторопным предпринимателем. Очевидно, полученные его отцом от императора милости, а бабкой – большие деньги позволили Илье ещё более расширить семейное дело. Цеховой мастер-косторез построил в родном селе двухэтажный дом-мастерскую, где трудились 17 резчиков. Он много ездил, продавая изделия свои и работающих на него мастеров-косторезов.

В 1842 году Илье каким-то образом удалось встретиться с государем и вручить тому одну из своих работ, то есть, как это тогда называлось, сделать подношение. Подобные творческие подношения при Николае I поощрялись ответными подарками; чаще всего это были или золотой перстень, или часы, специально заготовленные для таких случаев с большим запасом. Случай Ильи Ивановича Лопаткина оказался особенным: император «за усердное поднесение резной, из слоновой кости, работы его, изображающей Тайную вечерю» наградил мастера необычно щедро: и часами, и перстнем.

У Николая Павловича, несмотря на все его недостатки человека и правителя, было какое-то непреходяще особое отношение к памяти Ломоносова. Император, как видим, явно выделял его родственников, поддерживал их. Уже вскоре после вступления на престол он ознакомился с поданными ранее на имя Александра I документами по созданию памятника учёному в Архангельске и затем активно участвовал в этой работе: сделал самый большой (пять тысяч рублей) взнос во время всенародного сбора средств для монумента, постоянно интересовался ходом работ, лично рассмотрел и утвердил проект и рисунок памятника, сам выбрал место для его установки, хотя никогда не бывал в Архангельске.

А главное, он как-то смог передать это особое отношение к Ломоносову и его малой родине своим внукам. Летом 1870 года великий князь Алексей Александрович, сын Александра II, спешивший через Архангельск для предпринятого им затем плавания по северным морям, нашёл время побывать на Курострове. Очевидец этого события писал: «Под звон колоколов и клич народа он прибыл в 10 часов вечера в Ломоносовскую школу, где учащиеся пропели „Спаси, Господи, люди Твоя”. Затем законоучитель представил краткие сведения о школе, после чего его высочество внимательно осматривал здание училища, а генерал Тосьет предлагал вопросы учащимся. По осмотре школы великий князь посетил место дома Ломоносова. Здесь архангельский губернатор Качалов сообщил, что Ломоносовское училище находится в частной квартире. Услышав это, его высочество благоволил пожертвовать 400 рублей на постройку особого здания для училища на родине Ломоносова».

Тогда же для этих целей было разрешено использовать средства, собранные ранее по стране на памятник Ломоносову на Курострове, поскольку он по разным причинам в то время так и не был создан. На эти деньги в следующем году построили здание училища имени М.В. Ломоносова, в котором разместилось также первое в губернии общежитие для сельских детей из отдалённых деревень.

Через пятнадцать лет, в 1885 году, в родной деревне М.В. Ломоносова побывал другой внук Николая Павловича, третий сын Александра II великий князь Владимир Александрович. Он прибыл на Архангельский Север с важной миссией – для осмотра расположенных здесь войск и военных учреждений, проверки мобилизационной готовности транспортной системы. До Архангельска Владимир Александрович со свитой добирался по Северной Двине на пароходе «Купецъ». В Холмогорах он с сопровождающими пересел в карбас, доставивший его на Куростров, затем три версты до деревни преодолел на лошадях.

Памятная книга Куростровской церкви 1887 года так описывала это событие: «Под звон колоколов, народный клич в 9 часов вечера великий князь подъехал к зданию Ломоносовского училища через украшенную флагами деревню в школьный сад. При входе волостной старшина поднёс от имени крестьян Ломоносовской волости хлеб-соль на резном из моржовой кости блюде, дети пропели „Спаси, Господи”. В школе его высочество поздоровался с учениками, поцеловал руку законоучителя, тщательно осмотрел всё здание и все предметы училища».

Владимир Александрович, как когда-то и его брат, также побывал на месте, где стоял дом Ломоносовых. Состоявший в его свите писатель К.К. Случевский отметил в путевых заметках: «О самом Ломоносове на месте его родины ничто решительно не напоминает, если не считать небольшого прудика, в который, как говорят, отец его сажал пойманную рыбу; прудишко маленький, зеленеющий». Но ведь почему-то не поленился и этот великий князь проделать уже достаточно поздно вечером неблизкий путь в деревню Ломоносово, постоял возле прудика – этой живой ниточки, связавшей его с прошлым, о котором он знал, вероятно, больше, чем мы.

