Текст в диалоге с читателем: опыт прочтения русской литературы в начале третьего тысячелетия

С душою прямо геттингенской…

    (20, 194).
Одним из первых обратил внимание на «чужое слово» в романе М. Бахтин (21). Исследования М. Бахтина касаются чисто теоретических аспектов: определения «чужой речи», автор и чужой текст, проблема диалога и т. д. В романе Пушкина выявляются позиции: а) Автор как таковой; б) Автор в диалоге (игра с различными воображаемыми адресатами, это имитирует дружескую болтовню); в) Автор об авторе романа. На наличие последнего метаструктурного пласта указывает Ю. Лотман (6, 56). Возникает игра между различными уровнями повествования.

Следует сказать об уровне, который весьма условно можно было бы назвать парадигмальным. В своих исследованиях о Пушкине Ю. Лотман называет составляющую парадигму пушкинского романа: свобода – творчество – любовь. Далее, исходя из содержания текста, необходимо взглянуть на каждого героя, в том числе и Автора, через призму названных ведущих понятий. Выявляется отношение к свободе Онегина (он – раб вещей), Ленского (он – певец романтических грез), Татьяны (можно говорить об осознанной свободе как добровольно принятой жертве; Татьяна жертвует собой ради других), наконец, Автора (творчество и свобода неразделимы).

Отношение к творчеству героев Пушкина тоже очевидно из текста: Онегин не различал ямб и хорей, из истории любил только анекдоты; Ленский пел нечто и туманну даль; Татьяна выступает как творец своей судьбы; Автор – творец романа, поэтому бросается в глаза обилие глаголов изображу, перескажу, думал, назову и т. п.

Третий член парадигмы, указанный Ю. Лотманом, выявляет не столько «плотское» значение слова – любовь как страсть, сколько Любовь как отношение к жизни вообще. Здесь ясно, кто из персонажей чего стоит. Онегин овладел любовью как «наукой страсти нежной», любил «кокеток записных» и волочился за чужими женами. Ленский выдумал Ольгу, соотнеся ее с героиней какой-то романтической поэмы, то есть любил не Ольгу, а образ о ней. Татьяна, начитавшись любовных европейских романов, вначале воспылала страстью к Онегину (Ты чуть вошел, я вмиг узнала, Вся обомлела, запылала/ И в мыслях молвила: вот он! (22, 59), потом стала задаваться вопросом: Кто ты, мой ангел ли хранитель/ Или коварный искуситель?.. (22, 60), а узнав – кто? – остыла, и мы уже видим в северной столице «холодную» Татьяну, которая, хотя и продолжает любить Онегина, но уже не пылкой французской страстью, а скорее, по-русски – глубоко, жертвенно и незаметно для окружающих. Автор же на протяжении всего романа рассказывает о своей любви, в том числе, и к Татьяне (люблю Татьяну милую мою).

Любовь к Татьяне у Пушкина – это и отношение к миру, его отклик на судьбу человеческую. Онегин же лишен Любви, его вхождение в мир определено эгоистическим расчетом, сухой рационалистичностью (Любите самого себя), скукой и тоской, а «уныние», как писал Гоголь, – враг человеческий, начало всех других пороков.

На мифологический уровень романа указывают исследования В. Марковича, В. Турбина (23). Смыслоорганизующим центром романа является сон Татьяны. Этот сон – вещий, чудесный. Поскольку Татьяна «святая», то ей дано видение, из которого она получает знания о волнующей ее ситуации. До сна Татьяна в растерянности, она любит Онегина и в то же время «внутренний голос» подсказывает ей, что он – не тот, за кого себя выдает. Она терзается сомнениями – кто перед ней: ангел-хранитель или бес-искуситель? В ответ ей снится «чудный сон», это «видение» – прорыв за пределы эмпирической реальности. Онегин восходит к архетипам культурного героя, он отпадает от мировой связи людей, традиции, естественной жизни. Это ведет к роковым последствиям. Онегин превращается в героя мистерии, он связан с «темными силами мира», с силами зла. В него вселяется эта демоническая сила, и он не может совладать с ней. Он разрывает связь в непрерывной цепи бытия, он становится убийцей.

