Эдуард Лимонов

В литейном цехе завода «Серп и Молот» треть рабочих – бывшие уголовники, треть – крестьяне, треть – юноши в поиске денег на девушек и одежду. Однажды Эд получил аж 320 целковых. Здоровые, мускулистые ребята шили себе костюмы, каждую субботу приглашали девчат в кабак, где выпивали свои 800 граммов коньяку.

… И мальчик работал в тени небосводов
Внутри безобразных железных заводов…

В один прекрасный день месячную зарплату срезали на треть. Несколько суток в шестьдесят третьем все три смены работяг сидели у задутых печей. Их пытались приструнить, вразумить, напугать… Наконец исчерпался запас коленчатых валов, которые они варили, и остановился машинный цех.

Подобно «Богу из машины», на грудах руды марганца возник артистичный, вальяжный, с проседью, в дорогой обуви, грозный и справедливый секретарь Харьковского обкома партии. Он метал гром и молнии в директора завода, парторгов завода и цеха. Всем рабочим лично выдал расчетные листы со старой неурезанной зарплатой, но потом в течение полугода литейщикам планомерно урезали зарплату. И в итоге оставили их с теми же малокровными суммами, из-за которых началась забастовка.

Картинный секретарь больше не появился. Некогда было. Он строил коммунизм. Светлое будущее, в котором, как вспоминает заговорщик 1957 года «примкнувший Шепилов», по фантазиям Никиты Хрущева всем хватит блинов с маслом и со сметаной. А может, элементарно взбирался по ступеням карьерной лестницы. Когда писатель постоянно в своих трудах, посвященных уничтожению СССР, осуждает Горбачева (сравнивая его с секретарем обкома на марганцевых грудах) и Яковлева как слепцов, которые на ощупь и наобум принялись перестраивать великую державу и ее политический строй, он находит в этом лишь частичное объяснение случившемуся. Инстинкт властесохранения подсказал им и их касте, что бороться с экономической несостоятельностью советской системы опасно.

Лучший способ выжить и процветать – лично ускорить приближение финала и раньше других воспользоваться плодами хаоса. Раскромсать СССР на куски в дебрях Пущи, усесться, как выразился бы Лев Троцкий, «тяжелым задом бюрократии» кто на Россию, кто на Украину, кто на Казахстан или Узбекистан и выкидывать самодурские, по Ноздреву, шутки. Например, ваучеры.

Рассказ Лимонова о забастовке литейщиков «Речь «большой глотки» в пролетарской кепочке» – не антисоветский. Это рассказ о демагогах, о служивой и творческой интеллигенции, которая тщательно обдумывает свои жизненные поступки, дабы всегда и при всех властях хватало «детишкам на молочишко». О тех, кого в публицистике конца восьмидесятых писатель назовет «буржуазией знаний».

– Я знаю, что мы проголосуем за них, а они нас вертанут. То есть чего-нибудь не дадут или того хуже – заберут у нас то, что у нас было… – брезгливо-скептически насмехается Лимонов в восьмидесятые над предвыборными лозунгами во Франции.

Третья причина перелома в жизни Эдуарда Лимонова в 1964 году заключалась в знакомстве с мошенником всесоюзного масштаба Мишкой Кописсаровым. Мишка в бегах, во всесоюзном розыске. Только что сбежал в Харьков из Донецка.

Прекрасен приезд в сонный город авантюриста!.
Ох и натворит он по чужому паспорту
Ох и наберет кредитов
наобольщает чужих жен!

При этом во все пребывание будет прекрасная погода
и облака как на итальянских картинах
в ресторанах икра и балык
И уедет он как по скользкому синему морю.

Мишка Кописсаров предложил труженику горячего цеха Эдику Лимонову идти к нему в подручные, подельники. Замаячили путешествия и деньги. Эд увидел мираж неизведанных ощущений. Жизнь, где не надо надрываться и считать дни до пошива очередного костюма. Тогда он уже заработал на шесть костюмов и три пальто. Старший опытный товарищ с криминальным талантом дал наказ получить на заводе расчет по всей форме и ждать вызова в Одессу. На большие дела – аферы.

Провидение смилостивилось над молодым авантюристом. Несостоявшийся наставник устроился в Одессе, как ему казалось, в самое надежное и комфортное для укрытия место – санаторий КГБ. Но его повстречала на Дерибасовской старая подруга и за какие-то свои обиды выдала угрозыску. Нарушитель социалистической законности Мишка Кописсаров загремел на девять лет строгого режима. Ни на следствии, ни в суде он даже словом не обмолвился, что недавно укрывался, гастролировал в Харькове. Не рассказал Мишка и о том, кто помог ему «организовать» два настоящих паспорта на чужие фамилии.

