Крылатые качели

Выступал декан юридического факультета.

– Поздравляю, теперь вы представители одной из древнейших в мире профессий! – сказал плотно сбитый седой мужчина, улыбнувшись. – Впрочем, оставим шутки, юрист не только древняя, но и весьма нужная обществу профессия, особенно сейчас! – Он посерьезнел. – Друзья, вы лучше других знаете о праве, о государстве, о демократии. Вы лучше других знаете, что такое закон, как его толковать и исполнять. Я не могу, к сожалению, обещать вам, что все институты права и государства, что вы изучили в теории, будут правильно работать за пределами университета. Культура неуважения к основным правам человека все еще тянет наше общество назад, к господству одной партии и одного мнения, к тоталитаризму! Да что там, мы все еще не умеем цивилизованно спорить и грезим о революциях, вместо того чтоб договариваться.

Декан говорил с чувством, вызывая в Федоре патриотический озноб и волнение.

– Вы будете судьями, прокурорами, адвокатами, следователями, юрисконсультами, вы будете известными людьми, возможно первыми лицами государства, – продолжал он. – Не предавайте идеалы нашей светлой профессии! Не предавайте людей, которые будут к вам обращаться! Не предавайте ценности цивилизованного общества! Не подчиняйтесь тому дурному, что вы увидите, но и не сидите сложа руки. Своим примером меняйте практику к лучшему. Создавайте гражданское общество. Создавайте правовое государство. Смело идите вперед. Действуйте. Пришло ваше время, коллеги. Будущее – за вами. Я твердо верю, что вы сделаете нашу прекрасную страну лучше. И я твердо верю, что своих детей вы научите правильным ценностям.

Федора так вдохновили эти слова, что он, и так расчувствовавшись на вручении, пообещал мысленно не подвести и не удержал слезы, скопившиеся на глазах.

Получив дипломы, друзья начали осуществлять задуманное. Мягков твердо решил стать писателем и, обмотав шею шарфом, написал первые абзацы романа о безумце-моряке и попугаях-неразлучниках. Красивая Пелагея уехала на Канары. Грибоедов, по протекции знакомых бабушки, устроился в прокуратуру Москвы. Рыжая Кира начала стажировку в крутой американской фирме из рейтинга Chambers Global[5 - Международный рейтинг юридических фирм.]. Федор с Анной разослали резюме. А Богомолов продолжал трудиться в гадюкинской прокуратуре и выслушивать нотации своей жены Недотроговой.

21

В конце июня две тысячи пятого года, по инерции студенческой жизни, Федор предложил всем ехать на фестиваль бардовской песни и проплыть на байдарках Жигулевскую кругосветку. Огромная Волга в том месте делала круг, почти соединяясь у села с бурлацким названием Переволоки. Интернет обещал фантастические виды и веселые приключения.

Федор же, никому не сказав, еще имел намерение сделать Анне Миловидовой предложение.

Идея понравилась, и компания друзей, переночевав в Самаре у родителей Анны, приехала на Мастрюковские озера. Весь день они гуляли по лагерю, жужжащему, словно огромный муравейник, слушали бардов, ели приготовленный на углях шашлык, загорали на песочном пляже, пили красное и, немного, белое, а вечером в самом счастливом настроении расселись у костра.

За деревьями, в желтых отблесках небольшого огня плясали бородачи, отбрасывая демонические тени. Мягков с рыжей Кирой – к тому времени уже муж и жена – ушли на дальнюю базу отдыха искать байдарки. Анна со своей мамой и Изабеллой готовили салаты и бутерброды, с ужасом поглядывая на Петра Богомолова. Тот в ковбойской шляпе ползал на коленках вокруг костра и раздувал его так, словно был стеклодувом в десятом поколении. Глаза Петра стали красными, костер пылал, дым всех мучил, бурлящая уха испарялась к звездам, но Петька, как только видел тлеющий уголек со всей мочи снова начинал дуть, и никто его не мог остановить.

Федор, упершись спиной в неудобный пенек, читал мятую лоцию маршрута, помечая карандашом места остановок, и обсуждал с отцом Анны детали сплава. Семен Анатольевич Миловидов был известный в стране альпинист, и Федору было лестно, что тот сидит рядом и запросто общается.

Гриб, глядя в небо, слушал старое радио. Пелагея, подложив руку под голову, лежала рядом на боку, изящно согнув белеющие в темноте ноги. Девушка, несмотря на прохладу, была в коротких джинсовых шортах и красных кедах. Иногда, между разговорами и делами, все поглядывали на белые розовые ступни Дэва Медузова пятьдесят второго размера, торчащие из одной палатки. Отец Пелагеи весь день спал и страшно храпел. Недоумова отправила его следить за дочерью.

Пол Маккартни запел Yesterday. Гриб сделал громче.