В. Маркович отмечает этот незаметный переход от мифа к яви, который осуществлен в романе Пушкиным: «Взаимоотношения «сна» и «яви» открывает не запредельное… а беспредельное, т. е. именно отсутствие пределов, отделяющих «дольнее» от «горнего», глубинную сущность от фактической данности. Одно здесь неуловимо переходит в другое» (24, 10).

О культурном герое мифа и его «низком» двойнике – трикстере – можно прочитать в работах Е. Мелетинского и в энциклопедии «Мифы народов мира». Мифологическое сознание не судило персонажа-трикстера, потому что его действия оказывались за пределами человеческого, а с демоническим человек справиться не мог, поэтому Пушкин, проясняя Онегина универсальной мифологической истиной, не осуждает его. Высшая истина перерастает поступки Онегина.

Татьяна, желая узнать, кто такой Онегин, какова его настоящая сущность, решается пойти за медведем – проводником сквозь дрожащий гибельный мосток, преодолеть незримую грань, разделяющую миры. Она попадает в «низшие» сферы мира, на инфернальный уровень, где царят хаос, разделенность, враждебность, чудища, шабаш, здесь мрак и холод. После сна Татьяна уже не задается вопросами, она не терзается, потому что ответ найден —убийца брата моего.

Следует особо обратить внимание на зимний лейтмотив в романе Пушкина. Образ Татьяны «пронизан» зимой:

Татьяна (русскою душою,
Сама не зная, почему)
С ее холодною красою
Любила русскую зиму…

    (22, 85)
Рождество, крещенские морозы, гадания, зимний сон, отъезд в Москву в морозные дни, последняя встреча с Онегиным в северной столице – от всего веет холодом русской зимы.

В. Маркович проводит параллель между фольклорно-мифологическими представлениями о зиме и романной стихией зимы как символическим выражением сокровений душевной жизни Татьяны. Зимой живущие и умершие приближаются друг к другу. Гадают зимой. В «зимнем» сне Татьяна сталкивается с инфернальными силами и приближается к истине. «Зима у Пушкина названа «русской»: это «межмирное» состояние и время изображается областью, где русскому человеку просторно и легко, где его существование наиболее органично и полноценно», – заключает В. Маркович (24, 17–18).

В. Турбин сюжетную коллизию романа выводит к «глобальной ассоциации» библейского мифа о Каине и Авеле. Татьяна узнает в Онегине «убийцу брата», то есть Ленского, который должен был стать мужем Ольги и ей братом. Исследователь указывает на трансформацию мифа Пушкиным. То, что описывает поэт, уже бывшее. «И Пушкин снова возвращается к первым дням творения мира: О люди! все похожи вы /На прародительницу Еву… (20, 201). Все происходит, как в мифе, где был отдан на закланье Авель. Братоубийца проклят и обречен вечно скитаться, подобно блудному сыну.

Ассоциативный уровень романа «Евгений Онегин» обращен не столько в ретроспективу, сколько в перспективу развития литературного процесса. От Онегина «отпочкуются» Печорин, Рудин, Болконский, а если учитывать инфернальную сущность образа, то сюда следует добавить Германна, Чичикова, Раскольникова.

Все они сходятся в одном архетипе. Ленский «перерастает» в Обломова и Рудина. Перспективу возможного развития образа Татьяны можно увидеть в Анне Карениной, недаром Лев Толстой в замысел романа положил «вариацию» судьбы пушкинской героини. Треугольник Анна – Вронский – Каренин до известной степени повторяет ситуацию Татьяна – Онегин – муж-генерал, только с иным поворотом, иным развитием темы. На это указывал исследователь Э.Г. Бабаев: «Что сталось бы с пушкинской Татьяной, если бы она нарушила свой долг? Толстой с тревогой задумался над этим и написал целый роман, чтобы ответить на мучительный вопрос» (25, 228).

