Лабиринт без права выхода. Книга 1. Загадки Ломоносова

Известно, что в будущем Матрёна станет отличной знахаркой, у неё потом переймёт мастерство лечения «трением рук» (массажем) и дочь Ирина. Потомственные знахарки впитывали древние знания с раннего детства, помогая матерям и бабушкам в сборе трав и приготовлении снадобий, запоминая движения рук и точки, на которые надо воздействовать при массаже. В свои 12 лет Матрёна уже многое могла знать и уметь. Кроме того, имела, если судить по отзыву о ней писателя П.П. Свиньина, с которым она встречалась в конце своей жизни, природную живость и бодрость характера. То есть она вполне могла согласиться с желанием матери отправить её в Петербург к заболевшему Михаилу Васильевичу, чтобы помочь ему мазями, массажем и разговорами справиться с болезнью.

Вы полагаете, что это мои фантазии, что на самом деле начало болезни Ломоносова и приезд племянницы – просто совпадение? Хорошо, тогда давайте подумаем, зачем Матрёна приехала в Петербург именно в это время, и почему супруги Ломоносовы дали на то согласие? Познакомиться с дядей и его семьёй, погостить в столице, увидеть её достопримечательности? Но когда в доме больной человек – всё внимание приковано к нему; гостья будет лишней, станет обузой хозяйке. Найти богатого жениха? Но девочке всего 12 лет. Получить в доме дяди-учёного приличное образование? Но зачем оно ей, крестьянке? Да и из её рассказа Свиньину, опубликованного затем в журнале «Библиотека для чтения» (1834 год), видно, что на учёбу у неё просто не было времени.

Павел Петрович Свиньин побывал в Архангельске, когда Матрёне было уже 78 лет. Она вспомнила, что у дядюшки, «несмотря на молодые лета свои, заведывала погребом, а потому хлопот и беготни ей было немало». То есть получается, что «любимая племянница» была вызвана в качестве прислуги?

Ну, конечно же, нет! Возвращаемся к первоначальной версии: Матрёна была послана матерью в Петербург со специально приготовленными мазями и засушенными травами, чтобы помочь Михаилу Васильевичу своими знаниями и умениями начинающей знахарки. В другом случае Мария ни за что бы не отпустила от себя дочь. С её стороны это было действительно настоящим самопожертвованием, вызванным не каким-то признанием и уважением к достижениям великого учёного, а истинной любовью к родному человеку.

Сколько прожила Матрёна в Петербурге? Некоторые считают, что до смерти дяди. Но выше мы попытались показать, что это было невозможно по обстоятельствам семьи её родителей. А, кроме того, из её рассказа Свиньину «о своём житье-бытье у дядюшки в Петербурге» можно понять, что ей не пришлась по душе жизнь в доме Ломоносовых. Так, Матрёна говорит в самом начале о том, что жила она здесь «в небольшом каменном домике, на берегу грязной Мойки». Но на гравюре 18 века ломоносовский двухэтажный дом с мезонином никак не выглядит «домиком». Да и сам учёный, как известно, писал Л. Эйлеру, что живёт теперь в «поместительном» доме.

Свиньин не стал комментировать слова старушки, заметив как бы мимоходом, что ей «память несколько изменила». Так ли это? Ведь, рассказывая писателю о своём житье у дядюшки, Матрёна через шестьдесят шесть лет вспоминает такие подробности, как китайский халат хозяина, перочинный ножичек, которым он обрабатывал деревья в саду, подарки гостей с Севера, мартовское пиво и кусок хлеба с маслом на столе хозяина и другое, что вполне можно было и забыть за столько лет.

Скорее всего, поездка в столицу была самым ярким и необычным событием в жизни этой женщины, поэтому она помнила о ней всё, в том числе и маленький каменный домик, в котором жила. Думается, педантичная немка Елизавета Андреевна, жена дяди, быстро достала деревенскую девчонку своими замечаниями и наставлениями, поэтому, как только наступило тепло, та выпросила у Михаила Васильевича разрешение жить во время своего пребывания в Петербурге не в большом барском доме, а в одной из построек, расположенных на территории усадьбы. Ведь кроме флигеля, выходящего на набережную Мойки, где учёный устроил химическую лабораторию, и расположенного за прудом маленького деревянного строения – домашней астрономической обсерватории, во дворе находились ещё два небольших (по сравнению с господским) кирпичных дома: в одноэтажном расположилась мозаичная мастерская, а в двухэтажном, отгороженном от остального участка невысокой оградой, жили мастера по изготовлению мозаичных картин, в том числе, вероятно, и семейные. Здесь, судя по всему, и обитала в то лето Матрёна. Или в небольшой постройке, расположенной вдоль ограды по Почтовой улице, где тогда находилось какое-то служебное помещение.

