В паутине

Освальд Дарк стоял в дальнем конце веранды, устремив огромные, безучастные агатово-серые глаза в небо и на золотой край земли, простор Серебряной Бухты. Как обычно босиком, в длинном, почти до пола, черном полотняном пальто. Длинные, темные, без единого проблеска седины, волнистые, как у женщины, волосы, расчесаны на прямой пробор. Несмотря на впалые щеки, его лицо оставалось странно гладким, без морщин. Дарки и Пенхаллоу ныне стыдились его так же, как прежде гордились им. В молодости Освальд Дарк был блестящим студентом с перспективой попасть в правительство. Никто не знал, почему он «съехал». Некоторые искали ответ в несчастной любви, другие считали, что он просто перетрудился. Иные покачивали головами в сторону того факта, что бабушка Освальда была чужачкой – из Болотного края с востока. Кто знает, какую дурную струю она, возможно, добавила в чистую кровь Дарков и Пенхаллоу?

Какой бы ни была причина, Освальд Дарк ныне считался безвредным сумасшедшим. Он бродил по красивым, красным дорогам острова, а в лунные ночи еще и весело распевал, время от времени преклоняя колени перед небесным светилом. В безлунные ночи он был горько несчастен и рыдал в лесах и чащах. Когда ему хотелось есть, он заходил в первый попавшийся дом, громко стуча в дверь, словно у нее не было права быть закрытой, и царственно требовал еду. Поскольку все его знали, он получал требуемое, и не было дома, который не открыл бы перед ним двери в холодные зимние ночи. Иногда он исчезал из виду на неделю или около того. Но, как сказал Уильям И., у него имелось необъяснимое чутье на все семейные сборища, и он неизменно посещал их, хотя редко удавалось убедить его зайти в дом, где они проходили. Как правило, он не обращал внимания на людей, которых встречал во время своих скитаний, кроме, разве что, мрачного взгляда в ответ на шутливый вопрос «Как поживает Луна?», но никогда не проходил мимо Джоселин Дарк, не улыбнувшись ей странной жутковатой улыбкой, а однажды заговорил с нею.

«Вы тоже ищете луну, я знаю. И вы несчастны, потому что не можете достать ее. Но лучше хотеть луну, даже если невозможно ее достать, прекрасную, серебряную, далекую Леди Луну, столь же недосягаемую, как любая совершенная вещь, чем хотеть и получить что-то другое. Никто не знает, только вы и я. Это чудесный секрет, правда? Остальное не стоит внимания».

9

Собравшиеся в гостиной слегка заволновались. Какой бес или бесовка – он или она, кто их знает – задерживает Амброзин Уинкворт с кувшином? Тетя Бекки лежала неподвижно и безмятежно глазела на гипсовый орнамент потолка, который, как отметил Стэнтон Гранди, чем-то напоминал ожоги. Утопленник Джон чихнул одним из своих знаменитых чихов, да так, что едва не сорвало крышу дома, а половина присутствующих женщин нервно подпрыгнули на стульях. Дядя Пиппин принялся рассеянно напевать Ближе, Господь, к тебе, но взгляд Уильяма И. заставил его замолчать. Освальд Дарк вдруг подошел к открытому окну и заглянул в комнату, осмотрев всех этих глупых встревоженных людей.

«Сатана только что прошел мимо двери», – весьма драматично провозгласил он.

«Какое счастье, что не вошел!» – невозмутимо заметил дядя Пиппин. Но Рейчел Пенхаллоу встревожилась. Ей показалось, что все именно так, как сказал Лунный человек. Лучше бы дядя Пиппин не шутил столь легкомысленно. Все вновь задумались – отчего не появляется Амброзин с кувшином? С нею случился приступ слабости? Не может найти кувшин? Уронила его на пол чердака и разбила?

Наконец вошла Амброзин, словно жрица, несущая священную чашу. Она поставила кувшин на маленький круглый столик, что стоял меж комнатами. Вздох облегчения пронесся среди собравшихся, за ним последовало почти болезненное молчание. Амброзин села по правую руку тети Бекки. Мисс Джексон – по левую.

«Боже правый, – прошептал Стэнтон Гранди дяде Пиппину, – ты когда-нибудь видел трех настолько уродливых женщин, живущих вместе?»