Надо сказать, что незавершенность «Евгения Онегина» вызывала попытки «докончить» сюжет, чаще всего привычным адюльтером. Так, Полевой «пересказал» конец таковым, что мы видим Онегина в спальне Татьяны, куда входит муж… Пушкин не может быть так опошлен. В. Белинский считал героиню существом слабым, не способным изменить мужу. Ю. Лотман, перечисляя «полуанекдотические» «доигрывания» финала «Евгения Онегина» (например, когда Татьяна считается «безнравственной» (Белинский), живя не в любви с мужем-генералом, Онегин придет к декабристам (Гуковский, Томашевский), не учитывая тот факт, что герой очень далек от декабристского типа, и подобные этому), заключает, что роман с его героями включен в поток жизни, отсюда и незавершенность ни одной сюжетной линии, ведь сам автор уверяет читателей, что его герои – это плод его фантазии. Завершенность романа исключалась Пушкиным с самого начала. Ю. Лотман указывает на предисловие к публикации первой главы, где поэт предупреждал читателей, что произведение «вероятно, не будет окончено!..» (6, 76).

Таким образом, Пушкин положил начало литературе, и она продолжалась после него в интерпретациях и преломлениях.

Роман можно исследовать и на лексико-семантическом уровне. Это успешно делал Ю. Лотман. Каждый персонаж окружен «своей» лексикой. Онегин – западноевропейской, лексикой «вещи»: Летний сад, Madame, Monsiur, dandy, мазурка, панталоны, фрак, жилет, боливар, roast-beef, лимбургский сыр, гребенки, щетки, пилочки, духи и т. д. Ленский подан лексикой романтических поэм: пылкий дух, восторженная речь, милое сердце, сладкая мечта, читая любовь, возвышенные чувства, девственная мечта, луна – богиня тайн, небесная лампада и т. п. Татьяна введена в «русский мир» романа: русская душою, русская зима, страшные рассказы зимою, русские блины, русская няня. Параллельно «русскому миру» Татьяна впитывает мир европейский, близкий ей по духу, мир сентиментальных любовных романов, французского языка (для страстных писем). Пушкин видел в этом сочетании залог культурного сотрудничества России и Запада. Лексика Пушкина в лирических отступлениях связана прежде всего с процессом творчества, а также имеет ярко выраженный «биографический» характер: «Я помню море пред грозою», «Мне памятно другое время», «Придет ли час моей свободы»? и т. п.

Барочным называет роман Пушкина В. Турбин (20), предлагая еще один уровень исследования. Барокко предполагает причудливость и даже вычурность, метафоричность, аллегоризм, обилие символов, смешение разнородных и даже противоположных явлений или деталей; в барокко много «путаницы» и эклектики; оно перенасыщено предметами. Действительно, элементов барокко в тексте достаточно, чтобы рассуждать на эту тему: герои-куклы, марионетки (Онегина водят гулять), их дергают за веревочки; игра как характеристика барочного персонажа (каждый изображает из себя одного или сразу несколько персонажей, играет чью-то жизнь); лабиринт и странствования по этому жизненному лабиринту в поисках истины; оценка интеллекта как накопление простой суммы знаний (Коснуться до всего слегка), усвоение чужих знаний (Уселся он с похвальной целью / Себе присвоить ум чужой) и вследствие этого считать себя единственным обладателем истины; барочные пары (Онегин – Ленский, Татьяна – Ольга), стиль аппликации, цитирования и т. д.

Возможных смысловых открытий гениального романа Пушкина может быть бесконечное множество, важно только при этом не выходить за пределы текста и не заниматься домысливанием, как это было принято в недавнем прошлом.

М.Ю. Лермонтов «Герой нашего времени»

Возможные смысловые уровни к изучению романа Лермонтова, могут быть самыми разнообразными. Этот роман так же многогранен, как и пушкинский. В нем тоже возможно определить несколько уровней.