В своих воспоминаниях старушка совершенно обошла вниманием жену дяди и их дочь Елену, которая была всего на год старше самой рассказчицы. Вряд ли к ним относится описание Матрёной картины приезда Шувалова с гайдуками (своего рода телохранителями): «Мы (выделено мною. – Л.Д.) так привыкли к его звёздам и лентам, к его раззолоченной карете и шестёрке вороных, что, бывало, и не боимся, как подъедет он к крыльцу, и только укажешь ему, где сидит Михайло Васильевич,– а гайдуков своих оставлял он у приворотни».

«Мы» – это, конечно же, не Елена с матерью, так как дружба Ломоносова с Шуваловым началась ещё до появления дочери учёного на свет, поэтому ни Елене, ни Елизавете Андреевне незачем было привыкать к этим визитам, а тем более – бояться их. Речь шла, скорее всего, о детях мозаичных мастеров или прислуги, с которыми и общалась Матрёна на дядином подворье.

Нет в воспоминаниях Матрёны и картин зимнего Петербурга. Это также позволяет предполагать, что с началом зимы девочка была отправлена домой с попутным обозом. Есть и другие аргументы в защиту этой версии, о которых мы будем говорить чуть ниже.

Болезнь Ломоносова

Итак, в начале 1762 года Ломоносов заболел. Но только ли стрессом была вызвана его болезнь? Возможно, что потрясения лишь катализировали какие-то ранее полученные проблемы со здоровьем. Так, известно, что 30 сентября 1748 года Канцелярия АН разрешила Ломоносову не посещать заседания Академического собрания, пока у него не утихнут боли в ногах. Что это были за боли и с чем они связаны, мы не знаем, хотя некоторые исследователи выдвигают предположение, что это могла быть сосудистая патология: из писем Ломоносова известно, что какое-то время он был завзятым курильщиком, но к началу 1750-х годов навсегда расстался с этой вредной привычкой. Другие считают, что сказались плавания с отцом на Мурман в раннем подростковом возрасте, трудная работа на промысле. Возможно, были и другие причины, о которых мы не можем даже догадываться, но, так или иначе, с 37 лет Ломоносов постоянно жаловался на «лом в ногах».

И если это была застарелая болезнь, вряд ли силы рук 12-летней Матрёны хватило для того, чтобы делать действительно лечебный массаж такому массивному человеку, каким был Ломоносов, особенно в последние годы жизни. Ведь при этих процедурах должно происходить интенсивное воздействие на мышцы, чтобы снизить их гипотрофию и увеличить активность, нормализовать лимфоотток из полостей суставов поражённых конечностей. Скорее всего, ей пришлось лишь показать приёмы массажа кому-либо из слуг или учеников дядюшки.

И, кстати, такой человек у Михаила Васильевича был; история даже сохранила нам его имя: Герасим Андреевич Шпынёв. В 1749 году в возрасте восьми лет он был принят в академическую гимназию, а в январе 1760-го произведён в студенты и определён Ломоносовым для подготовки лаборатором в его химическую лабораторию. То есть Герасим стал учеником профессора химии. Очевидно, он бывал в доме профессора, особенно во время его болезни и, возможно, сам предложил свою помощь в проведении сеансов массажа под руководством юной знахарки.

Уже к середине мая Ломоносову стало лучше, и он два месяца активно посещал Академию, а 24 мая 1761 года даже наблюдал очень редкое астрономическое явление – прохождение планеты Венеры через диск солнца. Однако летом опять наступило резкое ухудшение здоровья. И 13 августа того же самого года, о котором мы ведём речь, студент Шпынёв подаёт в Канцелярию Академии наук прошение об отправке его на учёбу за море, поскольку «имеет особливую охоту к медицине, а здесь в той науке дальних успехов получить не может». Несомненно, это прошение было согласовано с профессором, а, скорее всего, даже инициировано им. Очевидно, Михаил Васильевич хотел иметь рядом с собой грамотного врача, который мог бы оказывать медицинскую помощь при первой же необходимости. Шпынёв же показал, что он может со временем стать таким специалистом.