Биографы Ломоносова сетуют, что к 19 веку в России уже все забыли о нём как поэте, а как об учёном никто якобы и не ведал. Как видим, это не так: помнили Михайлу Васильевича и народ, и правители. Был император Павел I Петрович, лично знавший Ломоносова, уважавший его, вопреки злым языкам. Были историк Н.М. Карамзин и архивист В.В. Стасов, а потом и писатель А.С. Пушкин, изучавшие историю царского семейства Романовых в самых секретных архивах. И был император Николай I Павлович, заказавший им эту работу и что-то там, в их отчётах и справках, увидевший такое, что заставило его по-иному взглянуть не только на Ломоносова, но и на всех его родственников.

Брауншвейгское семейство

Путь в Холмогоры

В результате дворцового переворота 25 ноября 1741 года был свергнут с российского престола император Иоанн VI Антонович – ребёнок двух лет. К нему, его матери – правительнице Анне Леопольдовне и всему их Брауншвейгскому семейству сын рыбака Михайло Ломоносов не имел, конечно, никакого отношения. А то, что эти люди в 1744 году оказались в заточении именно на его малой родине, – простое совпадение.

Но если признать, что он сын Петра I, то картина совершенно меняется. Особенно в отношении места заключения. В царской России никогда до и после того Холмогоры не были тюрьмой или местом ссылки высокородных преступников, являлась их вина мнимой или доказанной. Для этого на Севере и в Сибири существовало много других сёл и городков типа Пустозерска, Мезени, Берёзова и других давно «насиженных», надёжных для охраны мест. Почему же семья малолетнего императора оказалась в Холмогорах? Чтобы ответить на этот вопрос, пройдём виртуально их «путём на Голгофу».

Елизавета Петровна манифестом от 28 ноября, то есть через три дня после переворота, объявила, что собирается отправить Брауншвейгское семейство «в их отечество.., не желая никаких им причинить огорчений». И через две недели, 12-го декабря, родители с двумя детьми в сопровождении генерал-лейтенанта Салтыкова и его людей были вывезены из Петербурга в Ригу, где пробыли под надзором год. К этому времени стало ясно, что никуда их отправлять не будут, а условия содержания ужесточат, что и случилось 13 декабря 1742 года: опальную семью отправили ждать своей участи в расположенную неподалёку крепость Дюнамюнде.

В течение следующего года в Петербурге было раскрыто несколько заговоров в пользу свергнутого императора (то ли действительно существовавших, то ли рождённых в голове новой императрицы страхом реванша). Поэтому в январе 1744 года узники были перевезены подальше от моря, откуда им могла прийти подмога, в том числе из-за рубежа. Так семейство оказалось в глубине России – в крепости города Раненбург (ныне г. Чаплыгин Липецкой области), построенной в своё время по приказу Петра Первого как место его отдыха на пути следования к воронежским верфям.

Эта крепость представляла собой сооружение пятиугольной формы, имевшее пять фортов, была окружена земляным валом и рвом, наполненным водой. В крепость вели трое крепко запиравшихся ворот. Внутри было построено несколько каменных, в один и два этажа, зданий, расположенных вдоль стен пятиугольника, каждая из которых достигала пятидесяти сажен длины. Под крепостью, на реках Ягодная и Становая Рясы, были сделаны плотины, образовавшие озеро, на котором можно было плавать на парусных судах. В 1702 году крепость была подарена царём его другу и сподвижнику Александру Меншикову. Со времени ареста светлейшего в 1727 году и временной ссылки его в Раненбург, город-крепость был взят в казну и превратился в небольшой острог.

Историки и раненбургские краеведы утверждают, что брауншвейгцев доставили сюда тайно и сразу заперли в крепости. Охранники ни с кем в контакт не входили, а сам городок был превращён практически в режимную зону, где не разрешалось даже проводить ярмарки. Конечно, жилые помещения крепости требовали ремонта, мебель отсырела и обветшала, однако в целом обстановка была хотя и суровой, но в качестве тюремной – вполне удовлетворительной. Полгода жизни в этих отдалённых местах прошло тихо и мирно: узники не рвались на свободу, о заговорах в их пользу в это время не было слышно.

И тем не менее 4 августа того же 1744 года генерал Н.А. Корф, женатый на родственнице Елизаветы Петровны по матери и пользовавшийся неограниченным доверием императрицы, а потому состоявший при ней для особых поручений, получил секретный приказ срочно вывезти Брауншвейгское семейство в Соловецкий монастырь. Странное решение. Да, с 16 века, а особенно при Анне Иоанновне, этот «крепкожительный» мужской монастырь стал одной из самых страшных российских тюрем. Об этом можно прочитать, в частности, в книге «Узники Соловецкого монастыря» архангельского историка профессора Г.Г. Фруменкова. Среди этих узников было немало высокородных бояр. Но никогда там не содержали женщин, а тем более – целые семьи с детьми.