Психологический роман. Это уровень определяется постановкой вопроса в «Предисловии журнала Печорина»: История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа… (26, 51). Лермонтов пишет о сложности природы человека и многомерности структуры человеческой личности. Двойственность Печорина, о которой он нам заявляет, не результат столкновения с социальной средой, как это считают некоторые исследователи, а сложнейшие соотношения природно-физиологического и духовного начал. Характер физический зависит от наших нервов, обращения крови, а душа – другое дело, душа либо покоряется природе человеческой, либо борется со злом и побеждает его в себе, – так ставит вопрос Лермонтов. Печорин отвергает все уготованные ему судьбой социальные роли, пытаясь угадать свое «высокое назначение». В романе мы не видим его в сфере социальной, а только в частной, личной жизни, которая лучше открывает состояние души, здесь нет ограниченности социальных преломлений. Перед нами тоскующая душа. О чем же тоскует душа Печорина? По человеческим ценностям, которые он отверг как несостоятельные. Нет идеалов, веры, любви, дружбы, семьи, дома, где можно обрести приют, нет ощущения Родины, поэтому тянет все время за пределы ее и умереть хочется где-нибудь в Персии. Потеря ценностной ориентации «загоняет» Печорина в круг, из которого он не находит выхода. Внутри круга – смерть. По мнению Д. Овсянико-Куликовского, никакая другая, только «психологическая причина делает Печорина непригодным для службы, в нем душевное бессилие, это – натура резко эгоцентрическая» (27, 98-121). Ему кажется, что все создано для него и поэтому ни на минуту не может забыть о себе. Он склонен преувеличивать свою душевную значимость. Почему Печорин сделал несчастной Бэлу, Мери, Веру, Максима Максимыча, почему он вмешивается в жизнь людей и вносит раздор и хаос? Ответы Д. Овсяннико-Куликовский в своих психологических опытах предлагает искать в характере Печорина. Он в силу эгоцентричности поставил себя в центр Вселенной, поэтому определил себе кресло власти, управления и подчинения себе чужих жизней.

Профанация высшего смысла ведет Печорина к душевному прорыву за пределы земной неволи, к небесной отчизне, которая, пока это было мечтой, выглядела красиво: Тихо было все на небе и на земле, как в сердце человека в минуту утренней молитвы… все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять (26, 27). Затем противоречия в душе Печорина достигают такого накала, что душа сдается во власть Зла, и желание смерти становится неодолимым. Печорин разрывает плен земной жизни и устремляется за пределы бытия.

Печорин не только эпохальный тип, но и всевременной. Он возникает в любую эпоху, когда личность утрачивает ценностную ориентацию. И место Бога в душе занимает «другой».

Философский уровень романа ставит проблемы смысла бытия, личности и свободы, безграничной воли и традиций, рока, провидения и презрения к предопределениям судьбы. Итак, в центре романа альтернатива. С одной стороны – вера в рок. Отсюда игровое начало в жизни. Можно поиграть со смертью, если она еще не рядом, ибо уж как на роду написано, так и случится, целое небо со своими бесчисленными жителями… смотрит с участием, хотя немым, но неизменным!.. (26, 138). С другой стороны, – жизнь вопреки судьбе, иначе зачем же нам дана воля, рассудок? Лермонтов рисует две модели мира. Модель, где господствует случай, представляет серб Вулич, игрок. Он любит карты, ибо там тоже – случай. Мир – колода карт, вся жизнь – вопрос фортуны. Здесь можно быть храбрым. Другая модель – мир борьбы. Здесь тоже требуется мужество и уже упомянутый эгоцентризм. Бороться с Высшими силами бесполезно и небезопасно. Печорин – скептик и рационалист, ни во что не верит и во всем сомневается. Раз жизнь есть борьба, Печорин ищет деятельности. Высокое отсутствует в его душе, поэтому вся его деятельность мелкая. Украсть, а потом бросить Бэлу, позлить Мери, посмеяться, а затем убить Грушницкого, не подать руки Максим Максимычу, потому что настроение плохое и т. д.