Но в учёбе за морем Герасиму после экзаменов было отказано; похоже, в Академии разгадали виды Ломоносова на этого студента. Михаил Васильевич, расценив это как направленные лично против него действия, потребовал переэкзаменовку, в которой Шпынёв показал хорошие знания. Но было поздно: группу стипендиатов на тот год уже сформировали и отправили за рубеж. Поэтому Ломоносов в октябре того же года направляет ученика (без отрыва от учёбы в академическом университете) в Медицинскую контору для упражнений в хирургии ввиду «особливой охоты к медицине».

В июле 1764 года он снова рекомендовал Герасима на учёбу за море, но и на этот раз поездка не состоялась, к чему опять приложили усилия коллеги Ломоносова. Так Михаил Васильевич и не смог подготовить себе личного врача. А после его смерти Шпынёва вообще уволили из Академии наук и откомандировали в Медицинскую коллегию. Последние годы жизни Герасим Андреевич служил вторым секретарём Могилёвской провинциальной канцелярии. Был известен как «ученик славного Ломоносова, человек с латынью и немецким языком и со стихотворством».

Но вернёмся в 1762 год. К середине мая, как мы уже сказали, Ломоносов, после массажа и мазей, почувствовал себя лучше, начал работать. Однако в июле ему опять стало плохо, да так, что он снова практически на полгода обезножил. Что произошло? В общем-то, ничего, если не считать того, что в июле в своём дворце в Ропше скончался, как было официально объявлено, свергнутый незадолго до этого российский император Пётр III Фёдорович.

Мы уже говорили о том, что император Пётр III испытывал интерес к работам учёного, с которыми его познакомили академик Я. Штелин, коллега и друг Ломоносова, и покровитель Михаила Васильевича И.И. Шувалов, который оставался одним из главных сподвижников императора в короткое время его царствования. Так, известно, что аргументация указов императора о веротерпимости, как и в целом церковная реформа, которую собирался осуществить Пётр, во многом повторяют соображения Ломоносова, высказанные в работе «О сохранении и размножении российского народа», переданной им Шувалову в последние месяцы елизаветинского царствования. А рассуждения учёного о необходимости скорейшего окончания войны почти дословно повторяются в письме Петра, тогда ещё наследника престола, императрице Елизавете.

Пётр III – внук Петра I, а значит, по нашей реконструкции, племянник Михаила Васильевича. Мог ли Ломоносов равнодушно встретить известие о его гибели? Учёный мечтал о встрече с новым государем, на которого возлагал определённые надежды в деле развития науки в России, а вынужден был опять писать оды – теперь уже на день восшествия на престол императрицы Екатерины II. Так что Михаилу Васильевичу было от чего снова обезножить.

«Государыня моя…»

Считается, как мы уже говорили, что приехавшая на помощь дяде Матрёна жила в Петербурге до самой его смерти. Так, в «Летописи жизни и творчества М.В. Ломоносова» (ФЭБ) говорится: «Умер в пять часов вечера, простившись с женой, дочерью и другими находившимися в это время в доме людьми. Кто именно был в это время в доме Ломоносова, неизвестно. Вполне вероятно, была любимая племянница Матрёна и, может быть, Михаил Головин».

О том, что это не так в отношении Матрёны, мы узнаём из последнего письма Михаила Васильевича в Холмогоры от 2 марта 1765 года. В нём нет о ней ни слова, и поклоны семье Марии Ломоносов передаёт только от жены и дочери Елены, что совершенно невозможно, если бы девочка всё ещё находилась в Петербурге. Ведь он не мог не понимать, что родителям Матрёны важно знать, как живёт их дочь, всё ли у неё в порядке, скучает ли она. Раз ничего этого в письме нет, раз дядя не сообщает о ней специально, но и не интересуется «любимой племянницей» отдельно, значит, девочка уже давно вернулась домой, и все перипетии её возвращения обсуждены ранее.

Само письмо посвящено приезду в Петербург старшего сына Марии – Михаила, названного ею, безусловно, в честь Ломоносова. Этого ребёнка Мария отдала академику «насовсем», поверив, что он поможет парню стать таким же умным и богатым, а значит, думала она, счастливым. Откуда такое доверие к постороннему в общем-то человеку и такая уверенность в том, что он сделает для её сына всё и даже более?

