Лялин и Женя

Правильно учителя говорят, что нужно что-то одно выбирать: либо учебу, либо любовные свидания. Только кто их слушает, учителей-то? Не хватало еще экзамены завалить! А ей позарез надо в город поступить, в высшее учебное, кровь из носу, слёзы из глаз! Оставаться в дыре этой у неё никакой возможности не осталось. Тем более после грязной и кровавой истории с Лялиными. Оскандалились на всю округу по полной. И мать с ней теперь не разговаривает, добрая и понятливая мама от бессовестной дочери отвернулась. И правильно. Так Женьке и надо. Тварь она поганая. У детей отца чуть не увела. Все ей хиханьки, да…

В окошко тихонько поскреблись. Кого чёрт принес, на ночь глядя? Бедная Женька даже в клуб перестала ходить, так боялась расплаты. И как ей теперь жизнь жить? Да никак. Она выключила свет и заглянула за занавеску. Ленка стояла под окном и отчаянно махала руками, напоминая ветряную мельницу. Вот и пойми её, дурынду: то ли выходить, то ли прятаться? Машет так, что непонятно. Женька пожала плечами. Выйдет, что с ней сделается.

– А в дверь постучать? – недовольно напала она на терпеливо поджидавшую, с какого-то ляду оробевшую подругу, когда, нарочно не торопясь, накинула тёплый плед на плечи, и вышла, наконец, за порог. Чем-то или кем-то напуганная Ленка выглядывала из-за угла, по-воровски озираясь.

– Собирайся, пойдём, – без лишних предисловий, скомандовала припозднившаяся гостья и шустро засеменила к раскрытой настежь калитке, манерно двигая тазом.

– Куда? – попыталась возразить не в меру загадочной подельнице озадаченная Женька, но та уже скрылась где-то в темноте, по другую сторону забора.

Ночь стояла тёмная и безветренная, хмурая и основательная. Было свежо, но не сказать, что холодно. Пахло сыростью, но без дождя. Женьке нравились такие ночи. Грустные и тихие. Когда понимаешь, что всё – не навсегда. Она вздохнула. Пахло цветущей черешней. И Лялин – не навсегда. И она, Женька, тоже не навсегда… Девушка неохотно вернулась в дом.

Немного поразмыслив, она надела джинсы с курткой и кроссовки. Если уж убегать, то в этом удобнее всего. Как заяц, со всех сторон обложенный, ей богу. И во всем друг её сердечный виноват. Дура она, дура!

В невесёлых мыслях Женька вышла за двор и очутилась в кромешной темноте, набухшей от предвкушения неминуемой майской грозы, ночи. Молодые, густо посаженные пирамидальные тополя загораживали свет от соседских фонарей, а на бетонном столбе возле сельсовета электричество и вовсе уже неделю, как погасло: то ли лампочка перегорела, то ли пацаны деревенские постарались. Стало немного жутковато. Неужели, Ленка ее сдала? Женька инстинктивно подала с тропинки в сторону, к кустам смородины. Неужели, сдала? И зрение, как назло, шалит.

Секундой спустя, прямо на Женьку, из пугающей ночной темноты вышел теплый и счастливый Лялин, распахивая в широком порыве свои крепкие и нежные объятия. Сердце радостно застучало.

– Женя…

– Мишка!

Женька совсем позабыла, что еще минут пять назад страстно и жарко хотела высказать Лялину всё, что накипело, и лишь доверчиво подставила тёплые губы для сладкого и долгожданного поцелуя. Как же он целуется! Как целуется! Нет ничего вокруг, кроме счастья. Нет ничего, кроме любви! Даже нелюдимые тополя улыбаются и шуршат своими угловатыми, как нескладный подросток, ветками как-то по-особенному. И тоже любят друг друга, и их с Мишкой, и весь мир.

Приятная нега охватила всё маленькое Женькино существо, и она, сама не понимая, что с ней, сладко застонала. В неистовом желании близости, которое бывает на грани разрыва, Женька принялась жадно и яростно расстёгивать пуговицы на Мишкиной рубашке, но, запутавшись по неопытности, просто неаккуратно вытащила злосчастную рубашку из-под пояса брюк и запустила-таки холодные руки к горячему мужскому телу. Все без слов понимающий, пьяный от неумелых девичьих ласк Лялин схватил желанную им до безумия девушку на руки и потащил её куда-то, беззаботно, привычно и настолько легко, будто весом она была не тяжелее кошки.

