Последний штрих к портрету

Стоя перед мутным зеркалом с облезшей по краям амальгамой, она придирчиво оглядывала себя в зеркало. Сорок восемь лет, а, пожалуй, уже старуха, особенно в сравнении с двадцатилетней дочерью. С Ольгой.

Подумав о дочери, Аглая Дмитриевна едва заметно улыбнулась. Видит бог, она много лет несла все бремя ответственности за их семью сама, в одиночку. Теперь пришел Ольгин черед. И если за спокойствие и достаток нужно заплатить, продав молодое тело, значит, так тому и быть. Она сама платила гораздо дороже.

Отойдя от зеркала, Аглая Дмитриевна выглянула в окно. Там бушевала зима, которую все привыкли называть суровой. На самом деле температура воздуха в декабре в Магадане практически никогда не опускалась ниже пятнадцати градусов мороза, пожалуй, теплее, чем в Москве, и снежных дней немного, и солнце есть, да и вообще Санкт-Петербург находится на той же географической широте, а вот поди ж ты, суровый климат, и все тут.

Впрочем, Аглая Дмитриевна прекрасно понимала, что дело вовсе не в климате и не в близости Охотского моря. На мгновение закрыв глаза, она вдруг как наяву услышала голос мужа Александра, размеренно объясняющего ей особенности местного климата в первую же зиму после ее приезда в Магадан.

– Видишь ли, Глаша, Охотское море выполняет функцию гигантского аккумулятора, поскольку его чаша, с одной стороны, достаточно обширна, а с другой, изолирована от остального Мирового океана. Весной здесь застаиваются плавучие льды, на их таяние требуется много энергии, поэтому воздух здесь и не может прогреться летом до привычных тебе температур. Лето у нас, как ты видишь, прохладное. Зато осенью и зимой воды Охотского моря отдают тепло, смягчая морозы. Но все же зима тут нестабильная, с Якутии идут антициклоны, которые способствуют установлению морозов, а с Тихого океана циклоны, которые несут потепление, снегопады и метели.

Аглаю Дмитриевну ничуть не удивило, что ее муж так уверенно разбирается в вопросах метеорологии. За годы брака она привыкла, что он знает обо всем на свете, но вот оборот «у нас» по отношению к Магадану царапнул сознание, срывая корочку с начавших подживать болячек. Восемь лет он провел здесь, в Магадане, один, без нее. И это брошенное вскользь «у нас» словно ставило крест на надеждах когда-нибудь вернуться в родную Москву. Всю жизнь ей что-то мешало туда вернуться.

В Москве Аглая Аристова родилась и провела все свое детство, поскольку вместе с сестрой воспитывалась у бабушки с дедушкой. Родителям, жившим в Санкт-Петербурге, было не до детей, и из Москвы ее забрали лишь в десятилетнем возрасте, да и то только для того, чтобы сразу отдать в Смольный институт. Аглае на тот момент было десять лет, разлуку с бабушкой и сестрой она переживала очень остро, но быстро поняла, что плакать, пусть даже и втихаря, вовсе не выход. За нюни и прочее нарушение дисциплины в Смольном карали жестко и слабостей не прощали.

Было это в 1912 году, и сестра Аглаи Вера, будучи на четыре года младше, подобной участи избежала. Она была слаба здоровьем, когда ей исполнилось десять, на семейном совете было принято решение оставить ее дома еще на год. Когда же этот год прошел и наступил 1917-й, проблема стала и вовсе не актуальной.

Когда в октябре 1917 года Институт благородных девиц перевозили из Петрограда в Новочеркасск, Аглая Аристова сбежала. Без предупреждения появилась она на пороге родительского дома, где ей, как оказалось, были вовсе не рады. Привыкшие к свободе родители понятия не имели, каково это – нести ответственность за дочь-подростка, тем более в новых условиях. Когда они приняли решение уехать за границу, пятнадцатилетняя Аглая ехать вместе с ними наотрез отказалась. И отец, и мать были ей, по сути, совершенно чужими, и больше всего на свете она мечтала вернуться в Москву, к бабушке, ставшей к тому времени вдовой, и к младшей сестре.