До нас дошло лишь одно это письмо Ломоносова к Марии. Никак не «братским» языком написано оно, не братскими чувствами проникнуто и больше напоминает письмо отца. Отца любящего и очень виноватого тем, что не качал, не лелеял своё дитятко, свою доченьку, когда она в том нуждалась, не причёсывал волосики, не утирал слёзки, не оправлял оборки на сарафанчике, не угощал вкусной едой. Поэтому, описывая встречу с маленьким Мишенькой, он мысленно как бы проживает то, чего не смог дать своему первому ребёнку, как бы винится перед ней, обещает всё исправить. Недаром в этом письме есть слово отец: «Я об нем стараюсь, как должен добрый дядя и отец», и, словно спохватившись, добавляет – «крёстный».

Он не мог так же встретить в 1762 году Матрёну, поскольку она по возрасту была уже «барышней» и не потерпела бы, наверное, такого «чувствительного» отношения, тем более от человека, которого до того не знала. Мишенька должен был стать для Михаила Васильевича искуплением его невольной вины перед дочерью.

Письмо это широко известно, но прочтите его ещё раз. Сколько в нём «любления», нежности, заботы! Каждым словом Михаил Васильевич словно баюкает свою «государыню», как он называет Марию (незнакомую, чужую?), мысленно прижимая к сердцу, поэтому письмо его, вольно или невольно, переполнено звуками ж-ш, ч-щ. Так родитель «шишиканьем» и «чичиканьем» успокаивает плачущего или тревожно спящего ребёнка. Так поэты фонетически организуют свои стихи особым приёмом аллитерации – повторением одинаковых или однородных согласных, придающих особую звуковую выразительность тексту.

Знал ли этот приём Ломоносов? Безусловно! В те времена это называлось «звукописью», которой придавалось большое значение в поэзии европейского барокко. По мнению многократно упоминаемого нами здесь писателя А.А. Морозова, Ломоносов, «разделяя эти воззрения, предлагает в „Риторике” (§ 173) характеристики отдельных звуков. Отбор слов у Ломоносова часто идёт по звуковому принципу».

Вот с этих позиций перечитаем письмо Михаила Васильевича родным ещё раз. (Все выделения и комментарии к письму мои. – Л.Д).

«Государыня моя сестрица, Марья Васильевна, здравствуй на множество лет с мужем и с детьми. Весьма приятно мне, что (фонетическая транскрипция – [што]). Мишенька приехал в Санктпетербург в добром здоровье и что [што] умеет очень хорошо читать и исправно, также и пишет для ребёнка нарочито. С самого приезду сделано ему новое французское платье, сошиты рубашки и совсем одет с головы и до ног, и волосы убирает по-нашему, так чтобы [штобы] его на Матигорах не узнали. Мне всего удивительнее, что [што] он не застенчив и тотчас к нам и к нашему кушанью привык, как бы век у нас жил, не показал никакого виду, чтобы [штобы] тосковал или плакал. Третьего дня послал я его в школы здешней Академии наук, состоящие под моею командою, где сорок человек дворянских детей и разночинцев обучаются, и где он жить будет и учиться под добрым смотрением, а по праздникам и по воскресным дням будет у меня обедать, ужинать и ночевать в доме. Учить его приказано от меня латинскому языку, арифметике, чисто и хорошенько писать и танцевать. Вчерашнего вечера был я в школах нарочно [нарошно] смотреть, как он в общежитии со школьниками ужинает и с кем живет в одной камере (так тогда называли комнаты в жилом доме, учебном заведении, больнице. – Л.Д.). Поверь, сестрица, что [што] я об нем стараюсь, как должен добрый дядя и отец крестный. Также и хозяйка моя и дочь его любят и всем довольствуют. Я не сомневаюсь, что [што] он через учение счастлив [щаслиф] будет. И с истинным люблением пребываю брат твой

Михайло Ломоносов.

Марта 2 дня 1765 года из Санктпетербурга

Я часто видаюсь здесь с вашим губернатором и просил его по старой своей дружбе, чтобы [штобы] вас не оставил. В случае нужды или ещё и без нужды можете его превосходительству поклониться, Евсей Фёдорович или ты сама.

Жена и дочь моя вам кланяются».

