Лабиринт без права выхода. Книга 1. Загадки Ломоносова

Вообще-то их описание в сказке подходит больше не к старинной княжеской дружине витязей, а к современной Ломоносову лейб-гвардии – отборной привилегированной части российских войск, созданной Петром I из «потешных войск» для личной охраны. Она состояла из Преображенского и Семёновского полков и формировалась из надёжных и преданных молодцев разных сословий.

А поскольку Пётр постоянно находился в состоянии военных действий то с северными, то с южными соседями, гвардии тоже пришлось немало повоевать. Так, в начальном периоде Северной войны гвардейские полки нередко использовались как основная ударная сила русской армии. Пётр доверял гвардейским офицерам исполнение самых секретных и ответственных поручений. Он был их строгим командиром и наставником (а не предводителем и воспитателем).

После Петра гвардия до конца 18 века уже не воевала; её постоянной и главной обязанностью стала охрана покоя и безопасности царской семьи. В эту гвардию новобранцев отбирали уже как предметы интерьера – по внешнему виду, исходя из требований «одинаковой красивости». Такие требования сохранялись до 1917 года.

Участвовавший в «разбивке» новобранцев в Михайловском манеже в начале 20 века генерал Игнатьев в своих мемуарах так описал этот процесс: «При входе в манеж строился добрый десяток новобранцев „первого сорта”, то есть ребят ростом в одиннадцать вершков и выше. Как желанное лакомство их разглядывали командиры и адъютанты гвардейских полков. Однако самые высокие и могучие доставались гвардейскому экипажу, чтобы с достоинством представлять флот на вёсельных катерах царских яхт (так было и при Петре I; вот почему, вероятно, дружина Черномора – „витязи морские”. – Л.Д.). Рослые новобранцы видом погрубее попадали в преображенцы, голубоглазые блондины – в семёновцы, брюнеты с бородками – в измайловцы, рыжие – в московцы. Все они шли на пополнение первых, так называемых царёвых рот»[95 - Игнатьев А. А. Пятьдесят лет в строю. М., 1954.]. И добавим: все, конечно, были «равны как на подбор».

Имелась и «чешуя». Для русской униформы 18 – первой половины 19 века, говорят специалисты, вообще были характерны яркие и красочные мундиры с элементами декоративных украшений. Золотое и серебряное шитьё, разноцветные шарфы, шнуры, галуны вводились для распознавания чинов. Особенно великолепны были мундиры чинов лейб-кампании – гренадеров, приведших на трон Елизавету Петровну.

Вообще-то гвардейские полки формировались в основном из дворян, представители других сословий там были редкостью. Но вот историк Е.В. Анисимов подсчитал, что из тех 308 гвардейцев, которые совершили переворот, лишь менее одной пятой составляли дворяне. Все остальные его участники происходили из крестьян, горожан, церковников, солдатских детей, казаков.

Причём крестьяне (наиболее управляемая, доверчивая, отзывчивая на доброе отношение и обещания социальная группа) составляли почти половину. То есть, похоже, именно на них и была сделана ставка. В благодарность все они после переворота были возведены во дворянство, уравнены в чинах с армейскими поручиками, получили великолепную, очень эффектную, расшитую золотом форму.

Переворот был «солдатским», но непосредственно действиями его участников руководил ночью 25 ноября 1741 года, как мы помним из истории, сугубо гражданский человек – личный врач Елизаветы Петровны Иоганн Герман Лесток, которому в то время перевалило уже за 50 лет. При этом человек он был недалёкий и самых худших моральных качеств.

Именно он прервал молитву Елизаветы – всё ещё сомневающейся в возможности переворота и будто прислушивающейся к себе, внутренней. Именно он побудил её к действиям; побывал в казармах и сообщил подобранным заранее преображенцам о времени выступления. Говорят, именно он во время переворота проткнул барабан у дежурного барабанщика гренадерского полка штыком разоружённого часового и так же поступил в Зимнем дворце, чтобы помешать своевременно поднять тревогу. В общем, настоящий «дядька», предводитель людей, совершивших неправое, надо признать, дело. Их настоящие командиры участия в этом перевороте не принимали.

