Жребий брошен

Идут же другие на север… отчего и Церинту не идти за ними?

«Авось эти заронские дикари побунтуют да и усмирятся сами собой без нас!» – размышлял он, успокаивая себя этим, за неимением лучшего.

Фабий велел ему, лишь только обоз достигнет Женевы, покинуть армию и ехать с его багажом в таверну Друза аллоброга, чтобы при помощи этого человека приискать квартиру поудобнее, то есть такую, в которой солома, заменяющая потолок, не допускала бы дождь литься, точно из ведра, а лишь позволяла ему просачиваться мелкими капельками; крысы довольствовались бы крошками, упавшими со стола после ужина, не насыщаясь телами спящих; желать себе чего-нибудь получше этого в тогдашней Женеве было нельзя. Если стол окажется на трех ножках, а на двоих квартирантов придется один стул, по полу будут прыгать лягушки, а по стенам ползать пауки и ящерицы – все такие казусы за неудобства не считались, и баловень счастья, переселяясь из своих римских палат в женевскую лачужку, нимало не думал о них.

«Лишь бы дождь не измочил да крысы не съели», – говорил Фабий с веселым смехом, давая инструкции слуге.

Церинт это помнил очень твердо, потому что записал; записал он на засаленном лоскутке кожи также имя трактирщика. Это были все его инструкции и сведения.

На каком языке ему говорить в таверне, он не записал, потому что господин ничего не сказал об этом. Фабий счел лишним рекомендовать Друза как лицо, известное его отцу в качестве переводчика, бывшего с послами аллоброгов в Риме и, следовательно, хорошо понимавшего римскую речь. Он дал Церинту документ, удостоверявший, что он – слуга сына Санги.

Небо серое, дождь проливной, ветер пронзительный, туман непроницаемый, толкотня в рядах пехотинцев ужасная… все говорят, никто не слушает… один поет от скуки импровизацию на личность Цезаря; другой заунывно мяучит что-то сквозь зубы; там ветеран хвастает своими подвигами против пиратов молодому новобранцу, который перебивает его, вспомнив про свои сапоги; здесь двое одновременно говорят – один о тухлой провизии, а другой о старой тетке с наследством.

Этот сумбур при дурной погоде навел на Разиню неодолимую скуку и дремоту вместе с усталостью от шестичасового пешего хождения по грязи.

– Анней, а Анней! – обратился он к знакомому рядовому.

– Чего тебе? – отозвался тот.

– Я пойду на говядину.

– Чего?

Анней был не близко. Церинт с трудом посылал свою речь в его уши сквозь шум ветра и голосов.

– Пойду на говядину! – закричал он во все горло. Ближайшие солдаты захохотали.

– Зачем? – спросил Анней таким же криком.

– Выспаться.

– Так что ж?

– Да меня не пустят.

Анней, родственник одному из обозных поваров, протолкался к Церинту. Они отстали от армии, и рядовой упросил повара пустить Разиню в одну из кибиток, в которой под рогожным навесом везли мясо.

– Ты накажи Вианору разбудить меня на последнем привале, чтобы я пообедал, – сказал Церинт, высовываясь из-под рогожи.

– Ладно… скажу.

Анней побежал догонять солдат, а Церинт сладко заснул, растянувшись на говядине, покрытой циновками и холстиной. Он угрелся под своим толстым, хоть и мокрым, плащом; дождь не мочил его; ветер насквозь не пронизывал. Кибитка показалась ему раем, и райские грезы наполнили его голову – райские грезы о спокойном житье-бытье в мирное время, о мягкой постели в римском доме его господина, о ясном солнышке и сытных обедах, непохожих на скудные походные порции, состоявшие из чечевичной или гороховой похлебки с прибавкой невкусных сухарей и куска несвежего мяса. Чего-нибудь более привлекательного его голова еще до сих пор не измышляла.

– Эй! Кто там в кибитке?.. Вылезай!.. Приехали.

За грубым голосом последовал еще более грубый толчок. Церинт вскочил, протирая глаза.

– Приехали? – отозвался он, зевая, и высунул голову из-под рогожи на дождь и ветер; холодная струя, полившаяся ему на голову при этом от сотрясения кибитки, залепила глаза. Церинт, ничего не видя, выкарабкался сквозь узкое отверстие и слез с телеги.

Перед ним расстилался пустырь, загроможденный войсковым обозом. Дело было под вечер. Кашевары развели костры под раскинутыми на скорую руку палатками. Солдаты всюду толкались и говорили, носили ведра, связки кольев, какие-то тюки, катили бочки, вели лошадей под уздцы.