Ломоносов в это время был уже тяжело болен и знал, что дни его сочтены (через месяц его не станет). Поэтому особенно трогательно воспринимаются его слова о том, что он хлопотал за Марию и её семью перед архангельским губернатором Головцыным, просил его «по старой дружбе» не оставлять их в нужде. А ведь он, кажется, никого не попросил о таком особом одолжении для своей семьи – дочери Елены и жены.

О том, что мачеха родила дочь, которую Василий Дорофеевич не признал своим ребёнком, о смерти Ирины Михайло мог узнать ещё в Москве, например, от земляка Пятухова, у которого во время учёбы в академии занимал деньги. Наверное, он сразу понял, чья это дочь, но что мог сделать? Даже десять лет спустя, вернувшись из Германии, он ничем не мог ей помочь, так как сам ещё только начал обустраивать свою жизнь.

Почему же позднее, когда между ними завязалась переписка, наладились отношения, он не открылся дочери? Возможно, считал, что время для этого уже упущено, что дочь его не поймёт и не простит. Он боялся её потерять и поэтому пожертвовал своим правом на отцовство, так и оставшись навсегда «братом сводной сестры». Но в письме его слышится голос именно отца. Вполне вероятно, что это слышала и его дочь, поэтому так доверяла ему. Тем более что, став взрослой, она вполне могла узнать от подруг матери историю своего рождения. И так же, оберегая отца, таила от него своё знание.

Это косвенно подтверждает письмо, написанное Марией 25 лет спустя после смерти «брата» и вскоре после смерти сына Михаила. Обращаясь к руководителю Комиссии об учреждении народных училищ, под началом которого работал М.Е. Головин, она пишет: «Милостивый государь! Бессчастная старуха, не осушавшая слёз своих по брате, украшавшем рода своего отчизну, рыдает ныне по сыну, долженствовавшем быть подпорою ея дряхлости и последним утешением».

Вдумайтесь: сирота, не признанная человеком, который назывался официально её отцом, простая крестьянка, обременённая семейными заботами, затем заботами семей детей своих и внуков, четверть века не просто вспоминает – слезами омывает память не родного даже, а якобы сводного брата, которого никогда не видела и, скорее всего, только слышала о его славе, но вряд ли читала хоть одно его произведение. На чём зиждилась такая преданность, такая любовь; неужели только на письмах, которые она получала от него в те далёкие уже для неё годы?

«В уважение памяти…»

Есть ещё одна видимая особенность в жизни простой крестьянки Марии и её потомства – внимание сильных мира сего на самом высшем уровне. В 1775 году (к 10-летию памяти академика М.В. Ломоносова?) Екатерина II специальным именным указом освободила его племянника Михаила Головина, адъюнкта Академии наук, от подушного оклада (для Михаила Васильевича, как известно, это в своё время не было сделано, и налог за него платил отец, а позднее – община). После безвременной смерти Михаила Головина его родители обратились в Архангельскую казённую палату с просьбой об освобождении от подушной подати также их младшего сына Петра, а его потомков – от рекрутства. При этом они подробно ссылались на заслуги старшего сына в науках. Но поскольку никаких законных оснований у архангельских властей для предоставления таких льгот, в общем-то, не было, а обращаться к императору по делам простых крестьян, заслуги сына которых им не были известны, показалось чиновникам невозможным, Головины получили отказ.

Губернатор Е.А. Головцын, который обещал своему другу М.В. Ломоносову помощь «по нужде» семье его «сводной сестры», был к тому времени уже в отставке и жил в Петербурге. Поэтому переписка семьи Головиных с губернским начальством по поводу получения льгот продолжалась семь лет. А потом случилось чудо: летом 1797 года (это уже время императора Павла I) новый архангельский губернатор Н.И. Ахвердов, лично познакомившись во время поездки по губернии с «сестрой Ломоносова» (муж Марии к тому времени уже умер), передал её просьбу императору через своего знакомого – генерал-прокурора князя А.Б. Куракина, друга детства и юности Павла I. При этом Ахвердов ссылался на родственные связи этой семьи не только с почётным профессором Академии наук Головиным, но и с Михаилом Васильевичем Ломоносовым, представляя его в письме «Российским Пиндаром» (то есть – поэтом).