С Федором иногда бывало, что он вдруг как будто просыпался и смотрел со стороны на свою жизнь. Так и сейчас песня тронула его, он моргнул и как будто впервые увидел костер, палатки, непонятных людей вокруг – его близких друзей и подруг. Он посмотрел в звездное небо и задумался. Семь лет назад узор в калейдоскопе был совсем другим. Он вспомнил сборы в Италии с лучшими гонщиками мира. Один русский тогда тоже пел Yesterday. «А ведь я не знал, – подумал Федор, – что через семь лет буду сидеть, прислонившись к пеньку рядом с великой Волгой, не знал, что познакомлюсь со своими друзьями и получу диплом лучшего университета страны. Все же мне сильно везет, раз я знакомлюсь с крутыми людьми! – размышлял он. – Что бы ни говорили, жизнь – это чудо!»

Послышался треск ветки. Дэв Медузов выполз на карачках из палатки, потянулся с хрустом и сел на складной ржавый стульчик.

Оглядев сонными глазами поляну, Медузов вытащил из кармана камуфляжных брюк противомикробный гель и протер огромные длинные руки, смазал ноздри оксолиновой мазью и зажевал таблетку от отравлений. Было известно, что в своих карманах Медузов хранил, помимо препаратов от микробов и вирусов, аптечку первой помощи, инструкцию первой помощи, бумажку с именем, резусом, группой крови, списком аллергий, адресом, телефонным номером жены. Также в его бездонных карманах хранился набор фотографий рептилоидов и свисток от акул.

Он был весьма странным типом.

– Зачем вам все это? – вдруг спросил Дэв, поправляя серую кепку с высоким околышем, в которой походил на фрица. – Ну зачем плыть кругосветку? – Он раздвинул мясистые губы и расширил в умилении глаза. – Сделаем вид, что нам интересно, посидим на дорожку и домой. Объясните мне, зачем грести неделю по Волге? Там и течения нет, и опасно, если говорить честно. Я этого ну никак не понимаю, объясните.

Отец Миловидовой, Семен Анатольевич, худой высокий человек с обветренным русским лицом и ясными синими глазами, стругавший новую палку для костра, с насмешливой улыбкой глянул на Дэва, что-то пробормотал в седые усы и не ответил. Остальные, считая Миловидова лидером команды, промолчали.

– Женя, ты похож волосюшками на Роберта Ред-форда! – сказала Пелагея Медузова, ероша рукой густые длинные волосы Гриба, обросшего хуже Глызина. – Ты мой Редфордюшка!

Гриб и вправду походил на Редфорда, только был щуплым и маленьким и мог играть знаменитого «афериста» разве что в сценах, когда тот фотографируется на паспорт. Слова Пелагеи обидели его.

– Я, конечно, Редфордюшка, – ответил Гриб, подмигнув Федору, – но тот, кто научил тебя слову «волосюшки» и всем прочим твоим словечечкам, – болезненно завистливый человек и неудачник. – Он внимательно посмотрел на Пелагею и продолжил: – Кстати, если ты, как обычно, хочешь сказать: «не смей орать на меня», то знай, что слово «орать» – плохой маркер. Так говорят только несчастные жены барабанщиков и необразованные дуры. Прости, не помню, у тебя вроде был муж барабанщик?

– Ты свинячее хамло!

– Ладно, не забивай голову коннотациями! – ответил, улыбаясь, Гриб. – И вообще, почаще используй эвфемизмы! Например, «невоспитанный грубиян» – значение почти то же, а звучит гораздо приятнее. И мужчины, может, полюбят тебя!

Пелагея резко вскочила и пересела к Федору, прижавшись к нему бедром и плечом. Как бы в отместку Грибоедову, громко гоготавшему ей вослед, она стала ласковой с Федором, улыбалась ему, заводила светлые волосы за маленькое ухо, приближала к нему широкую скулу, смотрела на него красивыми блестящими глазами, в которых отражалось пламя костра. Федор шумно расправил речную лоцию и притворился читающим. Женя Грибоедов включил громче радио и сделал глаза, как у лемура.

– Мне ответят, зачем плыть? – спросил Меду-зов, пересчитывая на ладони мелочь.

– Зачем вообще что-то делать? – вспылил Федор.

– Глупо рисковать собой!

– А вы сами-то поплывете? – спросил Миловидов, подмигнув Федору.

– Конечно нет! – сказал Дэв, просветлев. – Я взрослый, разумный человек.

– Если нет, то лучше помолчать! – спокойно сказал Семен Анатольевич и посмотрел ясными глазами на Медузова.

Тот отвернулся, и Миловидов продолжил строгать деревцо, с силой срезая большим охотничьим ножом боковые ветви.

Анна и Петр спорили все громче. Петр залез ложкой в котел с ухой и убеждал Миловидову, что в супе мало соли. Анна, изящно мотая головой и округлив честные глаза, доказывала ему, что каждый сам положит соли по вкусу. Мама Миловидовой, закончив нарезать сыр, минуту смотрела на Богомолова и принялась нарезать хлеб. Будущая теща Богомолова, прекрасная женщина, умела молчать; впрочем, будь на ее месте Недоумова, Петька заткнул бы Недоумовой рот.

– Нет, не солено, – сказал Петр, пробуя с ложки. – Не солено!

Богомолов сбегал в палатку и насыпал в уху свою личную соль, которую не сдал в общий съестной баул. Попробовав еще раз, он кивнул и снял котелок с костра.