Была и четвертая причина. Журнал «Всесвiт». Рабочий Чурилов и Франц Кафка.

Рабочий Борис Иванович Чурилов как никто другой в свое время повлиял на Лимонова. Без Бориса Чурилова Лимонов навсегда остался бы хулиганом Салтовского поселка. Такого рабочего как Чурилов во всем мире не сыскать. В 1964 году, на третьей смене, он и Лимонов впервые читали Кафку на украинском языке в журнале «Всесвит». А вокруг гудел литейный цех.

С той осени шестьдесят четвертого знакомством в Харькове в магазине «Поэзия» с продавщицей Анной Рубинштейн начинается, как у всех великих мужчин, борьба с женщиной. Писатель признается много десятилетий спустя:

– Мои книги – о глобальной космической неудаче любви к женщине вообще, о ее обреченности. О том, что с женщиной нельзя поладить.

Он терпеть не может слово «секс». Словечко, как попса какая-то. Для эстрады, причесанного, расчесанного обывателя:

– Нет, это страшные, в общем, вещи в жизни человека. И многие люди гибли на этом пути.

После более или менее обыкновенных девочек с окраины с их обычными интересами Лимонов в свой двадцать один год встретил Анну, женщину с пронзительно дикими глазами. Молодой парень с более чем скромным интеллектуальным багажом ревнует ее к окружению, поэтам и художникам, не зная книг и холстов, о которых они рассуждают при свечах. И стремится догнать их знаниями. Наверное, с тех пор формируется его характер человека читающего, книгонавта. Адам Смит и Карл Маркс, Де Сад и Константин Леонтьев, Мисима и Селин, Оскар Уайльд и Дмитрий Корчинский. Сотни, тысячи авторов.

Чтение – это воля. В Харькове он не может позволить себе купить Хлебникова на толкучке. Переписывает для себя его трехтомник издания 1928 года.

Сумская улица – основная артерия Харькова, украинского Детройта. Она проходит мимо самой большой в Европе площади Дзержинского (сейчас Свободы). Площади в двенадцать гектаров. С 1925 по 1933 год ее застроили громадой Дома Государственной промышленности – Госпрома. Тогда же, в 1931–1934 годах обустроили парк Шевченко на Сумской. Годы имперского большевистского градостроения. В Киеве возводят Верховный Совет, которым восхищался первый архитектор Третьего рейха Шпеер, здания нынешней канцелярии президента, Кабинета министров и МИД.

А начинается Сумская улица с площади Тевелева (впоследствии – Советской Украины, а затем Конституции). Здесь, в доме номер 19, в начале 1965 года поселился Эдуард. Мама Анны, Циля Яковлевна, угощает поэта и портного на своих любимых тарелках дореволюционного кузнецовского фарфора икрой из синеньких (баклажанов), салатами и форшмаком.

и моря матерьяла в руках
продвигаются в нитку с иголкой
и моря матерьяла в руках
тканей длинных широких…

Циля Яковлевна обсуждает новые книги, которые достает дочка в «Поэзии», и радуется, что мужчина ее младшей дочери взялся за голову и освоил мастерство портного, как Троцкий в эмиграции в Нью-Йорке.

Четыре года в Москве, в 1967–1971 годах, до обострения своих неизлечимых болезней, Анна стойко, как оловянный солдатик, переносила все невзгоды и тяготы вместе с любимым. Неизвестно, выстоял бы он без нее, не сломался?

Не под вишней ли ты лежишь.
До сих пор Украина твоя.
Лепестки засыпают тебя.

Воспоминания об Анне – «Радость – страданье, – одно…» – нахожу одними из великолепных (по Александру Гольдштейну) страниц в книгах писателя.

Псевдоним Эдуарда Вениаминовича Савенко «Лимонов» родился у нее дома. «Эдик, ну что за великий русский поэт Савенко?» – прикалывался Вагрич Бахчанян. У Анны веселая компания решила затеять игру в жизнь харьковской богемы начала двадцатого века. Бахчанян, Бах, придумал вместо обыкновенной украинской фамилии Савенко загадочное и звучное декадентское Лимонов. А может, босяцкое? От «лимонить, налимониться»? Эдуард, по воспоминаниям Бахчаняна, к тому же тогда плохо выглядел, был бледным, желтым.

