В паутине

Дядя Пиппин от возмущения чуть не проглотил жвачку. Какое право имеет изгой, которого еще и подозревали в том, что он является сведенборгианистом[1 - Сведенборгианизм – теософское учение Эммануила Сведенборга (1685—1772), выдающегося шведского ученого-энциклопедиста.], что бы это ни значило, насмехаться над причудами Дарков или странностями Пенхаллоу? Он, Пиппин Пенхаллоу, крещенный Александром, имел на это право. Он состоял в клане, пусть и наперекосяк. Но то, что Гранди, произошедший невесть откуда, явился с той же целью, разозлило дядю Пиппина. Однако он не успел выразить свое возмущение, потому что появление следующей гостьи временно отвлекло его от наглого Гранди.

«Не завела ли еще детей на Королевской трассе?» – спрашивала тетя Бекки бедняжку миссис Пол Дарк, которая родила сына, выпустив его в сей суровый мир прямо в кабине «форда» по пути в больницу. Дядя Пиппин озвучил единое чувство клана по этому поводу, сказав мрачно: «Повсюду царит бесхозяйственность».

Смешок прошелестел по комнате, пока миссис Пол с пылающим лицом добиралась до стула. Но интерес тотчас же переметнулся на Мюррея Дарка, красивого мужчину среднего возраста, что пожимал руку тете Бекки.

«Так, так, пришел взглянуть на Тору, а? Она вон там, за Пиппином и этим Гранди».

Мюррей Дарк пробрался к стулу, сетуя, что принадлежность к подобному клану превращает жизнь в собачью. Разумеется, он пришел, чтобы увидеть Тору. Все знали об этом, включая и саму Тору. Мюррею было наплевать на кувшин Дарков, но он никак не мог упустить шанс взглянуть на нее. Не слишком много таких шансов у него имелось. Он был влюблен в Тору с того воскресенья, когда впервые увидел ее в церкви невестой Кристофера Дарка, пьяницы и неудачника Криса Дарка, обладающего коварным очарованием, против которого не могла устоять ни одна девица. Весь клан знал об этом, но ни разу не случилось никакого скандала. Мюррей просто ждал, когда Крис окочурится. Тогда он женится на Торе. Он был разумным, состоятельным фермером и имел бездну терпения. Со временем он утолит свою сердечную страсть, хотя, иногда, с некоторым беспокойством гадал, как долго этот чертов Крис намерен упорствовать. Дарки обладали слишком крепким здоровьем. Ведя образ жизни, который лет за пять убил бы всякого обычного человека, они могли процветать все двадцать. Крис умирал медленной смертью уже десять лет и еще бог весть сколько собирался это продолжать.

«Тебе следует пользоваться лосьоном для волос», – сказала тетя Бекки Уильяму И. Пенхаллоу, который, еще будучи ребенком, выглядел слишком серьезным – никто никогда не звал его Билли. Он возненавидел тетю Бекки с тех пор, как она первой сообщила ему, что он лысеет.

«Моя дорогая, – в сторону миссис Перси Дарк, – какая жалость, что ты так мало заботишься о цвете лица. У тебя была прекрасная кожа, когда ты приехала в Индейский Ключ. И ты здесь?» – вопрос к миссис Джим Трент, урожденной Хелен Дарк.

«Разумеется, я здесь, – ответила миссис Джим. – Неужели я настолько прозрачна, что в этом есть сомнения?»

«Ты давно забыла о моем существовании, – сухо сказала тетя Бекки. – Но кувшин намного выгоднее, чем кошка».

«О, мне вовсе не нужен ваш кувшин», – соврала миссис Джим.

Все знали, что она лжет. Нужно быть полной дурой, чтобы лгать тете Бекки, которую еще ни разу не удавалось провести. Но миссис Джим Трент жила в Трех Холмах, а все живущие там, как считалось, имели мало здравого смысла.

«Еще не закончил свою историю, Миллер?» – спросила тетя Бекки.

Старый Миллер Дарк выглядел глупцом. Много лет он твердил о том, что пишет историю клана, но так и не начал ее. Такие дела не делаются в спешке. Чем дольше он ждет, тем длиннее будет история. Это женщины вечно куда-то спешат. Он с облегчением уступил место Палмеру Дарку, который был известен как человек, гордящийся своей женой.