Везти ее в Москву отец категорически отказался, не хотел тратить время на лишние поездки, которые к тому моменту были уже небезопасными. Аглаю вручили заботам коллеги отца, друга семьи Александра Лаврова, который был старше ее на пятнадцать лет, то есть почти в два раза.

Слыл он человеком обширных знаний и недюжинного интеллекта, свободно владел тремя языками, был блестяще начитан. Неудивительно, что еще в поезде Аглая влюбилась в него до беспамятства, словно в омут нырнула.

Что думал Лавров о влюбленной в него девочке, история умалчивала. За всю дорогу он ни разу не прикоснулся к ней, только подал руку, чтобы помочь сойти сначала с поезда, а потом с пролетки извозчика. Доставил к бабушкиному дому, согласился выпить чаю с дороги, был представлен бабушке и Верочке, а после отбыл, слегка прищелкнув каблуками. Аглая, заняв свою детскую комнату, заперлась внутри и проплакала весь вечер и ночь до утра. Сердце ее было разбито.

В следующий раз Аглая Аристова увидела Лаврова страшной весной двадцатого, когда они с Верой похоронили бабушку и остались совсем одни в холодной, голодной и злой Москве. За продуктами ходила четырнадцатилетняя Вера, потому что Аглае было опасно оказаться одной на улице. Сестру она одевала как ребенка, потому что вытянувшаяся Верочка тоже была уже достаточно хорошенькой, чтобы притягивать нескромные и недобрые мужские взгляды.

О том, что их с сестрой ждет дальше, Аглая предпочитала не думать, но отмахнуться от этих мыслей не получалось. Она понимала, что им нужно искать защиты, а найти ее можно было, только выйдя замуж. Но где при ее затворнической жизни взять жениха, да еще такого, чтобы от него не воротило с души, она не знала.

Все чаще думала Аглая о том, правильно ли поступила, отказавшись уехать с родителями, но, обращая свой взор на русую голову склонившейся над шитьем Веры, понимала, что да, правильно. Оставшись одна, девочка неминуемо пропала бы.

В бывшей бабушкиной квартире сестры занимали теперь только одну комнату, причем не самую большую. Хорошо хоть с соседями им повезло. С тихой старушкой, занимавшей самую маленькую комнату в квартире, тоже дворянкой, потерявшей всю семью, девочки разговаривали по-французски, дородная Татьяна, жившая с пятью детьми в бывшей гостиной, учила Глашу стирать белье и одалживала имеющееся у нее жестяное корыто, военный по имени Илья обеспечивал дровами и один раз отшил привязавшегося к Вере хулигана, рук не распускал, смотрел не сально. Остальные соседи были под стать – тихие, незаметные, нескандальные. Тем не менее из их с Верой комнаты Аглая предпочитала лишний раз не выходить.

Зимой девушки отчаянно мерзли. Принесенные дрова кончались быстро, чтобы их сберечь, буржуйку растапливали только по утрам. К ночи комната выстуживалась окончательно, и, лежа на одной кровати и прижавшись друг к другу, чтобы согреться под двумя тонкими одеялами, они отчаянно дрожали.

Аглае было проще, она привыкла мерзнуть в Смольном. Там тоже холод преследовал институток везде: в классах, в столовой, в спальнях. Иногда, засыпая, она вдруг воображала, что ничего не изменилось. Она по-прежнему в институте, рядом ее подруги, а Вера где-то далеко, в Москве. И не было никакой революции, и бабушка с дедушкой живы, и родители где-то неподалеку.

Потом она открывала глаза и обнаруживала себя в настоящем, в старом дедовом доме, в котором теперь можно было занимать только одну комнату, с дрожащей и стонущей во сне Верой рядом.

