Миражи, мечты и реальность

Мне казалось, я вижу Её, улыбающуюся, парящую в воздухе. Казалось, он тоже видит Её. Это была его Жизнь.

Невыразимой красоты мечта, таившаяся в сердце романтика, выплёскивалась на пьяненькую публику наподобие волшебной мелодии крысолова. То один, то другой слушатель, смешно сморщившись, промокали глаза. Банкир рыдал, не стесняясь. Саша пел, прикрыв веки, казалось, для одного себя. Мне было боязно, что он закончит песню и умрёт. Я тоже тихонько плакала.

Голос его нёс огромную печаль. Болеро закончилось. Образовалась тишина. Странно, что она продержалась долго. Потом все начали громко кричать: «Бис!» Сын подошёл к Саше и, немного придерживая под локоть, привёл к столу.

Собственно, на этом праздник закончился, мы сердечно и крепко обнялись, договорившись встретиться завтра.

У него не случилось завтра. Ночью Саша умер в гостинице от сердечного приступа. Таково было медицинское заключение.

По другим сведениям, в эту ночь российские компаньоны поставили его перед фактом отчуждения бизнеса.

Куда она делась

Миловидная женщина в окружении цветов, слегка растерянно отвечающая по телефону на поздравления, не укладывалась в казённую жизнь хирургического онкологического отделения.

Разнообразные цветочные композиции в пёстро нарядных обёртках теснились на подоконнике, тонкий аромат фрезий сообщал, что рай рядом. Букет роз, очевидно, прославляющих каждый год прожитой жизни, украшал тумбочку.

Такая вот картина предстала Лидиным глазам сегодня утром, когда она вошла в девятую палату. Хозяйка великолепия, Тоня, дожидалась вызова в операционную. Лидия только поступила. Подруги по несчастью познакомились.

Медицинская сестра открыла дверь и застыла. Она забыла, зачем пришла, задохнувшись от возмущения:

– Это что за клумбарий здесь?! Лидия заступилась:

– Зачем вы так шутите, у Тони нервы на пределе.

– Какие шутки? Не положено антисанитарию разводить.

– Ко-лум-ба-рий – не самое подходящее слово перед операцией, – настаивала Лидия.

– А что я такое сказала? – устроили клумбу в медицинском заведении. Я и говорю – клумбарий.

– У меня сегодня день рождения, – подала голос Тоня. – С утра сотрудники поздравили. Я в озеленении работаю. Возьмите всё себе. Только розы, пожалуйста, оставьте. Можно?

– Ну, так бы и сказали, – забирая цветы и замазывая интонацией служебное рвение, смилостивилась заботливая сестричка.

– И прошу без придирок. Клумбарий не понравился… Это у вас, новенькая, от стресса перед операцией, выпейте мяун – кошачьи капельки, там, в коридоре. А вы, Кулакова, пойдёмте со мной в операционную.

И Тоню увели.

Соседку привезли через два часа. Всё, что недавно было Тоней – играло красками, говорило жизни «да», переливалось чередой сменяющих друг друга выражений, – застыло, обескровилось, остановилось. Две санитарки перекатили Тоню, как куклу, с каталки на кровать и, торопясь, с грохотом потащили прочь жалующуюся на бесконечное служение конструкцию.

Лидия увидела себя, завтрашнюю. Ей захотелось оказаться прямо сейчас на улице, за окном, рядом с больничным тополем. – Да. Может быть… Если выпадет шанс… А пока надо всё пройти… ну, не по-бабски.

Она подошла к Тоне, устроила поудобнее её голову на подушке, укрыла, осторожно провела по щеке.

– Всё будет хорошо, – проговорила шёпотом, – мы с тобой выйдем в садик и наберём тополиных почек. Они пахнут… Хорошо пахнут, – выдохнула Лидия и смутилась: «Ну вот, расчувствовалась, будто вымаливаю милость».

Дальше случилась пустота. Такая чуть звенящая пустота и рассеянное состояние, в котором теряешь себя. Немного испугавшись, Лидия обхватила себя под грудью руками и, убедившись в телесности, стараясь двигаться тихо, вернулась на свою кровать.

Утром у неё взяли анализы, и теперь оставалось только ждать. Мысли клубились вокруг предстоящего события, несмотря на бедность материала для фантазий, и обрывались в одном месте: «Если я проснусь… если всё будет хорошо…».

В голове уже появился протест в виде очага пульсирующей боли. Лидия решила последовать совету медсестры и отправилась на поиски валерьянки.

Траурная очередь цветастых халатов вела к столику с двумя литровыми банками из-под маринованных огурцов с намертво приклеенными изображениями пупырчатых корнишонов. Надписи белым на латыни и по-русски оспаривали первоначальное назначение. Запах и вовсе не оставлял сомнений в лекарственном происхождении мутноватых средств. Народ надеялся больше на целительную силу «кошачьих капелек» и микстуры Кватера, чем на себя. Проглотив ложку-другую, пациентки не торопились расходиться по палатам, а рассаживались здесь же, в скрипучих креслицах.