«Выглядит так же молодо, а?» – весело спросил он у тети Бекки.

«Да, если есть какая-то польза выглядеть молодо, когда на самом деле ты не молода, – признала тетя Бекки, добавив мимоходом: – Подозреваю, вдовий горб-то уже наметился. Давно не видела тебя, Палмер. Но ты все такой же, только чуть пополнел. Так, так, здесь и миссис Дензил Пенхаллоу. Прекрасна и изящна. Слышала, что фруктовая диета полезна. Мне сказали, ты съела все фрукты, что присылали для Дензила, когда он болел прошлой зимой».

«Ну и что в этом такого? Он не мог их есть. Выкидывать было, что ли?» – ответила миссис Дензил. Кувшин кувшином, но она не намерена терпеть унижения от тети Бекки.

Две вдовы пришли вместе – миссис Тойнби Дарк, у которой после смерти третьего и последнего мужа всегда имелась наготове скорбь, и Вирджиния Пауэлл, чей муж умер восемь лет назад, а она до сих пор была молода и вполне хороша собой, но все еще носила траур, и все знали, что она поклялась никогда больше не выходить замуж. Правда, как заметил дядя Пиппин, о претендентах пока никто не слышал.

Тетя Бекки приветствовала миссис Тойнби весьма официально. Миссис Тойнби была знаменита своими истериками, которые устраивала, если к ней относились пренебрежительно или оскорбительно, а тетя Бекки не собиралась позволить кому бы то ни было узурпировать внимание публики на своем последнем приеме. Но она уколола бедняжку Вирджинию:

«Твое сердце еще не откопали?»

Однажды Вирджиния сентиментально заявила: «Мое сердце погребено на кладбище Розовой Реки», и тетя Бекки никогда не упускала случая напомнить ей об этом.

«Тот джем еще не съели?» – лукаво спросила тетя Бекки у миссис Титус Дарк, которая однажды сварила варенье из голубики, собранной на кладбище. Адвокат Том Пенхаллоу, обвиненный в присвоении денег своих клиентов, был менее опозорен в глазах клана. Миссис Титус всегда считала, что такое отношение несправедливо. В тот год урожай фруктов выдался скудным, – попробуй накорми пятерых мужчин в семье, которые не любят масло – а крупная сочная голубика пропадала в дальнем заброшенном углу кладбища Серебряной Бухты, где было совсем мало могил.

«Как поживает твое прозвище?» – спросила тетя Бекки у Эмили Фрост.

Кеннеди Пенхаллоу, шестьдесят пять лет назад отвергнутый своей кузиной Эмили, назвал в ее честь старую изувеченную кобылу, дабы унизить гордячку. Кеннеди, счастливо женатый долгие годы на Джулии Дарк, уже и не помнил об этом, но Эмили Фрост, урожденная Пенхаллоу, не забыла и не простила.

«Здравствуй, Маргарет, не напишешь ли стишок обо все этом? Утомленный изнуренный и печальный мимо поезд прогремел», – тетя Бекки закудахтала смехом, а Маргарет Пенхаллоу, тонкое чувствительное лицо которой вспыхнуло, а большие, мягкие серо-голубые глаза наполнились слезами, вслепую пробралась на свободное место. Когда-то она написала довольно ужасные стихи для газеты Саммерсайда – в первый и последний раз.

Бессовестный печатник удалил все знаки препинания, создав эту жуткую строфу, что навсегда осталась в истории клана, как привидение, от которого невозможно избавиться. Эта строфа, цитируемая со смешками или хохотом, вечно преследовала Маргарет. Даже здесь, у скорбного ложа тети Бекки, на ее последнем приеме, она была извлечена на свет. Возможно, Маргарет до сих пор писала стихи. Маленькая шкатулка в ее сундуке, вероятно, что-то знала об этом. Но не публичная пресса – во многом благодаря клану.

«Что с тобой случилось, Пенни? Ты выглядишь хуже, чем обычно».

«Пчела ужалила в глаз», – мрачно сообщил Пенникьюик Дарк.