Все, с чем соприкасается Печорин, разрушается, распадается. Он себя спрашивает, зачем он все это делает и толком ответить не может. Но ему это делать необходимо, потому что он выбрал путь борьбы. Видимо, это и составляет смысл его жизни – борьба со всем и всеми. На земле Печорин ограничен земным, традициями, а ему нужно властвовать, ему нужна безграничная свобода, поэтому он мечтает умереть. Смерть как призыв в небытие, к безграничной свободе. А результат? Ни небу, ни земле.

Роман нравственный, ибо ставит проблему нравственного долга. Печорин испытывается любовью к женщине и не выдерживает этих испытаний. История с Бэлой для него не более чем тривиальный сюжет (любовь европейца и восточной красавицы), при котором ему быстро делается скучно. Мери – женщина светского общества и тоже хорошо знакома Печорину, это любовь под контролем рассудка, скорее, игра, забава. Ундина для Печорина – женщина-враг. Но любопытство берет верх. Печорин любит бывать в пограничных состояниях между жизнью и смертью, он любит пощекотать себе нервы. Расплата приходит через Веру. Это единственная женщина – недоступная для Печорина, потому что она замужем и не хочет адюльтера. Вера – это наказание Печорину за смерть Бэлы, издевательства над Мери. Оттого он и упал на мокрую траву и как ребенок заплакал… душа обессилела, рассудок замолк… (26, 130).

Нравственность Печорина «перевернута», он циничен, коварен, хитер. Все, с чем он соприкасается, делается хуже. Так, добрый Максим Максимыч сделался упрямым, сварливым штабс-капитаном, Бэла и Грушницкий погибли, в Мери поселилась «ненависть», «встревожено спокойствие честных контрабандистов». Игра с понятием нравственности обостряется. В романе четыре убийства. Можно поставить вопрос о праве на убийство. Однако идет война и появляется равнодушие к убийству.

«Восток – Запад» в романе Лермонтова. На этот уровень указывает Ю. Лотман. Эта проблема не только романа, но и всего творчества писателя. «Весь комплекс философских идей, – пишет Ю. Лотман, – волновавших русское мыслящее общество в 1830-е гг., а особенно общение с приобретавшим свои начальные контуры ранним славянофильством, поставили Лермонтова перед проблемой, специфики исторической судьбы России… Своеобразие русской культуры постигалось в антитезе ее как Западу, так и Востоку» (6, 219–220). На данную проблему указывает и статья Б.Ф. Егорова «Славянофилы и Лермонтов» в «Лермонтовской энциклопедии». Ранняя попытка коснуться этой проблематики осуществилась в «Песне про царя Ивана Васильевича». Лермонтов обреченно писал как о «дряхлом Западе» («Умирающий гладиатор»), так и о «дряхлом Востоке» («Спор»).

В «Герое нашего времени» площадкой романа делается Восток – Кавказ, кавказцы, магометанин Вулич, игрок и фаталист, мистик в восточном духе. Запад представлен «поврежденным классом полуевропейцев» – Печориным, Грушницким, водяным обществом, мишурой, модой, отсутствием своего (Грушницкий все время говорил чужими словами). Русская цивилизация, еще молодая, приняла пороки дряхлой европейской культуры: скепсис, скуку, рационализм, эгоцентризм.

Печорин поставлен между Востоком и Западом. Он, как чеченец, крадет Бэлу, предсказывает смерть Вуличу (хотя не верит в рок), путешествует на Восток и умирает по дороге из Персии. В то же время он – европеизированный тип. И одновременно Печорин – русский, то есть принадлежащий и Востоку, и Западу, ибо сущность России – середина. «В своем синтетизме, – пишет Ю. Лотман, – это срединное царство представляет положительную альтернативу разорванности мира экстремальных ценностей…» Позиция Лермонтова в отношении России «мыслится как третья, срединная сущность. Именно срединность ее культурного (а не только географического) положения позволяет России быть носительницей культурного синтеза, в котором должны слиться печоринско-онегинская (европейская) жажда счастья и восточное стремление к «покою» (6, 234).