Прооперированные под халатами нянчили дренажные трубки, собирающие жидкость в том месте, где ещё недавно выпуклая плоть была связана с телом многочисленными руслами сосудов, ныне запустевающих. Пациентки в платочках, цветных косынках и шапочках, после химиотерапии расставшиеся с причёсками, держались особняком и видно были сильно погружены в себя.

Тихая беседа протекала в сочувствии, взаимном доверии. Ещё недавно они и не знали о существовании друг друга, а сегодня – сёстры. Многие, несмотря на ранний час, «нарисовали» глаза и подкрасили губы. Лидия рассматривала тёмные обводки век, старательную растушёвку, тоненькую линию губ, выведенную карандашом, и почувствовала набегающие слёзы. Она знала, что точно так же обозначится после операции.

Двое в платочках пытались успокоить молоденькую девушку. Судя по репликам, ей назначено на завтра. Но она хочет уйти домой, и будь что будет. Девушка на грани срыва, голос звенит:

– Не хочу я жить с ампутированной грудью. Это моё право.

Вся очередь переместилась в сторону окна, и вокруг бунтующей образовался защитный кокон. Каждая старалась найти единственное слово-кирпичик, чтобы было на что опереться, выбраться из заблуждения. Разговор шёл нервно, с паузами. Подошла санитарка Вера, обняла молоденькую:

– Я тоже одну грудь выменяла на жизнь. И не жалею. Сколько хорошего случилось за это время. А всего-то три года прошло. Пойдём со мной, я тебе киношку дам посмотреть – обхохочешься. «Чёрный кот, белая кошка».

Лидия шла по коридору, пока ей не преградила путь маленькая женщина:

– Я Ульяна Ивановна Шкрябина, фельдшер. Вот, – держа банку с мочой в руке и указывая на сложное сооружение, выглядывающее из-под халата, – операцию сделали, онкологическую, и что получилось… Доктора прячутся от меня, послушайте хоть вы, как я осталась без мочеточника с этой бадьёй со шлангом.

Лидия взяла Ульяну под руку и повела к узкому диванчику, но появившаяся в конце коридора фигура была для Шкрябиной важнее. Она метнулась навстречу доктору и задала, видимо, дежурный вопрос:

– Когда меня будут оперировать?

– Повторяю: не делаем мы таких операций, только в Москве. Они платные, вам к медицинским чиновникам надо.

– Да разве они меня услышат? Помогите мне, доктор! – уговаривала Шкрябина.

– Всех моих денег за год не хватит, чтобы оплатить операцию и выходить вас. У меня две семьи на шее! – выложил доктор чуть не в ухо Шкрябиной последний аргумент. Обессиленно пообещал:

– Я подумаю…, – и скрылся за дверью кабинета, где на столе, между историями болезней, его ожидала горка околелой картошки, слегка прикрытой серым шматком неизвестного продукта. Есть не хотелось. Такое добровольно можно затолкать в себя только после сорокадневной голодовки.

Ульяна отправилась в палату – писать прошение чиновникам. Лидии оставалось изводить время в больничных коридорах. А доктор, спровадив гадость в тарелке на другой стол, взглянул в зеркало над раковиной и быстро отвёл глаза.

Похоже, он похудел. Кожа на руках истончилась от бесконечных истязаний антисептиками и от недостатка витаминов. Во рту вечная борьба «идентичного натуральному» и «натурального парадонтозного» пугала и раздражала. Не заметил, как быстро постарел!

Вспомнилась Шкрябина. Одинокая и немолодая, она вот уже месяц испытывала его волю к жизни. Ульяне нужна помощь, а у него нет ресурса. Да где ж его взять? «Похоже, он невозобновляемый, как Солнце», – невесело пошутил сам с собой доктор. Ульяна пробыла в отделении уже месяц. Надо искать обоснования для продления, чтобы хоть чем-то ей помочь. Каждый день личные просьбы допекают. Вот сейчас коллега позвонил: «Посмотри, нельзя ли жене сохранить грудь». Сохранишь грудь, погубишь жизнь. Обещал посмотреть.

Павел Ильич отхлебнул жидкость из чашки и подивился резкой перемене окружающего. Напиток сообщал, что мир – помойка. Теоретически доктор с этим не соглашался. Чай он казнил – вылил в раковину. Пора в перевязочную. В коридоре встретил ту самую жену доктора, которую обещал посмотреть.

– Какой уровень готовности?

– Запредельный, доктор.

– Встретимся позже, вас позовут.

«Доктора жалко, – думала Лидия. – у него однообразная, трудная работа». В этом она убедилась при первой встрече. И потом всё больше и больше понимала, и сочувствовала. Подумать только: изо дня в день одни поражённые раковой опухолью молочные железы!