Он был толст и коротконог, с кудрявой седой бородой и не слишком густыми кудрявыми волосами. Как всегда, выглядел ухоженным, словно кот. Он все еще считал себя веселым молодым остряком, и лишь этот кувшин мог стать причиной его публичного появления в таких обстоятельствах. Как и то, что эта чертова старуха желала привлечь к его глазу внимание всего мира. Но он был ее старшим племянником и имел право на кувшин, которое он намерен отстоять, глаз или не глаз. Он всегда считал, что его семейная ветвь несправедливо обойдена два поколения назад. Раздраженный и возбужденный, он уселся на первый попавшийся на глаза свободный стул и в смятении обнаружил, что сидит рядом с миссис Уильям И, которую весьма опасался, после того как она спросила его, что делать с ребенком, у которого завелись глисты. Как будто он, Пенникьюик Дарк, убежденный холостяк, мог что-то знать о детях или глистах.

«Иди и сядь в тот дальний угол возле дверей, я не могу выносить этот чертов запах. Даже такое старое ничтожество, как я, имеет право на чистый воздух», – сказала тетя Бекки бедной миссис Артемас Дарк – аромат ее духов всегда раздражал тетю Бекки. Миссис Артемас пользовалась ими слишком обильно, но все же, как отметило семейство, тетя Бекки довольно грубо обошлась с нею, тем более, лежа на своем смертном одре. Конечно, Дарки и Пенхаллоу гордились тем, что шли в ногу со временем, но не настолько, чтобы потакать грубости по отношению к женщине. На этом все еще стояло табу. Шутка же заключалась в том, что тетя Бекки сама не одобряла сквернословие и, как полагали, особо неприязненно относилась к двум членам семейства, которые имели привычку ругаться – к Титусу Дарку, потому что он не мог удержаться от этого, и к Утопленнику Джону Пенхаллоу, который мог удержаться, но не хотел.

Прибытие миссис Альфеус Пенхаллоу с дочерью стало сенсацией. Миссис Альфеус жила в Сент-Джоне и случилось так, что, когда тетя Бекки объявила о приеме, посетила свой старый дом в Розовой Реке. Она была непомерно толста и не слишком любима тетей Бекки, имела прискорбное пристрастие к ярким расцветкам и дорогим материям, хотя в молодости отличалась стройностью и красотой. Миссис Альфеус ожидала, что тетя Бекки встретит ее не очень-то приветливо и готовилась принять это с улыбкой, поскольку страстно желала заполучить кувшин и ореховую кровать в придачу, если фортуна окажется благосклонной. Но тетя Бекки, хоть и отметила про себя, что платье Аннабель Пенхаллоу куда лучше, чем то, на что оно надето, встретила ее весьма снисходительно:

«Хм, гладкая, как кошачье ухо, как всегда», – и обратила все внимание на Нэн Пенхаллоу, которая, едва появившись в Розовой Реке, стала главной мишенью сплетен клана. Затаив дыхание, перешептывались, что она носит пижамы и курит сигареты. Более того, было известно, что она выщипывает брови и носит бриджи, когда водит машину или ходит на прогулки. Но даже обитатели Розовой Реки смирились с этим. Тетя Бекки узрела змеевидное узкобедрое существо, подстриженное в стиле боб, в длинных варварских серьгах. Изысканное шелковое создание в шикарном черном атласном платье, которое тотчас превратило всех присутствующих женщин в старомодных викторианок. Но тетя Бекки сымпровизировала, не упустив своего.

«А вот и Ханна», – заметила она, инстинктивно уколов Нэн в чувствительную точку. Нэн предпочла бы пощечину имени Ханна.

«Так-так-так», – “таки” тети Бекки звучали как крещендо презрения, смешанного с жалостью.

«Я понимаю, что ты считаешь себя современной. И в мое время были девушки, которые бегали за парнями. Изменились лишь имена. Твой рот выглядит так, словно ты напилась крови на завтрак, дорогуша. Но взгляни, что время делает с нами. Когда тебе будет сорок, ты будешь точно такой», – жест в сторону тучной миссис Альфеус.

Нэн не могла позволить, чтобы старомодная карга одержала над нею верх. Кроме того, она страстно желала кувшин.

«О, нет, что вы, тетя Бекки, милая. Я пошла в отца. В его родне все стройные, вы же знаете».