Книгоноша и поэт стоял со своей раскладкой в грязном фойе кинотеатра «Комсомольский». К нему, вчерашнему пролетарию, сыну советского офицера наведывался бывший мастер завода «Серп и Молот», первый живой поэт в его жизни – Мотрич. Приглашал выпить по поводу первого снега. После нескольких тройных кофе в кафе «Автомат», также называемом «Пулемет», через гастроном, вооружившись «фаустами», по семьсот граммов каждый, портвейна, богема шумною толпою выдвигалась в парк Шевченко.

Мотрич декламировал Мандельштама, Бродского и свои стихи. Сын дворничихи, студент-филолог Мелехов, дежуривший ночами в котельной, рассуждал о Хлебникове, Ходасевиче, Андрее Белом, Василии Розанове, Фрейде. Особняком стоял сын босса харьковских ресторанов Геннадий Гончаренко. Генку не манила, подобно Мотричу и Эду, слава поэта, подобно Бахчаняну – слава художника. Он призывал товарищей слагать стихи, рисовать, а сам обещал восторгаться их успехам.

В загородный ресторанчик «Монте-Карло» в пригородном поселке Песочин ехали на трех такси. В первом Генка, во втором – Эд, а третье такси, замыкающее, следовало без пассажиров, для шика и образа кавалькады. Там Эд впервые побывал в отдельном кабинете ресторана.

Молодых харьковских гуляк середины шестидесятых потряс иностранный кинобоевик «Искатели приключений» с Аленом Делоном. Они ударились в загул. После нескольких дней пьянки были задержаны на взлетном поле аэропорта при попытке забраться на борт транспортного самолета. Охране аэропорта сообразительный Генка представил себя с Эдом сотрудниками КГБ на задании. Был настолько убедителен, что ему поверили и даже угостили «сексотов» в буфете коньяком.

Мотрич не превратился в банального рифмоплета, не состоялся как тривиальный «просветленный» поэт. Этому будет рад его слушатель и ученик, который ушел вперед, и в это он верит. Неизжитая провинциальность «просветленности» ему скучна, как тоскливы перепалки российских и украинских авторов о том, кто же из них был главным среди «шестидесятников».

Из шестидесятых в семидесятые Мелехов пришел директором магазина «Военная книга». В 1974 году попрощаться с советским миром, родными и товарищами изгнанник решил в Харькове. «Езжай и отомсти там за нас. За всех, кто не дошел, но кому ты обязан, Эд!» – шептал ему Мелехов. Они сидели на балконе ресторана «Харьков», внизу, тихая, возлежала площадь Дзержинского.

Гончаренко пару раз навещал Эда в Москве проездом из Сибири, где обделывал темные дела. Великолепный, как Ален Делон, Генка заходил с непременным ящиком шампанского.

Эдуард Лимонов гордится талантом чертежника. В одиннадцать помог студентке-соседке и вычертил ей чертежи. Она подарила ему «Словарь иностранных слов» с надписью «Соавтору моей дипломной работы Эдику Савенко от Таисии М.». Уже в 10–11 лет он зарабатывает тем, что расчерчивает соседкам-домохозяйкам выкройки. Хорошее понимание геометрии, прирожденные способности помогли самостоятельно освоить кройку и шитье брюк. С 1965 года по 30 сентября 1974 года, утро вылета в Вену, поэт не расставался с орудием труда – швейной машинкой. Светло-зеленая швейная машинка подольского завода прошивала мех, кожу, шинельное сукно и даже пожарный брезент. Эд мог сшить за день две пары брюк, а если трудился с раннего утра до поздней ночи, то и три пары. Заработанные деньги позволили брать уроки французского у выпускника иняза Викторушки, который успел отправиться по распределению завучем в Братск, жениться, метнуть в тестя нож, чуть не попав ему в лицо, развестись, вернуться в Харьков.

Швейная машинка, как палочка-выручалочка, помогла писателю не пропасть в Москве.

Я хороший мастер. Я ставлю стены ровные и прочные,
я крашу их
красиво и быстро, гвозди у меня сами в дерево идут,
двери у меня
вскорости на петлях повисают… Я и пиджак и пальто
сварганю, а
брюк за мою жизнь сшил я тысячи.
Сложись моя жизнь иначе – очень серьезный мужчина
бы был. А я все с
неуспешными шляюсь, за безудачных болею. Сердцу они
ближе. С ними
компанию вожу, с ними будущее связал.