И дело даже не в том, что в тесных тюремных башнях не было для них места. В этом мужском сообществе и намёка ни на что женское не могло быть по определению. Ещё основатели его, святые Зосима и Савватий, узаконили, «дабы не токмо в монастыре женскаго полу, но и мущин без бород, також де и из скотов женскаго полу на тамошнем острову содержать запрещено». Даже паломницы могли находиться здесь не больше дня, не приближаясь к монастырским стенам, и уж тем более – не заходя в них. Чистота помыслов монахов в этой главной северной обители вырабатывалась веками, своя плоть усмирялась ими жесточайшим образом.

Чтобы сохранить эту божественную чистоту и устранялись монахи от всего женского, семейного, то есть от мирских соблазнов и земных радостей. А тут им не просто семью – целый табор, более ста человек, в том числе сопровождающих, обслуживающих и охраняющих бывшего российского императора-младенца, а также его мать-правительницу на большом сроке беременности и других членов Брауншвейгского семейства везли для подселения. И что бы это был за мужской монастырь – под плач детей и крики роженицы?

По официальной версии, не случилось такого святотатства и светопреставления только потому, что обоз долго был в пути и застрял возле Холмогор по причине ледостава. А так, говорят некоторые историки, поселили бы это семейство в монастырь, и никто бы не посчитался со святыми отцами.

Вот это они зря! Соловки на протяжении веков были не только монастырём, но и важнейшим оборонным объектом Поморья, а монахи – настоящими воинами, не раз в российской истории доказывавшими своё мужество. Сеять недовольство и разброд в столь специфической мужской среде было бы себе дороже, особенно после только что окончившейся Русско-шведской войны 1741-43 годов. Она велась, в том числе, за территории между Ладогой и Белым морем, с потерей которых по Ништадтскому миру шведы всё никак не могли смириться. И если Елизавета вдруг перестала понимать это, то нашлись бы, думается, умные люди, осмелившиеся напомнить ей об истинном назначении Соловков и о том, сколько в России других мест, которые можно прекрасно использовать для высылки неугодных.

Но тогда какой приказ на самом деле выполнял генерал? Чтобы разобраться в этом, вернёмся в Раненбург, куда Корф прибыл через неделю после того, как выехал из Петербурга. Здесь выясняется, что всё семейство болеет, а Анна Леопольдовна – на сносях. Он шлёт об этом императрице депешу, что, мол, делать прикажете (а ему уже, вроде бы, дан приказ, что делать: срочно вывозить всех на Соловки). Отправил он свой запрос и стал спокойно ждать ответ. Курьер вернулся с приказанием немедленно исполнить поручение. И только тогда Корф начинает готовить арестованных к отправке. Вся эта суета заняла больше месяца.

Существует такая версия этого промедления: барон Корф понимал, что затевается злое дело в отношении ни в чём не повинных людей, в том числе женщин и деток, поэтому и медлил в надежде, что Елизавета одумается и отменит приказ. Мы не сомневаемся в том, что он и в самом деле был добросердечным человеком, что позднее доказал и своим отношением к этапируемому на Север отдельно от родителей свергнутому ребёнку-императору. Но если исходить из характера новой государыни и дальнейших событий затеянного ею «переселения» царственных узников, более правдоподобна другая версия: Елизавета разыгрывала заранее оговорённый с Корфом спектакль с задержкой в Раненбурге и явно запоздалым по сезону отправлением Брауншвейгского семейства «на Соловки». Очевидно, всё это делалось для сокрытия истинного места дальнейшего содержания узников, а также и большего устрашения их самих.

Телеги с людьми и скарбом не спеша отправились в путь в начале сентября 1744 года. Сопровождение их состояло из военных, которые прекрасно знали, что такой обоз пробудет в пути не менее полутора, а возможно, и двух месяцев, когда Белое море станет уже несудоходным. Это также говорит о том, что на самом деле никто и не думал везти узников на Соловки. Везли сразу в Холмогоры, путая следы.

Позднее такой же спектакль был устроен и в связи с переводом Иоанна Антоновича в Шлиссельбургскую крепость. Предписано было вывезти его из Холмогор тайно, а полковнику Вымдонскому, главному приставу при Брауншвейгской семье, дано указание: «Оставшихся арестантов содержать по-прежнему, ещё и строже и с прибавкой караула, чтобы не подать вида о вывозе арестанта; в кабинет наш и по отправлении арестанта рапортовать, что он под вашим караулом находится, как и прежде рапортовали». И потом ещё 20 (!) лет у двери в уже пустое изолированное помещение, где когда-то содержался свергнутый император, стоял караул.