Тетя Бекки не пожелала быть «милой».

«Иди наверх и смой эту дрянь с губ и щек, – сказала она. – Мне здесь не нужны раскрашенные пустышки».

«А разве вы сами не в румянах?», – воскликнула Нэн, несмотря на то, что мать жалобно толкнула ее локтем.

«А кто ты такая, чтобы мне указывать? – возмутилась тетя Бекки. – А теперь – нечего стоять тут, вертя передо мной хвостом. Иди и делай, что тебе сказано, или отправляйся домой».

Нэн подумала о последнем. Но миссис Альфеус страстно прошептала ей в шею:

«Иди, дорогая, иди и сделай все, что она сказала, или… или…»

«Или у тебя не будет шансов получить кувшин», – хихикнула тетя Бекки, которая в свои восемьдесят пять сохранила такой слух, что могла услышать, как растет трава.

Нэн пошла с обиженно-надменным видом, готовая свести с кем-нибудь счеты за унижение сварливой старой деспотшей. Как раз в этот момент в комнату вошла Гей Пенхаллоу, в желтом платье, сотканном, казалось, из солнечного света, отчего у Нэн возникла мысль заполучить Ноэля Гибсона. Слишком несправедливо, что именно Гей стала свидетелем ее конфуза.

«Зеленоглазые девушки вносят смуту», – заметил дядя Пиппин.

«Думаю, что она – пожиратель мужчин», – согласился Стэнтон Гранди.

Гей Пенхаллоу, изящная цветущая девушка, которую лишь семейная библия знала, как Габриэль Александрину, пожала руку тете Бекки, но не наклонилась, чтобы поцеловать ее, как та ожидала.

«Эй, эй, что случилось? – возмутилась тетя Бекки. – Тебя поцеловал какой-то мальчик? И ты не хочешь испортить его аромат, а?»

Гей ускользнула в уголок и села. Это было правдой. Но как тетя Бекки узнала? Ноэль поцеловал ее вчера вечером – первый поцелуй за все ее восемнадцать лет – Нэн осмеяла бы ее за такое! Прелестный мимолетный поцелуй под золотой июньской луной. Гей чувствовала, что не может никого целовать после этого, особенно ужасную старую тетю Бекки. Какая разница, что произойдет с ее старым кувшином? Какое значение имел весь этот огромный прекрасный мир в сравнении с тем, что Ноэль любит ее, а она любит его?

Но с появлением Гей что-то вошло в людную комнату – что-то подобное внезапному быстрому ветерку в душный день, что-то неописуемо прелестное и неуловимое, как аромат лесного цветка, что-то от юности, любви и надежды. Все вдруг необъяснимо почувствовали себя счастливее, щедрее, отважнее. Вытянутое лицо Стэнтона Гранди, казалось, стало менее угрюмым, а дядя Пиппин вдруг подумал, что Гранди, как ни говори, вне всяких сомнений когда-то женился на одной из Дарков и поэтому имеет право находиться здесь. Миллер Дарк решил, что все-таки начнет писать свою историю на следующей неделе, Маргарет вдохновилась на новое стихотворение, Пенни Дарк отметил, что ему только пятьдесят два, а Уильям И. забыл, что у него есть лысина. Кертис Дарк, имевший репутацию неизлечимо дурного мужа, подумал, что новая шляпка очень идет его жене, и стоит сказать ей об этом по пути домой. Даже тетя Бекки стала чуть менее бесчеловечной и – хоть у нее имелось еще несколько зарядов в патронташе, и ее угнетала мысль, что она упускает удовольствие выстрелить ими – позволила остальным гостям сесть на свои места, не будучи униженными или уколотыми, разве что спросила старого кузена Скилли Пенхаллоу, как поживает его брат Ангус. Все собрание рассмеялось, а кузен Скилли улыбнулся. Тетя Бекки не смогла уколоть его. Он знал, что весь клан цитирует его перевертыши, а этот, касающийся его брата Ангуса, уже тридцать лет как покойного, всегда вызывал смех. В то ветреное утро, много лет назад, когда мельничная плотина Ангуса Пенхаллоу была снесена мартовским наводнением, к взволнованному Скилли пришел священник, и тот встретил его словами.