В ту же ночь дядя Пиппин проснулся в три часа и придумал восхитительную реплику, которую мог бы бросить в ответ Стэнтону Гранди. Но сейчас ему абсолютно ничего не приходило в голову. Поэтому он повернулся в Стэнтону спиной и уставился на кувшин, как и прочие присутствующие – одни ревностно, другие безразлично, но все с естественным интересом к экспонату семейного наследства, о котором знали всю жизнь, но не имели возможности часто видеть.

Никто бы не посчитал кувшин красивым. Вкусы значительно изменились за сотню лет, если кто-то когда-либо думал, что он красив. Но все же, без сомнения, это была восхитительная вещь со своей историей и легендой, и даже Темпест Дарк наклонился, чтобы получше разглядеть его. Такой предмет, отметил он, заслуживает почитания, потому что стал символом вечной земной любви, что придавало ему особую святость.

Это был огромный пузатый кувшин из тех, что пользовались популярностью в предвикторианские дни. Старый кувшин Дарков явился на свет, когда на троне сидел Георг Четвертый. Носик посудины был наполовину отбит, а посередине проходила опасная трещина. Кувшин украшали розовато-золотистые завитки, коричнево-зеленые листья и красные, и голубые розы. На одном боку изображены двое моряков на фоне английского и британского флагов, оба явно в ладу с кубками хмельного веселья. Более того, участники этой дружеской пирушки делились своими сокровенными чувствами, распевая куплет, начертанный над их головами:

Над невзгодами моря и брега смеясь,

Мы весь мир обойдем, добрый друг,

Кружку грога по кругу, чтоб жить, не боясь,

А вторую – за милых подруг.

На другом боку создатель кувшина, чьи предпочтения не поддавались пониманию, поместил на свободном месте патетическую строфу Байрона:

Человек, обреченный сражаться с волной,

Курс держать в шуме ветра порывов,

Там, где валы Атлантики бурной чредой

Могут стать его вечной могилой,

Стоит только склониться пред моря грозой,

Вспомнив милый, покинутый дом со слезой.[10 - Слегка перефразированная строфа из поэмы Байрона «Слеза» “The Tear”.]

Рейчел Пенхаллоу, читая надпись, склонила длинное лицо, пряча слезы, навернувшиеся на глаза. «Как печально, как пророчески», – скорбно подумала она.

В центре кувшина, под сломанным носиком, имелись имя и дата. Гарриет Дарк, Олдбери, 1826, окруженные розово-зеленым венком, завязанным двойным узлом верной любви[11 - Узел верной любви или верной дружбы. Один из морских узлов.]. В кувшине хранились сухие травы, и комната тотчас наполнилась их слабым пряным ароматом – девственно сладким, почти неуловимым, но все же с мимолетной нотой теплой страсти и горячих эмоций. Все в комнате внезапно ощутили это дуновение. Джоселин и Хью вдруг взглянули друг на друга, Маргарет Пенхаллоу почувствовала себя молодой, Вирджиния невольно сжала руку Донны, Тора Дарк беспокойно заерзала, а по лицу Лоусона Дарка пробежало странное выражение. Дядя Пиппин поймал его прежде, чем оно исчезло, заметив, как наморщился лоб Лоусона. «Он что-то вспоминал в эту секунду», – подумал дядя Пиппин.

Даже Утопленник Джон поймал себя на мысли о том, как мила и цветуща была Дженни, когда он женился на ней. Чертовски жаль, что невозможно всегда быть молодым.

Все присутствующие знали романтическую историю старого кувшина. Гарриет Дарк, уже сотню лет почивавшая на древнем английском кладбище, была когда-то, в 1826 году, прелестным стройным созданием с бледно-розовыми щечками, большими серыми глазами и возлюбленным – блестящим морским капитаном. Этот возлюбленный отправился в Амстердам, в плавание, которое, как оказалось, стало для него последним, и там, как гласит легенда, заказал кувшин с завитушками, стихами и узлом верной любви, чтобы подарить его своей Гарриет в день рождения – в те времена было модно дарить дамам сердца такие грубые и объемные вещи. Увы для настоящей любви и верных возлюбленных! По пути обратно капитан утонул. Кувшин доставили несчастной Гарриет, сердце которой было навсегда разбито. Оказывается, сто лет назад сердца тоже разбивались. Год спустя Гарриет, чья весна так внезапно превратилась в осень, была похоронена на кладбище в Олдбери, а кувшин передан ее сестре, Саре Дарк. Она вышла замуж за своего кузена Роберта Пенхаллоу и, будучи, как полагали, практичной и неромантичной особой, использовала кувшин для хранения своего знаменитого смородинового джема. Шесть лет спустя, когда Роберт Пенхаллоу решил эмигрировать в Канаду, его жена взяла с собой кувшин, наполненный смородиновым джемом. Путешествие было долгим и опасным, варенье – съедено, а кувшин по несчастной случайности разбит на три больших части. Но Сара Пенхаллоу оказалась находчивой женщиной. Когда она наконец разместилась в своем новом доме, то старательно склеила кувшин с помощью свинцовых белил. Тщательно и прочно, но не слишком художественно. Сара щедро обмазала части кувшина свинцовыми белилами и прижала их своими умелыми пальцами. При свете этого дня на грубоватых полосках свинцовых белил можно было увидеть отпечатки пальцев Сары Пенхаллоу.