После воцарения Елизаветы Петровны Лесток, как и руководимые им в ночь переворота гвардейцы, получил неслыханные милости от императрицы. Лекарь сделался важной персоной при её дворе: граф Римской империи, первый придворный лейб-медик, действительный тайный советник, главный директор медицинской канцелярии и всего медицинского факультета с фантастическим жалованием семь тысяч рублей в год. Но всего этого Черномору показалось мало: в конце концов глупость и жадность сгубили Лестока.

Так что третье чудо в «Сказке о царе Салтане» однозначно говорит о крайне отрицательном отношении Пушкина к перевороту, о том, что он считал Лестока зачинщиком и организатором этого недоброго дела. Не случайно Александр Сергеевич дал ему в своей сказке такое имя. В «Руслане и Людмиле» Черномор коварно, вероломно крадёт у Руслана Людмилу, которую тот только что получил в жёны. В жизни Черномор-Лесток и его «витязи» крадут власть и свободу, а по сути – жизнь у императора-младенца и всех членов Брауншвейгского семейства.

В сказке, представляя Гвидону дружину Черномора, царевна Лебедь сообщает, что все они братья ей родные. В жизни родство это, естественно, не кровное, а духовное, взращённое и поддерживаемое ею на протяжении достаточно длительного времени. До переворота Елизавета Петровна, как известно, много времени проводила среди гвардейцев: гуляла на их свадьбах, была крёстной матерью их детей, снабжала нуждающихся деньгами, справлялась о здоровье. Она называла их братцами и была их общей любимицей и заступницей, а главное – она была дочерью царя, служившего, в чём они были убеждены, на благо России. Так что царевна Лебедь в сказке не случайно называет витязей своими братьями.

Особо надо сказать, как мы обещали выше, о том, почему витязей в сказке тридцать три. Конечно, это число – священное во многих духовных традициях, в том числе христианской. Оно считается, например, символом священного возраста, по достижении которого у правильно развивающегося человека полностью раскрываются все духовные силы и способности; это возраст Иисуса Христа.

Как-то так: со знаком плюс – оно и воспринимается на подсознательном уровне, если читать произведение Пушкина как именно сказку. А если как мениппею? Тогда получается, что в реальной жизни все гвардейцы, участвовавшие в перевороте, с точки зрения новой императрицы, молодцы, а некие тридцать три «круче» всех – молодцы. Могло так быть?

Ответ находим в книге уже упоминавшегося нами писателя-историка Казимира Валишевского «Елизавета Петровна. Дочь Петра Великого». Вот небольшой отрывок из неё: «У Зимнего дворца Лесток отделил двадцать пять (здесь и далее в этой цитате выделено мною. – Л.Д.) человек, получивших приказание арестовать Миниха, Остермана, Лёвенвольда и Головкина. Восемь других гренадеров пошли вперёд. Зная пароль, они притворились, что совершают ночной обход, и набросились неожиданно на четырёх часовых, охранявших главный вход. Окоченев от холода и запутавшись в своих широких шинелях, часовые легко дали себя обезоружить. Заговорщики вошли во дворец, направляясь прямо в кордегардию».

Итак, двадцать пять плюс восемь – тридцать три! Столько было гвардейцев, руками которых, собственно, и совершился переворот. Валишевский, который не акцентирует внимание читателя на этих цифрах, а просто констатирует факт, конечно же, взял их не с потолка. Советские историки Валишевского, мягко говоря, недолюбливали. Но упрекали они его в основном за отсутствие «какого-либо социального анализа в сочинениях» и так называемую «легковесность», то есть потакание обывательским, с их точки зрения, вкусам читателей, что, собственно, и делает произведения Валишевского неувядаемо популярными. Однако никто из них не отрицал того, что фактологическая сторона его произведений практически безупречна.