– Давайте поговорим о мужчинах, Дэв! – продолжил Семен Анатольевич, как бы объясняя свою резкость. – Я альпинист и часто слышу вопрос: «Зачем?» И я знаю, как отвечать таким, как вы. Никак! – Миловидов немного помолчал. – Люди, подобные вам, никогда не поймут тех, кто готов рисковать жизнью ради большой мечты. Зачем отмораживать пальцы, зачем страдать от отека мозга, зачем терпеть адскую боль и зачем умирать под лавиной? Разумного ответа нет, и мне лично непонятно, откуда в человеке есть свойство гробить себя. И все же люди, слабые хрупкие люди, люди с большим сердцем и горящими глазами, конечно, не такие разумные, как вы, Дэв, не будут задавать этот глупый вопрос, – говорил Миловидов, не отрывая спокойного взгляда от Медузова, – они будут пытаться! Эти люди, на радость таким, как вы, часто погибают, умирают в нищете, сходят с ума, остаются в одиночестве, но это титаны, на плечах которых держится наш мир, господин Медузов. Человечество не достигло бы и малой доли своего величия, если бы эти титаны задали вопрос «зачем?» – Миловидов долго смотрел на Дэва и молчал. – Первый шаг ребенка, сплав по реке и вершина – это одна история. Так что мы с вами, Дэв, из разных галактик и никогда не поймем друг друга. Уважайте наши безумства и уж тем более мечтания молодых, пока они не расхотели. Извините, если обидел.

Федор Ребров бросил на Семена Анатольевича благодарный взгляд, чувствуя в нем близость своим ощущениям, которые еще не наполнились личным опытом и не осознались словами.

– Вы меня не обидите, – сказал Медузов заносчивым тоном, не глядя в глаза Миловидову. – Я только из-за дочери здесь, в этой дыре, Самаре. А вообще я из Москвы. Сын депутата, а не абы кто! Нечего тут мне с вами болтать.

Дэв встал с застрявшим на жирном заде стульчике, со звоном выбросил его и спрятался в палатке. Отец Анны проводил его насмешливым взглядом. Федор осторожно посмотрел на Пелагею, все еще сидящую рядом, и задумался о ее отце. Медузов был сыном депутата Верховного Совета СССР, говорил бархатным голосом, казался человеком представительным. Он умно размышлял на любую тему, однако удивил своими вассермановскими штанами с аптечкой и верой в рептилоидов. В то же время Медузов грубейше ошибался в вопросах, в которых Федор был специалистом, что заставляло сомневаться и в других его выводах. А теперь, по этой заносчивой, капризной, даже детской реакции на слова Семена Анатольевича, он показался совсем странным. «Кто же ты такой, Дэв Медузов?» – задал себе вопрос Федор.

Вернулся Илья Мягков, похожий в своей кепке-восьмиклинке на бирмингемского бандита. Подтянув клетчатые штаны, он уселся рядом с Миловидовым на пенек. Наблюдая, как альпинист обухом топора вбивает выструганную им палку вместо старой рогатины, Мягков сообщил, что байдарок в прокате не было, но были деревянные плоскодонки прошлого века.

Мама Миловидовой заколотила ложкой по тарелке, призывая всех к ужину.

22

Друзья и подруги, рассевшись в разных позах на бревнышки вокруг костра, ели уху. Слышалось, как Петр елозил ложкой по донышку железной тарелки. Круг света позади спин обрывался, и все казалось черным. На небе, куда улетали огоньки из костра, высыпали звезды. Стало свежо. Лица людей от пламени казались желтыми.

Ребров съел пересоленный суп, имевший вкус Баренцева моря, и ушел в палатку переодеться. Надев выцветшую до желтизны штормовку, он вернулся за Анной и застал у костра концовку спора, начавшегося несколько минут назад из-за невинного замечания Федора о пересоленном супе.

– Ради благих целей человек должен уметь принимать тяжелые решения, даже зная, что его не поймут, осудят и будут ненавидеть! – сказал Богомолов, только что ощутивший на себе непонимание, осуждение и ненависть. Сам он тоже измучился, но изображал блаженство. – Президент, принимая решения, исходит из государственного интереса, непонятного большинству ввиду ограниченности видения. И что? Отказаться от нужных решений?

– Никакой государственный интерес не оправдает пересоленного супа! – сказал с кислым видом Мягков, стряхивая в костер остатки ухи. – Все просто! Что неприятно тебе, не делай своему ближнему.

Все остальное – комментарии к этой мысли.

– А если ты ошибешься в своем государственном интересе, Петька, как ошибся с супом? – вмешался Миловидов, занятый тем, что разбавлял суп горячей водой. – Предашь друзей и ошибешься? Или не ошибешься, но победа будет Пиррова? Вся твоя политика – чушь, если погибают люди.

Петька продолжал спорить, а Федор осмотрелся. Пелагея с Беллой, поднеся ладошки к огню, грелись. Гриб, сморщив лицо, пил водку из железной фляжки. В те времена он уже много пил, но никто не обращал на это внимания. В темноте у дальней палатки Федор увидел Анну. Перешагнув несколько бревен, он подошел к ней.