Русским культурно-психологическим типом в романе является Максим Максимыч – «старый младенец». Русская цивилизация еще молода, народ молод и не вышел пока из стадии «духовного детства». Грибоедов и декабристы считали, что Россия вступила в мировую историю с 1812 года и русская культура еще юная. Это мнение о вечно молодой России, видимо, тоже является выражением сущности русского национального сознания. В петровскую эпоху Россия была молодой, во времена Ивана Грозного указывалось на молодость Руси, а Нестор-летописец сравнивал Русь с младенцем, который только что получил крещение и находится ближе к Богу, ибо Бог любит детей, как родители любят младших больше, чем взрослых. Если посмотреть перспективу проблемы, то мы увидим то же самое. В. Маяковский называет Советскую республику «подростком", а Олжас Сулейменов на Первом, шумном Съезде народных депутатов в начале перестройки прямо заявил, что страна – юная невинная девица.

Интеллектуальный уровень романа можно было бы связать с его экзистенциальной сущностью. На экзистенциальную природу души Печорина указывает В. Маркович (24, 55). Перед нами персонаж – носитель развитого (хотя и противоречивого) сознания. Роман носит форму дневника, записей мыслей по поводу происходящего. Печорин чувствует свою мысль, свое настроение. Другие чувства и чужие мысли его не тревожат. Его жизнь есть «цепь грустных и неудачных противоречий сердцу или рассудку». Печорин в меньшей степени проживает жизнь и в большей – созерцает ее, вспоминает события, лица, свои чувства, и они вновь оживают, как будто он снова прожил тот опыт жизни. Наша душа подчиняется закону забвения, а Печорин ничего не забывает, его душа одержима призраками прежних чувств, его состояние тягостное и угнетенное. Герой погружен в себя, в изучение своего внутреннего Я. Он рассматривает каждую свою мысль – Я вступил в эту жизнь, пережив ее уже мысленно… (26, 139).

У Печорина связь с миром чисто интеллектуальная. Это и выводит его на уровень экзистенциального персонажа. Д. Овсянико-Куликовский видел в романе Лермонтова «ритмы представлений», набегающие друг на друга впечатления. Печорин всякий раз пытается отделить себя от своих переживаний, действий. Мир кажется Печорину абсурдным, необъяснимым, и он часто совершает безрассудные или бессмысленные поступки и не может их объяснить.

Непосредственное отношение к проблеме интеллектуального уровня имеет и ум. Автор скептически относится к уму Печорина. Современник Лермонтова Иван Киреевский критиковал интеллектуализм. Он писал о том, что разум не признает ничего, кроме себя и личного опыта. Отвлеченный разум постепенно утрачивает веру во все убеждения и, в конце концов, во всемогущество самого разума. Бесчувственный холод рассуждений становится законным состоянием человека, который раздробил цельность своего духа на части, а отделённому логическому мышлению предоставил высшее состояние истины, и таким образом человек оторвался от действительности и сам явился на земле существом отвлеченным, как зритель в театре. Эти рассуждения И. Киреевского могли бы иметь непосредственное отношение к уму Печорина (28). Киреевский утверждал, что ум – источник неполного и искаженного знания.

Образ Печорина выстраивается на полемическом постулате. Ин. Анненский, как и Овсянико-Куликовский, считал Печорина отображением самого автора: любил жизнь, как фаталист; любил созерцание; если не мог быть сильным, оставался равнодушным; был безразличен к собственному счастью и равнодушен к смерти (29).

И. Анненский все образы романа считал мыслями Лермонтова. Например, Грушницкий – это не пародия, по его мнению, а «скорбная мысль о человеке, который боится быть собой и, думая, не хочет додумывать до конца»! (30, 139).

Мир познается не только эмпирически – путем опыта, но и метафизически – недиалектическим путем. Метафизика говорит о духовных первоначалах бытия, «о предметах, недоступных чувственному опыту. Метафизический уровень романа связан с определением сущности Печорина как демонической. Он нигде не назван Демоном, но по сути своей есть именно он. Печорин переступает грань, разделяющую добро и зло, такое «смешение» добра и зла придает Печорину черты демонизма» (31, 105).

