Дороги джунглей. Великий Индийский путь

Он прокрался в деревню ночью как вор. С ним были его братья и друзья. Он схватил спящую Джанмутти и обмотал ей голову тряпкой. Когда она поняла, что произошло, было уже поздно. Он принес ее, оглушенную и охрипшую от криков, в Каджури и бросил на пол в своей хижине. Наступило хмурое, пасмурное утро. Джанмутти лежала на полу хижины, и у нее не было сил подняться. Казалось, она оглохла и ослепла. Оглохла от горя и ослепла от слез.

Но то, что случилось, было не самым страшным. Страшное наступило потом. Родственники покойного мужа забрали детей к себе.

– Это дети нашего сына, – объяснили они ей. – Поле принадлежит теперь твоему сыну. Оно должно оставаться в семье. Мальчик будет у нас. За девочек со временем мы получим хороший выкуп. У тебя теперь есть муж, зачем тебе дети Раины?

Не помогали ни мольбы, ни слезы. В отчаянии Джанмутти кричала:

– Они мои, мои!

Но девяностолетний дед Раины, глава семьи, смотрел на нее слезящимися непонимающими глазами и говорил:

– Ты можешь приходить и навещать их. Не беспокойся, у твоих детей будет все.

Патриарх использовал свои права. Больше она не видела детей. От разлуки с ними она заболела. Все перестало ее интересовать, даже работа. В волосах появились первые седые пряди, а на лбу и под глазами залегли глубокие морщины. Кажется, теперь Дага жалел, что похитил Джанмутти. Она не принесла ему радости. Каждый раз, встречая печальные и безучастные глаза жены, Дага испытывал угрызения совести. Он понимал, что виноват, и старался всеми силами загладить вину. Но Джанмутти оставалась равнодушной ко всем знакам внимания. Она не замечала Дагу, покорно выполняла то, что он просил, но ее внутренний мир, полный страданий и печали, отрывочных воспоминаний о прошлом, был закрыт для него. Дага был добр к Джанмутти, но его доброта не трогала ее. Слишком много зла принес он ей. Казалось, все умерло в Джанмутти и жизнь текла мимо нее, не захватывая ее своим течением. Но это только казалось…

Жаркий сезон – весна горных кхондов. Пора любви. Сколько прошло таких жарких сезонов в ее жизни, Джанмутти не помнила. Но этот был особенным.

Курма, двоюродный брат Даги, жил в Камбеси. Иногда он приходил в Каджури. Разбитной и острый на язык, он в присутствии Джанмутти становился робким и застенчивым. Джанмутти почему-то каждый раз ждала его. Однажды Даги не было дома. Курма пришел, но, увидев, что брата нет, хотел уйти. Джанмутти попросила его остаться. Они долго сидели молча, изредка перебрасываясь ничего не значащими словами.

– Кажется, наступил жаркий сезон, – произнесла она вслух.

– Ты что-то сказала? – это вернулся Дага.

– Я сказала, что наступил жаркий сезон, – ответила Джанмутти и засмеялась. Может быть, впервые за много лет. Дага оторопело посмотрел на нее, а потом тоже засмеялся. Но Джанмутти окинула его странным взглядом и ушла в хижину. А Дага остался стоять, как жертвенный столб…

Теперь Джанмутти иногда ходила в Камбеси навестить семью дяди Даги. Курма тоже приходил, как прежде, в Каджури. Оба уже знали, что любят друг друга. Однажды Джанмутти сказала Курме:

– Я попрошу у Даги развод, и мы станем мужем и женой.

Но Курма помрачнел.

– Мне нечем уплатить выкуп за тебя моему брату, – с трудом выдавил он. – Но я поговорю с Дагой, может быть, что-нибудь решим.

Однако разговор Курма откладывал со дня на день, с недели на неделю, с года на год. А потом случилось несчастье. Дага ушел на охоту и не возвращался целый день. А ночью, таясь ото всех, он приполз окровавленный в деревню и потерял сознание на пороге своей хижины. Дагу ранил тигр. Никто не должен был видеть этого и никто не должен был знать, иначе позор падет на все семейство Даги. К утру он умер от потери крови. В деревне так и не узнали, что виновником смерти был тигр.

Через год Джанмутти стала женой Курмы и на этот раз вполне добровольно отправилась в Камбеси. Но Курма был беден, а у Джанмутти, кроме собственных рук, тоже ничего не было. И опять Джанмутти стала носить фрукты других кхондов в долину. Со временем вождь Камбеси выделил им небольшой участок земли.

– Так мы с Курмой и состарились в Камбеси, – вздыхает Джанмутти. – Дети мои выросли и стали совсем взрослыми. У старшего сына теперь свои дети, да и у дочерей тоже. Дети и я за многие годы стали чужими друг другу. Они ведь дети Раины.

Но затаенная боль, зазвучавшая в голосе, выдала Джанмутти. Тонкий солнечный лучик постепенно расширился и осветил ее. Видимо, солнце уже клонилось к горизонту. Я отчетливо увидела перед собой глаза старой женщины. Глаза человека, много страдавшего и много думавшего.

– Ну, вот и вся моя история, – улыбается Джанмутти.

