Сивилла – волшебница Кумского грота

Ни нежная душица,
Ни роза, ни жасмин,
Ни пальма не годится,
Ни лилия долин,

Ни беленький вьюнок
В победный твой венок.

– Потому что цветам не почет, а унижение красоваться на голове этого пьяного Тарквиния, – шепнул Валерий своему другу Луцию. – Если бы цветы имели свою волю, ни один не пошел бы украшать эту когда-то умную, а теперь оглупевшую голову.

– Как не пошли бы и мы в эту палатку красоваться за столом на пирушке безобразников, – ответил Луций со вздохом.

Пение продолжалось:

Возьму ли я спокойно
Железо, медь и сталь,
И с золотом эмаль?
Властитель, недостойно
Ничто твоих заслуг,
Ни пестрые опалы,
Ни пурпурные лалы,
Ни Индии жемчуг.

Одно мне остается —
Воспеть тебя в стихах.
Струна сейчас порвется,
Владеет сердцем страх.

Найду ли в песне звуки?
Найду ли я слова
У мудрецов в науке
И в книге волшебства,

Достойные, властитель,
Всех подвигов твоих?
О грозный повелитель!..
Тебя не стоит стих.

Тарквиний недолго слушал льстивые воспевания его мнимых достоинств, он задремал над недопитой чашей, содержимое которой уже не принимала душа.

Нежная, льстивая песня не была окончена, ее прервали, возник шум.

Туллия, с утра настроенная дурно, пришла в исступление. С ней начался один из ее обычных припадков панического страха.

Ей послышалось, будто кто-то переломил кость в жареном. Это было последней каплей переполнения ее сегодняшних самодурств.

Пьяная, трясущаяся Туллия в ужасе вскочила со своего места. Глаза ее дико блуждали, как у безумной. В расстроенном воображении этой ужасной женщины предстала картина смерти ее отца, она заметалась, точно преследуемая врагом, крича отрывисто и бессвязно:

– Треск костей!.. Звук, давно забытый мной!.. В моих жилах кровь стынет от этого звука. Вот он… отец… вот он встает из-под земли, из могилы… он опять меня проклинает… – Она махала руками во все стороны, как будто кого отстраняя. – Скройся, тень, уйди!.. ужасный призрак, исчезни!.. твой взор страшен… уйди, уйди, отец!.. Он точно так глядел на меня, когда лежал под колесницей, раздавленный мною. Я выхватила бич и вожжи из рук раба… и мчусь, лечу… в груди загорелось адское пламя ненависти… под тяжелым колесом захрустели твои старые кости, несчастный отец… Хрустят они… хрустят и ломаются под колесницей дочери… я слышу вслед отцовское проклятие… его последнее слово, последний крик, предсмертное хрипение… Мой праздничный наряд обрызган отцовской кровью… Горячая, она обдала меня лавой вулкана, взвилась и взлетела до самого неба – это струя отцовской крови, пролитой дочерью родной!

Туллия стала горестно разглаживать складки своего платья, вместо воплей тихо бормоча воспоминания о совершенном ею отцеубийстве.

– И нельзя ничем смыть этих багровых пятен отцовской крови… жгут они меня, сверкают… вот… вот они… напрасно я меняю мои платья – на самых новых, чистых эти пятна все равно выступают, терзают мне сердце… тень погубленного отца витает подле меня, шепчет мне свои проклятия. Разве может иметь покой дочь-убийца?! Только забуду все, страдания сердца утихнут, и вдруг опять… опять тревога, муки, несносные терзания полнят всю мою несчастную душу.

Туллия в горючих слезах закрыла лицо руками и стояла молча, не замечая, что Брут в течение всего припадка находился подле нее, пытливо заглядывая в лицо с напускной лестью.

Глава III. Ужас злодейки

Все собрались вокруг гневной, обезумевшей тиранки. Ее ужас сменился яростью.

– Кто смел ломать кости при мне? – закричала она диким голосом. – Все знают, что я этого не выношу! Юний, ты не видел, кто это сделал?

Продолжая представляться пьяным, шут ответил со смешными кривляньями:

– А кто это может узнать? Виновно, должно быть, вино! Может статься, это я хрустнул… Собаки любят кости, а я твой пес. Вот тебе моя палка, поколоти хорошенько мою спину за это. – Он опустился на четвереньки и завыл по-собачьи.

– Да разве твои гнилые зубы могут грызть кости? Никогда этому не поверю, – отозвалась Туллия презрительно.

– Мои-то зубы не перегрызут?… О Немезида, если ты позволишь, я перегрызу даже золотой посох твоего Суперба!..

– Пора бы перегрызть!.. – шепнул Валерий Луцию.

Брут подошел к Тарквинию, дремавшему, отворотившись от пирующих.

– Что ж ты, дед седой, невесел, точно непрошеный гость? Насупился, как старый петух перед дурной погодой!..

– Кто же хрустел? – опять спросила Туллия настойчиво.

– Завтра это разберем, дай мне допить мой кубок… это десятый по счету. Завтра я найду, кто тебя обидел, да вот так на него и кинусь: гам, гам, гам!.. А он-то в моих лапах запищит, как кошка: мяу!..

Туллия улыбнулась. Дело почти совсем уладилось, но Секст подошел и все испортил.

– Матушка, – сказал он, – я знаю, кто переломил кость, и не случайно в зубах, а руками – тебе в насмешку.

– Клянусь Юпитером и Немезидой!.. – вскричала Туллия яростно. – Смерть моему злодею!.. Кто?

– Эмилий!

Настала минута, давно желанная тиранкой. Оракул запретил ей казнить Эмилия за бегство его сестры, нельзя было лишить его жизни и за любовь Ареты в силу обещания, данного ей мачехой при свидетелях под условием ее покорности воле старших при выдаче замуж. Другой предлог доселе не представлялся.

Тиранка наслаждалась.

Фульвия в ужасе прижалась к Лукреции.

– Сестрица, – шептала она, – гляди!.. Точно пламя сверкает в злых глазах нашей тетки!.. Я не могу на нее смотреть, боюсь. Сестрица, его убьют!..

– Да, – так же тихо ответила Лукреция, – бедный Эмилий!.. Он был честным человеком и хорошим воином.

– Сестра – сказал, Луций, – ободрись! Может быть, боги опять смилуются.