Сестренка мучилась от холода ужасно и даже разболелась, металась в бреду и кашляла так, что Аглае иногда казалось, что сестра задохнется. Пришлось вызвать доктора, который ходил к ним, когда девочки были еще детьми. Он жил на соседней улице, пришел быстро, выслушал Веру фонендоскопом – деревянной трубочкой, которую он смешно прикладывал к уху с таким серьезным видом, что Аглая не выдержала и засмеялась, хотя, видит бог, не было вокруг ничего, что способствовало веселью.

Ничего серьезного он у девушки не нашел, выписал порошки и микстуру, обещал зайти через пару дней и действительно пришел, а потом начал захаживать регулярно, явно оказывая Аглае знаки внимания. Было ему за пятьдесят, пожалуй, даже ближе к шестидесяти, и, поняв истинную причину его визитов, Аглая сначала удивилась, потом испугалась, а потом, поразмыслив, решила, что это, пожалуй, выход из той ситуации, в которой они с Верой оказались.

Жить им было практически не на что, все ценное, что осталось от бабушки и деда, Аглая давно уже выменяла на продукты, оставила лишь старинную бабушкину камею, с которой не смогла расстаться. Бабуля носила ее, не снимая, и Глаша тоже каждое утро пристегивала к потрепанной блузке камею, считая ее талисманом на удачу.

Старый доктор-вдовец мог предоставить им кров, защиту и еду, что, по нынешним временам, было совсем не мало. И в какой-то момент Аглая решила, что, когда он, наконец, объяснится, она согласится на любое предложение. Замуж так замуж, в содержанки так в содержанки.

Тот день, который в очередной раз изменил ее жизнь, начался буднично. Сестры, проснувшись, застелили постель, по очереди сходили в ванную комнату, оделись и причесались, как делали всегда, не позволяя себе даже в комнате ходить распустехами. На завтрак был хлеб с куском сахара и горячий чай. Затем Вера ушла в магазин, взяв с собой деньги, которые пару дней назад Аглае удалось выменять на старинный серебряный подстаканник, а старшая сестра осталась дома, пристроившись с книгой перед растопленной буржуйкой.

Раздавшийся звонок в дверь не мог иметь к ней никакого отношения, потому что звонили один раз, а не три. Да и не ждала она никого в этот утренний час. Кто-то из соседей открыл дверь, в коридоре послышались шаги, потом тихий стук. Аглая выскользнула из кресла, отперла замок, не успев ни удивиться, ни испугаться. Она вообще жила как во сне, иногда думая о том, что за три года растеряла весь спектр эмоций, перестав как плакать, так и улыбаться.

За дверью стоял Александр Лавров. Как ни странно, за эти годы Аглая ни разу не вспоминала свою случайную влюбленность и вызвавшего ее человека, но узнала его сразу, словно за дверь квартиры, поцеловав на прощание бабушкину руку, он вышел пару дней назад.

– Здравствуйте, Аглая Дмитриевна, – сказал он, – хотел прийти в день вашего рождения, но был в командировке, поэтому извините, что с опозданием.

– Откуда вы знаете, когда у меня день рождения? – глупо спросила Аглая и, спохватившись, добавила: – Вы проходите внутрь, пожалуйста. Негоже это, на пороге стоять.

– Я был дружен с вашими родителями, поэтому знаю, когда у вас и Веры Дмитриевны день рождения. Впрочем, важно сейчас не это. Аглая Дмитриевна, выходите за меня замуж.

Вряд ли было что-то, чем он мог удивить Аглаю больше.

– Замуж? – спросила она, словно не верила собственным ушам. – В каком смысле замуж?

Лавров засмеялся, словно она спросила невесть что смешное.

– В самом прямом, – заверил он. – Если вы хотите, я на колено встану. Я вас полюбил тогда, в поезде, по дороге из Петербурга в Москву. Но вы были пятнадцатилетней девочкой, вот и пришлось подождать до вашего совершеннолетия.

