Все жизни в свитке бытия

Маруся появилась в переулке недавно. "Освободилась из лагерей", – говорили о ней. Крайний дом с косо накаляканной надписью "пер. Дружбы 1" пустовал год после смерти её матери. Обиходить его приезжали два брата из соседнего поселка. Маруся была на фронте санитаркой в походном госпитале. При обороне Курска попала под обстрел и лишилась руки. Лечилась тут же, у своих, но… лиха беда – попала в другую передрягу: отправили её отбывать срок на Колыму по пятьдесят третьей статье, прибавившей к бесконечному списку врагов народа ещё одного злодея- санитарку, перетаскавшую на себе несосчитанное число раненых с поля боя.

Её одна рука понадобилась наводить порядок в бараках. А что? Приспособилась. За Ударный труд была отмечена на восьмом году празднования Дня Победы досрочным освобождением. В честь этого события Маруся сделала наколку на кисти: "Не забуду мать родную"– пожалуй, это была единственная ценность, которую она не подвергла сомнению.

Жила фронтовичка открыто, на виду: угощала ребят самодельными печенюшками, давала потрогать награды. О прошлом ничего не рассказывала, о нынешних делах тарахтела без умолку – кому-то помогала, мирила, разыскивала разлученных войной родственников. Вскоре она привела в дом девочку, мою ровесницу, Зоечку. Она, как и я, училась в третьем классе.

– Сироту взяла, дочерью будет. Родня моя, седьмая вода на киселе. От заражения крови померла, мамка её. Царство небесное! А отца – тю-тю! Эх, женская доля, мужика нет, а побаловаться хочется, вот и пришлось аборт делать. Баба одна, видно ржавый крючок ей засунула… Быстрой скороговоркой проговорив всё это, она подмигнула моей матери:

– По детям я не большой специалист, в случае чего, Надежда, может что посоветуешь?

Раньше, Маруся, выпивши со своими братьями чекушку, орала благим матом во дворе: "Уроды! Вам бы в задницу заряд!" – и грозила своим маленьким кулачком. А теперь после той же бутылочки, побузив тихонько, позволяла Зоечке отвести себя на кровать, где вскоре успокаивалась. Зоечку определили в наш класс, и мы сидели рядом. Но дружба не ладилась. Она была воображалой.

Однажды на уроке пения учительница сказала Зоечке, что она будет запевалой в школьном хоре. И на концерте в честь 7 ноября мы увидели её во всей красе. В белом фартуке с торчащими кружевами и с пышными бантами в тощих косицах, выпятив живот и неестественно выгнувшись, она заводила песню:

Мне хорошо, колосья раздвигая,

Сюда ходить осеннею порой.

Стеной стоит пшеница золотая

По сторонам дороги полевой.

Хор ей вторил. Чистые, светлые голоса звали в идеальный мир, где одна красота. Мы слушали и душа улетала. В песне "У дороги чибис" Зоечка и вовсе соревновалась с птицами. Все её хвалили, учителя, волнуясь, делились впечатлениями:

– Какой голос! И никто не учил… от природы… Прелесть!

Мне стало понятно, что одарённый человек наделён большой властью воздействовать на людей. Вот бы посмотреть, кем будет Зоечка в сорок лет! ПЕВИЦЕЙ! Кем же ещё! И немыслимо нарядная Зоечка в моих фантазиях порхала с одной сцены на другую.

Завидуя ей, я воображала себя дирижёром. Чаще всего это происходило, когда я возвращалась из школы домой, на пустой дороге. Моей "волшебной палочке", (отломанной от встречного забора), подчинялся огромный оркестр, где Зоечка играла на маленькой дудочке в затемнённой глубине сцены. Звучали овации, зажигался свет, я – повелительница оркестра, взлетала и кружилась над клумбой человеческих лиц, расцветая от аплодисментов.

Ни голод, нередко докучавший в те дни, ни холодные ветреные погоды, ни непролазная грязь, налипшая на жуткие боты, нисколько не мешали испытывать переживания славы. Возбуждённая, с красными щеками и энергией, способной опрокинуть дом, капельмейстер распахивала скрипучую дверь.