И просьба была выполнена незамедлительно! Павел I, который якобы не любил Ломоносова и 32 года назад вроде бы злорадствовал по поводу его смерти, указом от 22 августа 1797 года (через две недели после отправки письма Ахвердова из Архангельска) повелел, оценив прежде всего научные заслуги Михаила Васильевича: «В уважение памяти и полезных познаний знаменитого Санкт-Петербургской Академии Наук профессора, статского советника Ломоносова, Всемилостивейше повелеваем, рождённого от сестры его, Головиной, сына, Архангельской губернии, Холмогорского уезда, Матигорской волости крестьянина Петра с детьми и с потомством их, исключа из подушного оклада, освободить от рекрутского набора».

Имя Ломоносова, знание его заслуг перед Отечеством и спустя десятилетия не померкли в памяти этого государя. Имени же почётного профессора Академии наук Михаила Головина, к тому времени уже покойного, и его заслуг император Павел, в отличие от своей матери, императрицы Екатерины Великой, очевидно, не знал.

Особенно внимательным и щедрым по отношению к Головиным оказался сын Павла I – император Николай I Павлович. Этнограф-беллетрист С.М. Максимов в своей известной книге «Год на Севере» писал: «12 сентября 1826 года начальник главного штаба генерал Дибич, по повелению императора Николая из Москвы, потребовал от губернатора Миницкого сведения о крестьянине Иване Фёдорове Лопаткине: точно ли он внук известного сочинителя Ломоносова, каково его поведение, состояние и чем он занимается?»

Обратим внимание на дату: это особенный день, так как с 21 августа по 17 сентября 1826 года в Москве проходили торжества по поводу коронации Николая I. Получается, что в один из дней этих торжеств император вдруг узнаёт о некоем крестьянине Лопаткине, вроде бы внуке стихотворца Ломоносова. От кого? И зачем этот кто-то загрузил царскую особу, да ещё в такое время, информацией о человеке, совершенно, казалось бы, далёком от сферы интересов императора?

И почему император, вместо того, чтобы досадливо и даже строго выговорить своему визави за излишнюю, совершенно не соответствующую самым памятным в его жизни дням тему, тут же призывает к себе начальника главного (!) штаба и велит ему через Миницкого, генерал-губернатора огромного края, состоящего из Вологодской, Архангельской и Олонецкой губерний, собрать все сведения о каком-то Лопаткине? Вдумайтесь в «расклад сил»: император, его главный генерал, генерал-губернатор и …простой крестьянин, ни сном, ни духом не ведающий, что стал вдруг персоной грата в самые торжественные дни жизни страны в конкретный период.

Генерал-губернатор, получив высочайшее повеление, развил с помощью чиновников Архангельского губернского правления бурную деятельность «по местному изысканию в разных волостях». Миницкому удалось в кратчайший срок найти всех родственников Ломоносова и составить подробный генеалогический список их. Он даже лично встретился с Лопаткиным и его матерью Матрёной. Иван был охарактеризован им так: «…поведения хорошаго, к землепашеству и скотоводству рачителен, а более занимается из костей разнаго рода токарною работою и околочиванием вещей, каковому искусству приобучает желающих, и работников для сего содержит».

Губернатор не знал, зачем конкретно потребовались новому государю сведения о родственниках М.В. Ломоносова, но он правильно предположил, что для доброго дела. Ведь приход к власти в стране нового человека всегда, сколько существовала сама царская власть, сопровождался высочайшими пожалованиями – одариванием ценными подарками родных, близких, нужных и важных персон, а также менее дорогими подарками (перстни, часы), орденами и медалями достойных людей с мест по рекомендации тамошних властей.

Однако перспективы царского благодеяния встревожили Лопаткиных. Миницкий в своём отчёте о проделанной работе писал: «…если Лопаткин удостоился всемилостивейшаго благоволения Государя Императора, то лично изъяснял мне, что он не желает освобождения от подушного оклада и рекрутской повинности, и осмеливается просить себе другой награды. Посему я и имею честь со своей стороны ходатайствовать о награждении его, Лопаткина, серебряною медалью на Аннинской ленте». Тревога Ивана понятна: освобождение 40 лет назад семьи его дяди Петра Евсеевича Головина от подушного оклада и рекрутства привело к враждебному отношению членов сельской общины к этой семье, неизвестно за что, по их мнению, облагодетельствованной за счёт общества (ведь вместо парней Петра Головина в армию рекрутировали сыновей других крестьян). Кроме того, сын Ивана был уже не призывного возраста.