Увлёкшись уже в зрелом возрасте историей России 17-18 веков (особенно периодом дворцовых переворотов), этот поляк, получивший образование и степень доктора юридических наук во Франции, более тридцати лет посвятил глубокому изучению данного вопроса. Он много и с большим интересом работал в архивах Парижа и Лондона, Берлина и Вены, а главное – Петербурга, где пользовался покровительством великого князя Николая Михайловича (внук Николая I, племянник Александра II, генерал от инфантерии, историк), что открывало ему недоступные другим исследователям архивные материалы.

Кстати, книгу Валишевского посчитали достоверным источником и использовали приведённый выше факт известный писатель-историк Н. Равич (1899-1976) в своей исторической хронике «Две столицы» и современный писатель Е. Маурин, автор романа «Людовик и Елизавета». И никто из профессиональных историков их не поправил.

Книга Равича была, к слову сказать, недавно переиздана. С тем же самым описанием одного из главных событий 18 века: «Быстрым, походным шагом отряд дошёл до Зимнего дворца. Тут Лесток отделил двадцать пять человек, которым было поручено арестовать Миниха, Остермана, Лёвенвольда и Головкина. Затем он выбрал восемь наиболее смелых и развитых гвардейцев, которым надлежало последним ловким ударом обеспечить торжество замысла. Пользуясь знанием пароля и притворяясь, будто они просто совершают обычный ночной обход, гвардейцы с невинным видом подошли к четырём часовым, охранявшим дворцовую дверь, и быстро обезоружили их. Затем во двор вошли остальные гвардейцы». Так что мы вполне можем считать эти проверенные временем сведения историческим фактом, каким их считал и А.С. Пушкин.

Распроклятая ты мошка! Мы тебя!..

Начиная знакомство с миниппеей «Сказка о царе Салтане…», мы обратили внимание на то, что пушкинская царевна Лебедь, спасённая царским сыном Гвидоном от неминуемой гибели, ведёт себя по отношению к своему спасителю достаточно странно. Сделав его главным человеком (князем) на определённом пространстве, три дня без еды держит, словно предупреждая, чтобы не забывал, из чьих рук теперь кормиться будет.

Позднее, опекая царевича, выполняя все его запросы, она в то же время начинает чудить, как только заходит речь об отце: брызжет слюной (простите, волной) и уменьшает богатыря, как говорит автор, «в точку», то есть доводит до микроскопической величины. Могла бы хоть птичкой какой-нибудь сделать: как такой малости – мошке, меньше которой уже ничего в мире летающих нет, преодолевать море (в реалии – море житейских проблем)?

И ведь как издевательски раз от раза прибавляет эта всемогущая Лебедь мошке веса, превращая сначала в муху, затем в шмеля. Но на самом деле, большая ли разница, если всё равно – насекомое, ничтожная тварь, которую так легко прихлопнуть. Они оба царские дети – Лебедь и Гвидон, но получается, что царевна хочет этими превращениями показать, какая на самом деле между ними разница.

А разве в жизни Ломоносова было не так? Всё, что он просил или что полагалось за труды, ему давали, но давали с какими-то вывертами и отсрочками, с намёками на его «малость», после многократных обращений, просьб и напоминаний. Утвердили в 1745 году профессором, а зарплату ещё почти год платили адъюнктскую: 360 рублей вместо 660 профессорских – проси, потому как есть разница! О строительстве лаборатории несколько лет слышать не хотели, наконец дозволили, но потребовалось ещё несколько лет, чтобы дело было сделано.

Та же история с фабрикой стеклянных изделий. Сенатским указом от 14 декабря 1752 года ему было разрешено её строительство, выдан кредит на пять лет в размере четырёх тысяч рублей без процентов. Императрица высочайше утвердила этот указ и уехала со всем двором в Москву. Но на другой день после её отъезда выяснилось, что запрашиваемый под строительство участок по разным причинам не может быть выделен. А ведь уже летом, по условиям выдачи ссуды, надо будет готовить в Сенат первый отчёт о проделанных работах.

Пришлось за новым разрешением ехать по весеннему бездорожью в Москву. Лишь 15 марта состоялось новое именное повеление: «Дать ему, Ломоносову, для работ к фабрике в Копорском уезде из Коважской мызы от деревни Шишкиной 136, из деревни Калищ 29, из деревни Усть-Рудиц 12, от мызы Горья Валдай, из деревни Перекули и Липовой 34 – всего 211 душ со всеми к ним принадлежащими по описным книгам землями».