… А пока Зоечка устанавливала себе цену: стала важничать, у неё появились манеры. Видно тренировалась дома на Марусе, чей насмешливый голос разносился по переулку:

– Ну, и чё выхухоливаисся чисто облезьяна! – нарочно коверкала она слова и слышно было, как всё её существо протестует.

– Звинить пжалста! – издевалась Маруся, чтоб я не слыхала этого… И прибавляла нецензурное слово.

***

Нас принимали в пионеры. Все принесли красные пионерские галстуки – треугольные косынки из красной ткани – и волновались. Пионервожатая после хоровой клятвы быть верными ленинцами, стала их повязывать. Но не успела она сделать пионерами и двух девочек в шеренге, как вошла старшая пионервожатая. Она остановила церемонию и спросила, кто Лидия Вольвач. Полыхнув щеками, я подняла руку.

– Дети! – высоким, строгим, напряжённым голосом она уже сообщила, что случилось нечто невиданное.

Сердце моё билось так часто, что я слышала только этот ритм, голос звучал издалека.

– Вот эта девочка хотела стать пионеркой с крестиком на шее!

В паузе все уставились на меня, будто видели в первый раз, хотя знали как облупленную, свои же, уличные, и крестик мой видели.

– Зоя Прусова, её подруга, на перемене сообщила нам, что Вольвач носит крестик!

– Да! – звонко подтвердила Зоечка.

– Так вот, мы не примем Лидию в пионеры, она двуличная и позорит звание пионера. Сними, Вольвач, крестик! Перед нами сними! – скомандовала старшая пионервожатая.

– Не буду! Мне бабушка его надела! – выкрикнула я так громко, что вожатая картинно попятилась. Все весело засмеялись. Вожатая, взяв Зоечку за руку, и развернув к шеренге, коварным льстивым голосом попросила:

– Зоя Прусова, сними с Вольвач крестик.

Тут я ринулась вслепую, сшибая уже шагнувшую ко мне Зоечку и вожатую, к двери, в коридор, на улицу. Домой я пришла не скоро, без портфеля и не знала, как мне жить дальше.

Вернувшаяся с работы мать вяло посоветовала:

– Не бери в голову, проживешь без пионеров.

Вошёл улыбающийся отец с неизменной горсткой слипшихся карамелек и осёкся, увидев наши лица.

– Не надели Лидке галстук. Что делать будем? Все в пионерах, а мы "не в ногу" – ёрничала мать.

– А у меня тоже подарочек! – с вызовом выкрикнув, она выдернула из сумки бумаги и бросила их на стол. Это моя зарплата за месяц. Вся до копеечки. Даже на подтирку не годится – жёсткая.

Она схватила несколько облигаций и с силой сжала в кулаке бесполезные знаки надувательства и обмана и стала колотить по столу.

– Отец, что они с нами делают?

Он обнял её и повел к кровати.

– Мы не рабы, рабы не мы! – горько повторяла она строчку из прописи.

– Чем детей кормить будем, отец?

И тут она, наконец, разрыдалась, обняв живот, в котором уже давно проживал наш новый член семьи, и захрипела: приступ астмы – это проявление невысказанного, душил мою маму. Она посерела, глаза искали защиты…

Пока отчим нашарил в её сумке пачку "Астматола", да скрутил самокрутку, прошла, кажется, вечность. Мы уже вдохнули вместе с мамой спасительный дым с белладонной и обрадовались, что в очередной раз пронесло, как за дверью послышалась возня, а после, в открытую рывком дверь, Маруся за ухо втащила слегка упирающуюся Зоечку.

– Посмотрите на гниду, ишь чё отчебучила! Ты поняла, что сотворила, сучёнок? Тётка твоя в лагерях вшей кормила за то, что на командира донос не подписала, как все, а ты… – её рука с отвращением дернула красное ухо Зоечки.

– Неужто забуду, что я – человек – за похлёбку, партбилет или, прости Господи, за кусок красной тряпки на шею! – выкрикнув это, она прикрыла рот рукой, испугалась.

Отец хриплым голосом негромко предостерег:

– Ты забыла, что у стен есть уши?

Но Марусю понесло:

– Я своё отсидела, да хоть ума набралась, а тебе, видать, не хватило четыре года вонь крематориев нюхать – бздишь всё!

Зоечка под эту перепалку завыла жалостно и пыталась освободить крепко зажатое ухо.