Построчный и литературоведческий комментарий к стихотворениям А. С. Пушкина 1817—1836 гг.

Перун – бог-громовержец в славянской мифологии, покровитель князя и дружины в древнерусском языческом пантеоне. Имя Перуна возглавляет список богов пантеона князя Владимира в «Повести временных лет». Судя по положению в этом и в других древнерусских списках богов, был высшим богом в пантеоне Киевской Руси.

Волхвы – в древнерусской традиции служители дохристианских языческих культов и предсказатели. Им приписывались умения заклинать стихии и прорицать будущее.

Нежелание расширять торговые льготы, пренебрежительное отношение православных византийцев к русам-язычникам послужили поводом для военной кампании 907 года. Грядущим походом князь Олег стремился закрепить статус пути «из варяг в греки» как самой надежной торговой магистрали Восточной Европы. Момент для наступления был выбран очень удачно: Византийская империя как раз находилась в состоянии конфликта с Арабским халифатом. В 906 году византийский полководец Андроник восстал против императора Льва VI, а затем перешел на сторону арабов. На Руси к предстоящему выступлению готовились с особой тщательностью и даже прибегали к использованию средств разведки. Возможно, что князь Олег знал, что византийцы побоятся воевать с двумя соперниками одновременно. После ряда событий, включая поведение горожан, живших в Константинополе, 2 сентября 911 года был заключен выгодный для киевской торговли договор между Киевской Русью и Византией. Князь Олег приказал разместить щит на воротах Константинополя и показал этим, что столица Византийской империи отныне находится под защитой русских воинов, которые не допустят разорительных набегов и восстаний. Подобная трактовка знаменитого жеста указывает на дальновидность князя Олега, который неслучайно остался в народной памяти с прозвищем «Вещий», то есть мудрый и дальновидный.

«Послание цензору»

Угрюмый сторож муз, гонитель давний мой,
Сегодня рассуждать задумал я с тобой.
Не бойся: не хочу, прельщенный мыслью ложной,
Цензуру поносить хулой неосторожной;
Что нужно Лондону, то рано для Москвы.
У нас писатели, я знаю, каковы;
Их мыслей не теснит цензурная расправа,
И чистая душа перед тобою права.
Во-первых, искренно я признаюсь тебе,
Нередко о твоей жалею я судьбе:
Людской бессмыслицы присяжный толкователь,
Хвостова, Буниной единственный читатель,
Ты вечно разбирать обязан за грехи
То прозу глупую, то глупые стихи.
<…>
До них нам дела нет; а ты читай, бесися,
Зевай, сто раз засни – а после подпишися.
Так, цензор мученик; порой захочет он
Ум чтеньем освежить; Руссо, Вольтер, Бюффон,
Державин, Карамзин манят его желанье,
А должен посвятить бесплодное вниманье
На бредни новые какого-то враля,
Которому досуг петь рощи да поля,
<…>
А ты, глупец и трус, что делаешь ты с нами?
Где должно б умствовать, ты хлопаешь глазами;
Не понимая нас, мараешь и дерешь;
Ты черным белое по прихоти зовешь;
Сатиру пасквилем, поэзию развратом,
Глас правды мятежом, Куницына Маратом.
<…>
О, варвар! кто из нас, владельцев русской лиры,
Не проклинал твоей губительной секиры?
Докучным евнухом ты бродишь между муз;
Ни чувства пылкие, ни блеск ума, ни вкус,
Ни слог певца Пиров, столь чистый, благородный —
Ничто не трогает души твоей холодной.
<…>
Чего боишься ты? поверь мне, чьи забавы —
Осмеивать закон, правительство иль нравы,
Тот не подвергнется взысканью твоему;
Тот не знаком тебе, мы знаем почему —
И рукопись его, не погибая в Лете,
Без подписи твоей разгуливает в свете.
Барков шутливых од тебе не посылал,
Радищев, рабства враг, цензуры избежал,
И Пушкина стихи в печати не бывали;
Что нужды? их и так иные прочитали.
Но ты свое несешь, и в наш премудрый век
Едва ли Шаликов не вредный человек.
За чем себя и нас терзаешь без причины?
Скажи, читал ли ты Наказ Екатерины?
Прочти, пойми его; увидишь ясно в нем
Свой долг, свои права, пойдешь иным путем.
В глазах монархини сатирик превосходный
Невежество казнил в комедии народной,
Хоть в узкой голове придворного глупца
Кутейкин и Христос два равные лица.
Державин, бич вельмож, при звуке грозной лиры
Их горделивые разоблачал кумиры;
Хемницер истину с улыбкой говорил,
Наперсник Душеньки двусмысленно шутил,
Киприду иногда являл без покрывала —
И никому из них цензура не мешала.
Ты что-то хмуришься; признайся, в наши дни
С тобой не так легко б разделались они?
Кто ж в этом виноват? перед тобой зерцало:
Дней Александровых прекрасное начало.
Проведай, что в те дни произвела печать.
На поприще ума нельзя нам отступать.
Старинной глупости мы праведно стыдимся,
Ужели к тем годам мы снова обратимся,
Когда никто не смел отечество назвать,
И в рабстве ползали и люди и печать?
<…>
«Все правда, – скажешь ты, – не стану спорить с вами:
Но можно ль цензору по совести судить?
Я должен то того, то этого щадить.
Конечно, вам смешно – а я нередко плачу,
Читаю да крещусь, мараю наудачу —
На все есть мода, вкус; бывало, например,
У нас в большой чести Бентам, Руссо, Вольтер,
А нынче и Милот попался в наши сети.
Я бедный человек; к тому ж жена и дети…».

«Жена и дети, друг, поверь – большое зло:
От них все скверное у нас произошло.
Но делать нечего; так если невозможно
Тебе скорей домой убраться осторожно,
И службою своей ты нужен для царя,
Хоть умного себе возьми секретаря».