А чего стоит история, связанная с «поощрением» Ломоносова за литературные труды, дошедшая до наших дней в виде исторического анекдота. Произошла она в 1748 году, когда Михаил Васильевич написал оду в честь очередной годовщины со дня восшествия Елизаветы Петровны на престол. Ода понравилась её величеству, и автору пообещали щедрый гонорар – две тысячи рублей.

Как же, думается, изумился учёный, когда эту сумму ему доставили на дом двумя возами, поскольку выдана она была …медными деньгами. Одни говорят: это произошло потому, что все расчёты в стране в это время производились только медью, а золотые и серебряные монеты удерживались, мол, в казне для внешних расчётов; другие утверждают: просто на тот момент в казне не оказалось ни серебра, ни золота. Рассмотрим эту ситуацию внимательнее.

В 1748 году в России чеканились только два вида медных монет – денга (1/2 копейки) и полушка (1/4 копейки). Все пишут, что премия Ломоносову была выдана денгами, что было бы равно 400 тысячам (!) монет. Рассчитываем их вес, исходя из того, что одна денга по стандарту весила 8,13 грамма, и получаем 3252 килограмма.

Двумя возами такую массу не поднять; её должны были везти как минимум на шести санях, поскольку грузоподъёмность зимней («восшествие» Елизаветы Петровны на трон, а, следовательно, и чествование этого события в последующие годы, состоялось 25 ноября) повозки в среднем составляет 500 килограммов. Но если возов было только два, то гонорар Ломоносову выплатили всё же не одной лишь медью.

Конечно, в стране, где большинство населения могло располагать в лучшем случае одним-двумя рублями в месяц, расчёты при повседневных покупках и других денежных операциях ограничивались даже не копейками, а их долями, поэтому мелкие деньги и были в основном в ходу. Но ведь крупные чиновники, служащие различных учреждений, те же профессора Академии наук получали десятки и даже сотни рублей в расчётный срок. Вот, например, данные из «Летописи жизни и деятельности М.В. Ломоносова»: «30 января 1745. Получил 55 рублей жалованья за 1743 г. и 120 рублей за майскую треть 1744 г. (Архив АН СССР. Ф. 3. Оп. 1. Д. 1068. Л. 187. Об.; Д. 1069. Л. 6)». Как же он добирался с такой получкой домой, если и её выдали денгами?

На самом деле, в ходу были и серебряные деньги (рубль, полтина, полуполтинник, гривенник), а также золотые рубли. Никто не получал зарплату возами. Если бы это было так, то случай с премией Ломоносова не дошёл бы до нас в виде особенного, запомнившегося своей необычностью случая, или, как тогда говорили, анекдота. Ведь даже если в казне на тот момент на самом деле не оказалось «барских» денег, можно было подождать, когда они появятся. Но расчёт любительницы театра и постановщицы комедий государыни Елизаветы Петровны был, думается, в другом: показать «братцу», что да, наполовину ты, если верить Прокоповичу,– царский сын, поэтому половину платы за оду даю тебе серебром и золотом, но на другую половину ты – подлого роду, плебей, так и не признанный официально своим кровным отцом, и поэтому настоящая цена тебе – медный грош.

Нетрудно представить чувства учёного при виде этих двух возов с мешками меди, хотя часть денег, как мы поняли, была всё же из благородного металла, иначе возов было бы ещё больше, а удовлетворения от премии – ещё меньше. И кстати: зная, что сама «привенчанная» Елизавета изначально состояла из таких же двух «половинок» (до венчания родителей она была лишь дочерью прачки), можно предположить, что, унижая непризнанного официально родственника, она таким образом тешила свои комплексы.

