Из Парижа в Бразилию

– Вы слишком строги, мне кажется. Впрочем, оно и понятно: ведь вы американец.

– Ошибаетесь, – на чистейшем французском языке возразил драгоман, – я европеец, швейцарец. Три года тому назад я приехал сюда, весь пропитанный европейскими филантропическими иллюзиями. С тех пор мои взгляды сильно переменились.

– Нет, вы все-таки не совсем правы, – горячо вступился Жак. – Если бы американцы вместо того, чтобы загонять краснокожих, как зверей, и одурять их водкой, позаботились хорошенько об их просвещении, результат был бы иным. Законы гуманности ведь одинаковы что для белого, что для краснокожего.

– Вы мне позволите быть откровенным?

– Сделайте одолжение. Я буду очень рад выслушать все ваши доводы, которые, я заранее чувствую, меня не переубедят.

– Вы говорите, что законы гуманности одинаковы для белых и индейцев. Прекрасно. Белые признают это и отводят индейцам земли для поселения, и земли достаточные. Но индеец не хочет заниматься ничем, кроме охоты, и отказывается возделывать эти земли. Что же получается? Огромная территория, могущая прокормить десять тысяч человек, едва дает пропитание тремстам. Что же, так это и оставлять? В жертву варварству принести цивилизацию? Отказать в хлебе тысячам белых ради лености нескольких сотен дикарей?

– С этой точки зрения вы правы, сударь, – вмешался Жюльен. – Против закона природы ничего не поделаешь. Из двух столкнувшихся рас одна непременно должна взять верх.

– Вернее сказать, одна вберет в себя другую и сольется с нею воедино.

– Как? Неужели вы думаете, что люди, подобные вот этому субъекту, который курит выпрошенную у меня сигару, превратятся когда-нибудь в граждан Федерации?

– Во всяком случае они со временем дадут граждан Федерации. Не верьте, пожалуйста, европейскому расхожему мнению об истреблении медно-красной расы.

– Как, сударь? Этак вы, пожалуй, скажете, что индейское население не только не вымирает, а, напротив, увеличивается?

– Я уверен в этом и могу доказать фактами.

– Это очень странно, – вмешался Жак. – Везде говорят и пишут, что в скором времени в Канаде и в Соединенных Штатах не останется ни одного индейца.

– Двадцать лет тому назад это, пожалуй, можно было утверждать, но теперь нельзя. Между прочим, население Верхней и Нижней Канады давно уже перестало уменьшаться, а новейшие статистические данные доказывают даже очень быстрый его рост.

Жак все более удивлялся, слушал и не верил ушам.

– То же самое и в Соединенных Штатах, – продолжал драгоман. – Но, конечно, вместе с тем исчезает и национальная самобытность, так что краснокожее население если и не пропадает бесследно, то, во всяком случае, сливается с белым, и нужно ожидать, что в скором времени все этнические различия сгладятся.

– Дай Бог! – произнес Жак.

– И в этих новых американских гражданах будет почти невозможно признать потомков таких господ, как этот попрошайка, драпирующийся в дырявый плащ и, слышите, клянчащий у вас вторую сигару.

– Да, печальный субъект, что и говорить. Неужели все переходные типы таковы?

– Ну, этот особенно выделяется. Он, очевидно, первостатейный пьяница и лентяй! Но заметьте: он, наверное, и сам понимает, что его леность и пьянство несовместимы с жизнью в цивилизованном обществе.

– Не может быть.

– Хотите, я его спрошу?

– Пожалуйста.

– Скажи мне, вождь, откуда ты едешь?

– Из земли моих братьев, кламатов.

– Что ты делал у кламатов?

– Покупал вторую жену. Филин очень беден.

– Если ты беден, как же ты купил себе жену? Зачем она тебе?

– Она будет на меня работать. У неженатого индейца очень много работы, а на женатого работают жены. Гу! Жены Филина засеют ему поле, а потом он отдаст их работать на дорогу.

– А что ты будешь делать с деньгами, которые они заработают?

– Я куплю виски и еще жену, третью.

– Третью! Ты хочешь завести трех жен!

– Гу! Святые с Соляного Озера имеют жен еще больше.

Дикарь намекал на известную секту мормонов, проповедующих многоженство.

– Зачем ты брал к кламатам свою старую жену?

– Чтобы она выучила молодую. Молодые жены, как только их купишь, ни на что не годятся, а только плачут по родине. Старые их бьют, пока те не перестанут плакать и не сделаются умнее.

– А почему же ты сам их не учишь?

– Гу! – вскричал индеец с ужасом. – Да разве это возможно? Если белые увидят, что я бью жену, они меня повесят.

– И поэтому ты предпочитаешь устраивать драку между своими женами. Это очень удобно и остроумно. Скажи мне, вождь, еще вот что: думаешь ли ты иметь детей?

– Конечно.

– Что ты с ними будешь делать?

– Они будут ходить в школу к белым.

Жак и Жюльен ожидали всякого ответа, только уж никак не такого.

Они не могли удержаться, чтобы не выразить крайнего изумления.

Драгоман продолжал допрос.

– А зачем ты будешь посылать их в школу?

– Чтобы они научились там понимать, что огненная вода – яд для человека; чтобы выучились возделывать землю, как белые, и кормиться ее плодами; чтобы они переняли как можно больше у детей Великого Отца – Вашингтона.

– Ну, господа, – с торжествующим видом обратился к французам драгоман, – убедились ли вы теперь? Вот вам и «переходный человек», уже понимающий пользу образования и желающий научить своих детей трезвости и оседлому земледелию. Успокоились ли вы теперь за будущность медно-красной расы?

– Совершенно убедился и успокоился, – отвечал Жюльен, – и отдаю вам должное. Но тем не менее меня все-таки удивляет противоречие между вашими первыми словами и последними.

– Это очень просто. Не могу же я смотреть как на равного на такого субъекта, который напивается пьян, как только дорвется до водки, который ничего круглый год не делает и пользуется своими женами как рабочим скотом. Нравственного чувства у него нет и малейшего, и я ничем не могу развить в нем его. Вот почему я и сказал, что мои филантропические воззрения на краснокожих развеялись, как дым, лишь только я пожил в Америке. Впрочем, они не то что совсем развеялись, а сделались правильнее, трезвее. Не всех индейцев я признаю за равных себе, а только тех, которые обратились к труду. Так смотрят на это дело и янки, и они, по-моему, безусловно правы.