– Из Петрограда в Москву, нет теперь Петербурга, – зачем-то поправила его Аглая. – Хотя получилось красиво, почти по Радищеву. Боже мой, Александр, если бы вы тогда сказали, что все дело в том, что надо всего-навсего подождать. Я же была уверена, что больше никогда вас не увижу.

Расписались они на следующий же день, после чего Лавров перевез Аглаю и Веру к себе. Только после свадьбы Аглая узнала, что он работает дипломатом, близок к Максиму Литвинову, часто бывает за границей. Благодаря ему Аглая увидела Вену, Берлин и Париж, где ей довелось, пусть ненадолго, но все-таки повидать родителей.

Отец замужество дочери одобрил.

– Саша тебя не обидит, – сказал он. – Будешь за ним как за каменной стеной, да и Веру удачно замуж пристроишь. Молодец, дочка, не ожидал, что ты такая.

– Какая? – спросила Аглая, во всем любившая точность.

– Умеющая приладиться к обстоятельствам.

Что он имел в виду, Аглая тогда поняла не очень. Мужа своего она любила и замужество браком по расчету не считала. Отцу она хотела возразить, что, бросив на произвол судьбы двух дочерей, он утратил моральное право одобрять или осуждать принятые ими решения, но не стала. Разве словами что-нибудь изменишь?

Спустя восемь лет после свадьбы старшей сестры вышла замуж Вера, Аглая и Александр остались в квартире вдвоем. Детей у них не было довольно долго. Аглая по этому поводу расстраивалась не сильно, получая удовольствие от светских раутов, на которых блистала, как в Москве, так и за границей, а Александру, казалось, и вовсе было довольно ее одной, и в качестве жены, и в качестве ребенка, которого он лелеял и баловал. Дочь у Лавровых родилась лишь через десять лет после скоропалительной свадьбы – в 1930-м. Аглае исполнилось двадцать восемь, ее мужу – сорок три. Девочку назвали Ольгой.

– Мама, я пришла, ты дома?

Аглая Дмитриевна вынырнула из воспоминаний, оторвалась от окна, в которое, оказывается, бездумно смотрела битых полчаса. Сказать или не сказать? Велеть или не велеть? Она посмотрела на влетевшую в комнату двадцатилетнюю дочь, прекрасную в своей отнюдь не безмятежной юности. Сейчас, в далеком от Москвы, безжалостном к чужакам и неприспособленным людям Магадане у них обеих был только один шанс выжить. Тот самый, о котором много лет назад думала восемнадцатилетняя Глаша, согласная выйти замуж за старого доктора, только чтобы защитить себя и сестру от голода и надругательств.

Ночь, улица, фонарь, аптека.
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века —
Все будет так. Исхода нет.

Вспомнившийся внезапно Блок был сейчас очень кстати. Да, история повторяется, и в этом не ее вина. Если бы она могла торговать собой, то, не раздумывая, сделала бы это. Но ее «лежалый» товар больше не пользуется спросом, зато за ее девочку готовы дать неприлично дорого, ведь что может быть дороже жизни? Возможно, любовь, но Аглая Дмитриевна точно знала, что ее дочь пока еще никого по-настоящему не любила. Их с Сашей дочь вообще была немного не от мира сего. Жила в полусне-полуяви, не интересуясь ничем, кроме книг и редких кинофильмов. А еще рисовала. А раз так, то и терять ей нечего.

– Сядь, Оля, – вздохнув, сказала Аглая Дмитриевна. – Мне нужно с тобой поговорить.

* * *

Наши дни. Москва

– Мне нужно с тобой поговорить. Мне это просто жизненно необходимо. За эти три месяца я, кажется, совсем разучилась разговаривать, – сообщила Аглая Тихоновна Кате, едва та переступила порог квартиры.