Церинт, мучимый голодом, храбро двинулся вперед, помышляя только об обеде… Бац!.. Он наткнулся на солдата, несшего глиняный кувшин на плече… Кувшин полетел на Разиню, облив его холодной водой еще хуже, чем облила рогожа кибитки от сотрясения, с Разини на землю и… вдребезги. Солдат выругался, дал Разине вескую пощечину, и пошел своей дорогой.

Не успел ошеломленный молодец опомниться после нового умывания, как почувствовал толчок в спину от тяжелого сундука, который проносили мимо него. Бросившись вперед, он поскользнулся и упал на колени. К довершению его бед, пред ним находился осел. Осел принял его коленопреклонение неблагосклонно и лягнул, разбив нос.

– Ах, какой я разиня! – пробормотал бедняга, приподнимаясь из грязи, которой было чуть не по колено. – Именно разиня! Что теперь делать?.. Пожалуй, без меня всю еду разберут.

Он метался во все стороны, но со всех сторон что-нибудь толкало его или грозило: неслась на него пустая телега, подталкиваемая сзади, преграждала путь куча бревен, наваленных среди пустыря, котел с кипятком, проносимый на шесте, продетом в ушки… Куда бы он ни двинулся, – везде была помеха.

– Пропустите же меня к костру… Ведь и я хочу обедать! – закричал он в отчаянии.

– Обедать, когда люди ужинают?! – отозвался проходивший солдат со смехом.

– Ужинают?!

– Да ты разве ослеп? Не видишь, что мы пришли в Женеву?

– Это не привал! Это Женева! – вскричал Церинт, совершенно сбитый с толку.

– Женева.

– И обед проспал я!.. И ужинать мне не придется!.. Скорее в город!..

– Туда не очень легко попасть.

– Не легко попасть?

– По самой простой причине: настал вечер, и ворота поэтому заперты.

– Что же мне теперь делать-то?!

– Да ты что за птица?

Церинт назвал себя и рассказал о поручении своего господина. Его собеседник оказался не из простонародья. Это был десятник одной из сотен, Марк Меттий, знавший галльский язык. Он принял участие в судьбе Разини и взялся положить конец его злоключениям – найти ему проводника, который уговорил бы часовых у ворот пропустить их в город и привез бы к таверне Друза.

Марк Меттий, хоть и десятник (декурион), был, однако, умнее Церинта Разини только тем, что знал по-галльски, во всем же остальном он мало чем превосходил его, – такой же трус и недогада, получивший под свою команду отряд по протекции какого-то дядюшки.

Окрестные поселяне-аллоброги во множестве стеклись к армии, рассчитывая что-нибудь заработать мелкими услугами отдельным лицам. Из них Меттий легко нашел проводника для Церинта и, усадив Разиню на его телегу, нагруженную багажом Фабия, пожелал ему счастливого пути.

Армия расположилась на ночлег станом в нескольких милях от города со стороны противоположной той, где стояли гельветы, отложив свое вступление в город до утра. Она была поручена лишь нескольким опытным начальникам из низших рангов, потому что шла по римским владениям, а со стороны гельветов нападения не предполагалось. Полководцы ехали к ней из Рима не спеша.

Проливной дождь лил, как и весь день; туман еще более сгустился; кругом высились неприступные, мрачные горы со снежными вершинами, грозившие обвалом лавин.

Дорога была самая отвратительная, какую можно себе представить. Церинту на каждом шагу мерещились всякие ужасы: то гельвет целился в него стрелой, оказываясь на более близком расстоянии деревом с вытянутым сучком, то он слышал грохот катящейся лавины, то ему казалось, что проводник искоса посматривает на багаж Фабия, намереваясь его зарезать. А дождь все лил и лил…

Церинту, воспитанному в местности вполне благоустроенной, с отличными шоссе, эта дорога казалась адской пыткой; он предпочел бы идти пешком подле лошадей, если б не отчаянная, топкая грязь. Несколько раз телега попадала в глубокие рытвины, мелкие вещи из багажа валились в грязь, и за ними приходилось слезать. Никогда в жизни Разиня не молился всем своим богам так усердно, как в этот злополучный для него вечер, когда он, голодный и промокший до костей, ехал в Женеву, проспавши свой обед, не разбуженный на привал забывчивым поваром. Это, однако, принесло ему пользу, потому что в его ленивом существе впервые шевельнулось что-то, похожее на энергию и сообразительность.

Глава III