Думается, многие современники правильно поняли издевательский подтекст этой ситуации. По крайней мере, светлейший князь Потёмкин (1739-91) позднее повторил её с теми же нюансами. Рассказывают, что Григорий Александрович как-то задолжал часовщику императорского двора 14 тысяч рублей за выполненную им работу и в течение длительного времени не вспоминал о долге. Мастер однажды не выдержал и намекнул князю об этом в присутствии императрицы. Взбешённый Потёмкин, гласит исторический анекдот, отомстил ему за дерзость тем, что в тот же вечер долг был доставлен в дом часовщика, но .медными деньгами, которыми хозяин вынужден был заполнить чуть не до потолка аж две комнаты.

В марте 1751 года исполнилось давнее желание Ломоносова иметь чин; этим он хотел обезопасить себя от постоянного унижения со стороны некоторых окружающих, поднять свой вес в обществе. Личным указом «за отличное в науках искусство» императрица произвела его в коллежские советники с жалованьем 1200 рублей в год. Но на том статусный рост Михаила Васильевича и закончился. Главные его недруги, Теплов и Тауберт например, ещё при жизни Елизаветы Петровны стали статскими, а при воцарении Екатерины II, возведению на трон которой они способствовали,– действительными статскими советниками. Теплов же ещё и в графское достоинство был возведён. Его же, Ломоносова, как мошку, в упор замечать не хотели.

Не выдержав, в конце концов, всех этих унижений и умалений «до точки» своих заслуг, Михаил Васильевич летом 1762 года решительно изложил все обиды на бумаге, которую приложил к прошению об отставке с условием производства его в чин статского советника и установления полагающегося при этом жалованья в размере 1875 рублей в год. Конечно, это была лишь угроза, никакой отставки на самом деле он не мог желать – работа в Академии наук была смыслом его жизни, которую он целиком положил на алтарь науки. Случился у него этот срыв уже в правление Екатерины II. Та долго думала, а затем утвердила, к ужасу учёного, его прошение. Вскоре, правда, передумала, вернув не успевший вступить в силу документ обратно (оставив в силе пункт о производстве в чин статского советника). Это была последняя милость властей предержащих учёному. Через год с небольшим Михаила Васильевича не стало.

Архивные секреты

Известно, что на другой день после кончины Ломоносова Екатерина отправила самого близкого ей в ту пору человека – гражданского, как теперь говорят в таких случаях, мужа Григория Орлова, чтобы опечатать домашний кабинет усопшего, хотя с этим делом вполне мог справиться любой порученец рангом и положением у трона пониже. Опечатали и его бумаги, находившиеся в Академии наук.

Такие меры в отношении простого смертного были приняты в стране, кажется, впервые. Для чего? Академик являлся носителем каких-то важных государственных секретов? Увы, он, как помнится, пытался быть, скорее, их яростным хранителем, публично обличал то, что государственные секреты находятся в небрежении: «Беречь нечево. Всё открыто. В Российской библиотеке есть больше секретов».

В эти же траурные дни вдову учёного вынудили продать его личную библиотеку. Все книги и бумаги из домашнего кабинета Ломоносова с неприличной поспешностью, то есть сразу после его похорон, были вывезены Орловым и, по свидетельству академика Я.Я. Штелина, «положены во дворце его [Орлова] в особой комнате».

Здесь разборкой документов занимался некто Г.В. Козицкий, человек очень хорошо для своего времени образованный. Он окончил Киевскую духовную академию, затем путешествовал с богатыми друзьями по Европе. Слушал «по собственной охоте и на свой собственной счёт» лекции в Лейпцигском университете. В 1758 году был избран адъюнктом Петербургской Академии наук, являлся здесь лектором философии и словесных наук.

В 1766 году (то есть через год после смерти М.В. Ломоносова) Козицкий получил звание почётного советника Академии и был переведён по личному желанию императрицы в штат кабинета её статс-секретаря. Главной его обязанностью стал просмотр архива Ломоносова под её личным контролем. Частые доклады Екатерине Алексеевне при закрытых дверях создавали у придворных впечатление особой доверенности и разнообразности его службы.

Выбор пал на Козицкого, скорее всего, потому, что тот основательно знал латинский, греческий, французский и немецкий языки, что важно для такого поручения. А, кроме того, он уже работал с рукописями Ломоносова, выполнив перевод на латинский язык трёх его, как тогда говорили, рассуждений: «О пользе химии», «О происхождении света» и «О большей точности морского пути» – то есть знал руку Михаила Васильевича.