О преображении материала из уровня эмпирических событий в план метафизический рассуждает В. Маркович. Он пишет о том, как в романе Лермонтова постепенно «…набирают силу иносказательные «сверхсмыслы» (24, 42). В. Маркович указывает на обилие метафор, образно-эмоциональных элементов, на внелогические смысловые связи, ассоциации, «всплывающие» повторения – все это говорит о смысловой глубине текста. Кроме этого роман имеет особую структуру, он – фрагментарен, а это превращает характер персонажа в тайну, не позволяет узнать его до конца и установить все логические и смысловые связи. Такая недоговоренность намекает на неисчерпаемость текста. Метафизический смысл образа Печорина, по определению В. Марковича, «в постоянном стремлении возвыситься над всем окружающим и над всем происходящим в собственной душе» (24, 56). Исследователь ссылается на Аполлона Григорьева, который также называл Печорина «Демоном, низведенным в обычные условия человеческого существования, но не утратившего прямых отношений с миром высших сил» (24, 57).

У Печорина нет предыстории, нет родословной, нет дома. Он странствует. Он проживает жизнь не в первый раз, и ему скучно. Разговор о нем заходит ночью (Солнце закатилось, и ночь последовала за днем), в разгар метели (в такую метель через горы не переедешь), и продолжается при спуске в Чертову долину (дорога опасная), а заканчивается первый рассказ о Печорине в тот момент, когда метель утихла, небо прояснилось. Демоническая натура Печорина сказывается и в его отношении к миру: а первое мое удовольствие – подчинять моей воле все, что меня окружает (26, 93), и в другом месте – А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души… (26, 92). Печорин «увидел», предсказал смерть Вулича, хотя и не верил предопределению.

В. Турбин, исследуя этот пласт романа, отмечает: «Печорин – демон в мундире, он «своевольничает, мистифицируя», наконец, ему удалось «скрыть свою инфернальную родословную и принять обличие эксцентричного чудака.» (20, 211, 216). Герой разрушает все заповеди: не убий, не прелюбодействуй, не укради, возлюби ближнего своего, не лги. Он вгоняет себя в метафизический тупик, из которого выход только один – за пределы бытия, к смерти.

Уровень игры. Так же, как и в «Евгении Онегине», В. Турбин исследует этот уровень, причисляя и роман Лермонтова к барочному. Та же кукольность персонажей: Грушницкий – ряженая кукла, он напомажен, надушен, говорит чужими словами и всё время «делает вид». Печорин – кукла, у которой руки не двигаются, глаза не смеются, позвоночник отсутствует, на лице – детское выражение и детская улыбка, нежная кожа и, как у куклы, нет родословной. Ни у кого в романе нет дома, все странствуют. Игра персонажей – это их жизненная сущность. Ю. Лотман подчеркивает и игру ассоциаций: «Печорин кодирован образом Онегина, но именно поэтому он не Онегин, а его интерпретация. Быть Онегиным – для Печорина роль», он – герой романа, а его жизнь – «реализация некоторого сюжета» (6,101).

Нет необходимости подробно излагать этот уровень в силу его текстовой очевидности и аналогии с пушкинским романом.

Лексико-семантический уровень романа заключен в лермонтовских антитезах: жизнь – смерть, свет – тьма, история – космос, Бог – человек, добро – зло, небо – земля, Восток – Запад, на охоте мерз, не болел – сидя в комнате простывал, на кабана ходил, не боялся – ставнем стукнет, он вздрогнет; то молчит часами – то рассказывает без конца; темная душа – ослепительно чистое белье, глаза не смеялись – когда он смеялся; скромен – обвиняли в лукавстве; добр – злопамятен, любил весь мир – выучился ненавидеть, говорил правду – начал обманывать и т. д.

Роман построен на таких парных оппозициях. Лермонтов всегда находит полюс идеи прямо противоположный. Так выстраиваются персонажи в мире лермонтовского романа. Герои живут в пространстве оборванных связей, нет языка понимания, нет общения.