– Э, нет, мать, это еще не все, – говорит Патнаик. – Ты ведь у нас женский вождь. Расскажи-ка! – подзадоривает он ее.

– Я и не знаю, о чем рассказывать. Вот когда к нам пришел Патнаик, он принес с собой Схему. И стал бороться с домбами, которые нас грабят. Я долго думала о том, что Патнаик делает доброе дело для всех кхондов и что ему надо помочь. И пошла к нему.

– Нет, вы понимаете, – горячился Патнаик, – она самая первая пришла ко мне и спросила, чем мне помочь. Ну, я иронически к ней отнесся, смотрю – старушонка, в чем душа держится, глаза, правда, умные. Но решил рискнуть, все равно, кроме нее, никого тогда не было. И что бы вы думали? Она организовала мне в помощь женщин семнадцати деревень. Вот вам и старушонка! Мне тогда даже стыдно стало.

– Джанмутти, а как это тебе удалось сделать? – спрашиваю я ее.

Она смотрит на меня долгим мудрым взглядом.

– Это не трудно. Человек, который много страдал, знает, что надо людям, и умеет с ними говорить.

– Ну, что? – как мальчишка, радуется Патнаик. – Здорово сказано, да? А говорят, кхонды примитивные люди. А вы их послушайте!

И я слушаю. Ибо у каждого из них своя история, свое лицо, свой неповторимый характер…

Будем танцевать за пальто

Поздними вечерами, когда деревня Курли уже засыпает, я сижу в нашей хижине и пишу. Каждый день приносит массу материала. Патнаик раздобыл где-то керосиновую лампу с разбитым стеклом. Я подозреваю, что он посылал за ней в Биссемкатак. Лампа коптит, огонек, колеблемый ветром, мечется из стороны в сторону. Но чтобы писать, света достаточно. Вокруг лампы вьются москиты и еще какие-то ночные насекомые. Москиты здесь, в горах Неомгири, агрессивные и очень кусачие. На месте их укусов образуются болезненные затвердения, а потом язвы. Все это доставляет массу неприятностей, и я лечу эти язвы мазью от насморка. Никаких других лекарств или мазей ни у меня, ни у жителей Курли нет. Как ни странно, но мазь от насморка помогает.

Я протягиваю ноги к горящему на земляном полу костру. Так все-таки теплее. До моего слуха доносится тихая вибрирующая мелодия. Она так слаба и хрупка, эта странная музыка, что, когда налетает очередной порыв ветра, она исчезает и потом снова возвращается, как вздох или шелест листьев. Я знаю, что это Джангили. Он играет на гони.

– Джангили! – зову я.

Музыка замолкает. У самого порога хижины Джангили смущенно шмыгает носом.

– Что ты стоишь? Входи.

Джангили входит, садится на корточки у костра и снова начинает играть на своем удивительном инструменте. Гони длиной не более шести-семи сантиметров. У него форма вытянутого треугольника. Основа металлическая. Вдоль треугольника идет тонкая струна, припаянная к его основанию.

На указательном пальце Джангили широкое кольцо с шариком. Гони зажимают между губами и шариком касаются единственной струны. На гони надо уметь играть, и Джангили делает это виртуозно. Каждый раз я поражаюсь тому, как он умудряется с помощью этой единственной струны-волоска передать все богатство оттенков сложной мелодии. Сейчас звучит какой-то очень грустный мотив.

– Джангили, – говорю я, – дай мне на минутку гони. Он протягивает мне инструмент. Я пытаюсь нарисовать его в моей записной книжке. В это время в хижину всовываются три тщательно причесанные и всячески изукрашенные головы. Это – Катра, Дауру и Мидру. Все четверо – неразлучные друзья. Они тоже рассаживаются вокруг костра и смотрят, как я рисую гони. Особенного удивления это у них не вызывает. Более того, они делают критические замечания, уточняют рисунок в самых мелких его деталях и замечают малейшую неправильность. И я еще раз убеждаюсь, что кхонды – народ крайне наблюдательный. Вдруг Джангили приходит в голову совершенно блестящая мысль.

– Мамуни, – предлагает он, – давай меняться.

Я начинаю судорожно соображать, что я могу дать взамен гони. Одежда? Она вся на мне. Остальное – самое необходимое: записные книжки, ручки, фотоаппарат, пленки. Вот, кажется, и все.

– Хочешь деньги? – спрашиваю я.

– Нет. Что я буду с ними делать? Ты мне что-нибудь дай.

Я вспоминаю о гребешке. Я знаю, что Джангили большой франт и очень следит за своей прической.

– Вот, – говорю я, – гребешок. Но он у меня один. Я тебе дам половину.

– Хорошо, – соглашается Джангили.

– Да, вот еще пачка сигарет. Хочешь?

– Хочу.

Джангили берет половину гребня и втыкает его в свой пышный пучок. Остальные качают головами и одобрительно прищелкивают языками. Джангили угощает всех сигаретами. Но теперь Катра, Дауру и Мидру тоже хотят меняться. Дауру снял свои серьги и кольцо и положил передо мной.

– Что дашь? – спросил он деловито.