В последующие годы кувшин находился в маслодельне, она держала в нем сливки, снятые с молока, хранящегося в ее широких, золотисто-коричневых глиняных горшках. На смертном одре она передала кувшин своей дочери Рейчел, которая вышла замуж за Томаса Дарка. Рейчел Дарк оставила его сыну Теодору. К тому времени кувшин превратился в семейное наследие и более не использовался для примитивных нужд. Тетя Бекки хранила его в своем буфете, им любовались, а его история рассказывалась на семейных собраниях. Говорили, что некий коллекционер предлагал за него тете Бекки баснословную сумму. Но ни Дарки, ни Пенхаллоу никогда не думали о продаже домашней святыни. Без сомнения, вещь должна оставаться в семье. Кому же тетя Бекки завещает ее? Этот вопрос молча задавали себе все присутствующие, но лишь тетя Бекки знала ответ и, очевидно, не спешила озвучивать его. Сегодня был ее последний прием, ей так много надо было сделать, а еще больше – сказать, прежде чем наступит очередь кувшина. Тетя Бекки намеревалась воспользоваться моментом, чтобы доставить себе удовольствие. Она хорошо знала – то, что она намерена сделать, перессорит всех, но сожалела лишь, что не доживет до той поры, когда можно будет увидеть последствия. Только взгляните на всех этих коров, что уставились на кувшин! Тетя Бекки расхохоталась и смеялась до тех пор, пока кровать не начала качаться.

«Думаю, – наконец сказала она, вытирая выступившие от смеха слезы, – что столь торжественное собрание следует начать молитвой».

Это заявление стало подобно взрыву снаряда. О таком мог подумать кто угодно, но только не тетя Бекки! Все присутствующие посмотрели друг на друга, а затем взоры устремились к Дэвиду Дарку, единственному человеку в клане, обладающему даром произносить молитвы. Обычно Дэвид Дарк был готов к этому, но только не сегодня.

«Дэвид, – непреклонно заявила тетя Бекки. – Мне жаль, что сей клан не прославился преклонением колен в молитвах. Придется попросить тебя сделать это так, как подобает».

Жена Дэвида умоляюще взглянула на него. Она гордилась, что муж умел произносить такие прекрасные молитвы. За это она прощала ему все, даже то, что он заставлял всю семью рано ложиться спать, чтобы сэкономить керосин, и имел ужасную привычку облизывать пальцы после фруктового пирога. Молитвы Дэвида стали для нее единственным притязанием на известность, и сейчас она боялась, что он хочет отказаться.

Бедолага Дэвид не имел намерения отказываться, как бы не смущало его это предложение. Отказаться – значило обидеть тетю Бекки и потерять любой шанс получить кувшин. Он прочистил горло и поднялся на ноги. Все склонили головы. На веранде оба Сэма, поняв, что происходит, когда звучный голос Дэвида достиг их ушей, вынули трубки изо ртов. Молитва Дэвида была не из его лучших, как призналась самой себе его жена, но вполне красноречива и уместна, и он почувствовал себя обиженным, когда после «Аминь» тетя Бекки сказала:

«Сообщить Богу о том, что происходит, не есть молитва, Дэвид. Лучше было бы оставить что-то для Его воображения. Но, полагаю, ты сделал все, что мог. Спасибо. Кстати, помнишь ли ты, как сорок лет назад завел старого барана Аарона Дарка в церковный подвал?»

Дэвид выглядел глупо, а миссис Дэвид была возмущена. У тети Бекки определенно имелась отвратительная привычка сообщать публично о тех случаях, которые люди более всего хотели бы забыть. Но такой она была. И не следовало возмущаться, если хочешь получить кувшин. Дэвид и его жена выдавили слабые улыбки.