К тому же, и это, возможно, главное, Козицкий в течение многих лет был в дружеских отношениях с литературным врагом Ломоносова поэтом Сумароковым, издателем журнала «Трудолюбивая пчела», где они сплочённо выступали против грамматических принципов Ломоносова и Тредиаковского[96 - Сумароков А. П. Полное собрание всех сочинений в стихах и прозе в 10 частях. Ч. 10. М., 1781.]. Очевидно, предполагалось, что это в какой-то мере решало возможные моральные проблемы для Козицкого, поскольку выполняемая им работа на деле являлась своего рода перлюстрацией архива покойного.

Разборка документов в «особой» комнате графского дворца заняла у Козицкого около трёх лет, после чего он пошёл на повышение: был назначен к принятию подаваемых всеподданнейших прошений. Но через семь лет его внезапно уволили с этой службы, отчего он впал в жёсткую «меланхолию» (скорее всего, просто запил) и через полгода, как следует из его биографии, кончил жизнь самоубийством, нанеся себе 32 ножевых ранения. Какими же муками совести этот просвещённый и по-своему талантливый человек заплатил за участие в сокрытии фактов жизни великого учёного, отдавая при этом себе отчёт в том, что происходит.

Но зачем всё это было «закручено», зачем была нужна некая особая потайная комната для бумаг Ломоносова? Даже если они и содержали какие-то государственные тайны, место им не в жилом доме, каковым являлся частный дворец, а в Академии, где учёные, коллеги Ломоносова, быстрее и правильнее бы с ними разобрались, или в каком-нибудь спецхране госархива, где важные документы были бы законсервированы до поры до времени. И уж точно не пропали бы, не исчезли бесследно, как это случилось во дворце всесильного графа Орлова, сошедшего в конце своей 49-летней жизни с политической арены, а затем и с ума. Так зачем их туда привезли?

Объяснение – в письме секретаря канцелярии Академии наук И.И. Тауберта историку Ф.И. Миллеру. Тауберт с 1732 года работал в Академии наук и на правах зятя её административного руководителя И.Д. Шумахера хорошо знал всё, что касалось личной жизни сотрудников. Кроме того, Тауберт мог быть посвящён в некоторые дворцовые тайны, так как принял активное участие в утверждении Екатерины на императорском троне, за что был пожалован ею должностью личного библиотекаря. Извещая коллегу о кончине Ломоносова, Тауберт писал: «На другой день после его смерти граф Орлов велел приложить печати к его кабинету. Без сомнения, в нём должны находиться бумаги, которые не желают выпустить в чужие руки».

Они, Екатерина II и Григорий Орлов, посадивший её на российский престол путём преступления, не желали выпускать бумаги Ломоносова вообще ни в чьи руки. Потому что, как оценил историк С.М. Соловьёв то время, «кончились заботы о приобретении власти, начинались более тяжкие заботы о её сохранении». И никакие тайны предшественников не должны были мешать этому. А вокруг имени Ломоносова тайны просто роились!

Но ведь огромное количество бумаг учёного, в том числе, возможно, и те, которые не только нежелательно, но категорически невозможно было выпустить в чужие руки (а главное – в историю!), хранились в архиве Академии наук. Какой смысл изымать документы в одном месте, когда в другом они ещё более доступны для достаточно широкого круга людей? Но и эту проблему решили быстро и безукоризненно: императрица сразу после смерти М.В. Ломоносова вдруг «убедилась, что Академия находится в великом нестроении и почти в совершенном упадке» и взяла её «в собственное своё ведомство для учинения в ней реформы к лучшему и полезнейшему её поправлению».

Для «исследования вкравшихся беспорядков и устранения их», как писали потом, в штат Академии срочно ввели сложно воспринимаемую современниками должность директора при президенте. И если дело было только в «исследовании беспорядков», которые действительно хотели устранить, то на этот пост мог быть назначен любой опытный администратор.