И не надо спрашивать, кто режиссёр этих спектаклей, создатель этих мистификаций, – больная совесть Елизаветы Петровны. Новоявленная императрица уже вскоре после переворота мало кому доверяла. Страх за свою жизнь стал её постоянным спутником. Боясь западни, она вела себя как зверь, запутывающий следы: спала днём, внезапно меняла планы, переезжала из дворца во дворец, не ставя никого заранее в известность. Недаром двор её называли «кочующим». Она боялась, очень боялась, что с ней могут поступить так же, как поступила она с двоюродной племянницей, её сыном-императором и всей их семьёй.

В этих страхах не могли не присутствовать и её единокровные, по нашей версии, братья Михайло Ломоносов и Григорий Теплов, о которых ей рассказал незадолго до своей смерти Феофан Прокопович. Особенно её беспокоил Михайло. Ещё год назад она решила, что «братца» надо пришпилить так, чтобы и трепыхнуться не мог. Он ведёт себя слишком вольно, интригует против руководства Академии наук, много требует и явно показывает, что у него есть право на большее, чем он имеет. Это вызывало у его коллег недоумение и возмущение. Тогда, весной 1743 года, за пьяный скандал и последующее дерзкое поведение пришлось даже взять его под арест, ограничив денежные выплаты. Но поможет ли это, остепенится ли буян; как его обуздать навсегда?

И так случилось, что именно в это время, в ноябре 1743 года, когда Елизавета Петровна размышляла над тем, что ей делать с всё ещё находящимся под домашним арестом «братцем», не сослать ли его хотя бы на время, для острастки, в его родную тьмутаракань, прусский король Фридрих II передал по дипломатическим каналам «добрый совет» о том, как ей следует поступить с Брауншвейгской фамилией, родственной ему, кстати, через жену – королеву Елизавету-Христину. Он предложил русской императрице заслать родню «в такие места, чтоб никто знать не мог, куда оные девались и тем бы оную фамилию в Европе совсем в забытое привесть, дабы ни одна потенция за них не токмо не вступилась, но при дворе Вашего императорского величества о том домогательствы чинить, конечно, не будет»[103 - Чернышев П.Г. Донесение от 22 ноября 1743 // Русский архив. Вып. 10. 1866. Стб. 1541–1544.].

Тогда, думается, и пришла ей на ум идея одним разом два непростых дела решить: отправить брауншвейгцев на родину Ломоносова. Преступному, по её мнению, семейству всё одно, где сидеть под замком, а в Холмогорах им, может, даже лучше будет, особенно, если они узнают, что везли-недовезли их на Соловки. «Братцу» же это будет предупреждением о том, что ждёт его, если не одумается, если будет и впредь права качать.

Михаил Васильевич, до которого «по секрету» была доведена эта новость, намёк понял: с 1744 года он стал заметно спокойнее, старался больше не втягиваться в конфликты, а вскоре и «профессора» получил. Но за двадцать с лишним лет, что ему ещё оставалось прожить на этом свете, никогда более не бывал на своей малой родине, памятуя о судьбе царственных узников.

Кстати, «брауншвейгским синдромом», то есть страхом быть «замурованной» где-то вдали от жизни, страдала и далёкая, казалось бы, в то время от «дворцовых разборок» будущая императрица Екатерина II. Она писала об этом потом в своих мемуарах.

Был учтён в этой мистификации и другой, по нашей версии, братец императрицы Елизаветы Петровны – Григорий Теплов: со дня выезда из Раненбурга и до смерти в 1764 году бывшего императора Иоанна Антоновича будут теперь называть Григорием. Более того, Теплова позднее намертво привяжут к Брауншвейгскому семейству. Входивший в первое время правления Екатерины II в круг её самых доверенных людей, допущенных к составлению государственных документов, он вскоре был понижен до уровня секретаря руководителя коллегии иностранных дел Н.И. Панина, которому были поручены также все секретные дела империи, в том числе «Холмогорская комиссия». И практическими делами этой секретной «комиссии» – составлением инструкций и распоряжений по содержанию узников в Холмогорах – вместо Панина занимался его секретарь. Поэтому Теплов из года в год читал все отчёты о состоянии дел в Холмогорах и о положении узников. Узников, которые ведь ему, как и Ломоносову, по нашей версии, приходились кровными родственниками. Делалось это тоже с жутким намёком: чтобы никогда не забывался.

Но и Ломоносову пришлось-таки позднее близко поучаствовать в судьбе брауншвейгских родственников, запертых в Холмогорах. По крайней мере, об этом говорят некоторые факты, о которых пойдёт речь ниже…