«А Ноэль, – думала Гей, – сейчас выходит из банка».

«Любопытно, – задумчиво сказала тетя Бекки, – кто был первым человеком, произнесшим молитву. И о чем он молился. И как много молитв было сказано после него».

«И на многие ли из них получен ответ», – добавила Наоми Дарк, впервые с такой горечью и так неожиданно.

«Может быть, Уильям И. мог бы пролить какой-то свет, – недобро хихикнул дядя Пиппин. – Как я понимаю, он систематически записывает все свои молитвы, и те, на которые было отвечено, и те, на которые не было. Ну и как оно, Уильям И.?

«В среднем, пятьдесят на пятьдесят», – важно сказал Уильям И., совсем не понимая, отчего кое-кто из присутствующих захихикал. «Но должен заметить, – добавил он, – что некоторые из ответов были особыми».

Что касается Амброзин Уинкворт, то Дэвид сделался ее врагом на всю жизнь, потому что описал ее в молитве, как «Вашу престарелую служанку». Амброзин бросила на него злобный взгляд.

«Престарелая, престарелая, – мятежно пробормотала она. – С чего бы это? Мне только семьдесят два, и я помоложе некоторых здесь, помоложе».

«Тихо, Амброзин, – властно сказала тетя Бекки. – Ты была молодой давным-давно. Подложи-ка мне под голову еще одну подушку. Спасибо. Я намерена развлечься, читая свое завещание. Я уже повеселилась, написав собственный некролог. Он будет напечатан точно таким, как я его написала. Камилла поклялась проследить за этим. Боже правый, что за некрологи я, бывало, читала! А ныне послушайте мой!

Тетя Бекки достала из-под подушки свернутый лист бумаги.

«Скорбь не охватила жителей Индейского Ключа, Трех Холмов, Розовой Реки или Серебряной Бухты при известии о том, что миссис Теодор Дарк, которую обычно называли тетей Бекки – более по привычке, чем из привязанности – умерла – такого-то-такого-то числа – в возрасте восьмидесяти пяти лет».

«Заметьте, – сказала тетя Бекки, прерывая саму себя, – что я сказала: умерла. Я не скончаюсь, не завершу свой путь, не заплачу свой долг природе или покину эту жизнь, или отправлюсь в лучший мир, или буду призвана в могилу. Я намерена просто и одиноко умереть».

«Все сошлись во мнении, что пожилая леди умерла как раз вовремя. Она достойно и даже блестяще прожила долгую жизнь, испытала все, что может испытать порядочная женщина, пережила своего мужа, детей и всех, кто когда-либо питал к ней какие-либо чувства. Нет ни смысла, ни причины, ни нужды притворяться скорбящими или опечаленными. Похоронная процессия двинулась – такого-то числа – от дома мисс Камиллы Джексон в Индейском Ключе. Согласно настойчиво выраженному желанию тети Бекки, это были веселые похороны, организованные мистером Генри Трентом, гробовщиком из Розовой Реки».

«Генри никогда не простит мне, что я не назвала его владельцем похоронного бюро, – сказала тетя Бекки. – Владелец! Хм! Но Генри – гений по устройству похорон, и я выбрала его, чтобы он устроил мои».

«Церемония возложения цветов была пропущена по требованию – никаких кошмарных похоронных венков, не забудьте. Никаких арендованных арф, подушек и крестов. Но если кто-то захочет принести букет из своего сада, я не возражаю – отпевание прошло под руководством преподобного мистера Трекли из Розовой Реки. Гроб несли Хью Дарк, Роберт Дарк, – надеюсь, ты не споткнешься, Денди, как на похоронах Селины Дарк. Что за встряску ты устроил бедняжке! – Палмер Дарк, Гомер Дарк, – поставьте их по разные стороны гроба, чтобы они не подрались – Мюррей Дарк, Роджер Пенхаллоу, Дэвид Дарк и Джон Пенхаллоу, – Утопленник Джон, прошу, никаких валяний дурака в Серебряной Бухте – который умудрился ни разу не выругаться в течение всего представления, в отличие от похорон его отца».

«Я не ругался, – злобно заорал Утопленник Джон, вскакивая на ноги. – Вы не осмелитесь обнародовать эту кляузу обо мне в своем чертовом некрологе. Вы… вы…»