Оказалось, что лежать на жёстких ветках неудобно и жёстко, и даже любезно расстеленная мужская куртка девичью спину не спасала. Свежий воздух неприятно холодил обнажённый живот. Острые Женькины коленки покрылись от холода гусиной кожей. Наваждение закончилось так же быстро, как и началось. Несколько сладких и горячих конвульсий, и действительность снова навалилась на Женьку тяжёлым гнетом. Она заплакала. Но Лялин, казалось, ничего не замечал.

– Я всё решил, – говорил он решительно и уверенно, жарко дыша в заплаканное Женькино лицо, – Мы уедем. Я, ты и Степка. Я всё решил. Решил, – он убежденно покачал головой, всё еще не понимая, что происходит, – Что это? Мокро. Ты плачешь? – Женька не отвечала, – Женя-Женя! Почему ты плачешь? – он грубо затряс её за худенькие плечи, – Прекрати плакать! Женя! – тяжёлая догадка на секунду мелькнула в его дурной, еще пьяной от страстного соития, голове. Неужели, она не хочет? Неужели? Мерзкая, уродливая Фенька. Паскуды! Паскуды! А самая главная паскуда в его проклятой, безрадостной жизни – Ольга, жена его, нелюбимая, неверная, нехорошая! И все еще брюхатая… Он живо подскочил на ноги и стал неуклюже и торопливо одеваться. Женька тоже стыдливо заворочалась. Молчит.

Ну и пусть молчит. Любит его. Любит! Чувствует он, что любит, а не просто так… Вон как ревет! Стала б реветь, если б не любила?

– Поеду я, Женя. А ты подумай. Просто подумай. Без тебя… Нет мне смысла, без тебя.

Девушка не отвечала. Он горестно отвернулся, поднял свою куртку и… гордо зашагал прочь, оставляя несчастную маленькую Женьку, с её горькими слезами и сомнениями, в придорожной роще, наедине с равнодушными кленами.

Витёк

Старший брат маленького лентяя и прогульщика Максима отличался и вовсе крутым нравом. Работать Витёк не хотел, а в армию низкорослого, больного псориазом бездельника не брали по состоянию здоровья. Сбегать из дома он начал раньше, чем научился ходить, потому что сидеть на месте было выше его сил. Принимая и понимая Витьку, мать, рожавшая год через два, вполне смирилась с периодическим отсутствием девятнадцатилетнего сына дома и радовалась тому, что одним ртом в их многодетной и малообеспеченной семье становится меньше. Хотя б на пару месяцев. Но сегодня одичавший и оголодавший Витёк вернулся.

Пристроившись за низеньким, как и он сам, молодым деревцем, по малой нужде, Витёк не сразу понял, что за пара деревенских сумасшедших потревожила его приятное уединение. Едва успев застегнуть штаны, он торопливо пригнулся и затаился, опасаясь снова получить по едва отошедшим, от прошлой потасовки, почкам. Ой, ё! Неужели так повезло? Да эти двое трахаются!

Как назло, тёмная ночь не давала разглядеть будоражащих фантазию подробностей, но возбужденный сладострастными стонами прошмандовки (в мире Витька существовали только такие девицы), пацан почувствовал, как в его вонючей, годами не стиранной матьне оживает горячий, неутомимый, страшный и сильный зверь. Рука сама потянулась к ширинке. Вдруг девчонка закричала особенно громко и, едва сдержавший мычание, Витёк щедро выстрелил из своего давно не стрелявшего ружья, проливая нечаянное блаженство, на обоссанный ранее куст. Хотелось ещё.

Перед горящими от возбуждения глазами немытого и голодного Витька вероятнее всего разыгрывалась какая-то драма, но малохольные тёрки влюбленной парочки были пацану до лампочки. Витьку хотелось порева, вонючего самогона и снова горячего порева, а эти двое слюнтяев принялись выяснять отношения. Разочарованию не было предела!

Наконец, мужик куда-то ушел… Витёк выглянул из кустов, жадно облизывая пересохшие губы. Вернётся? Девчонка осталась одна, уходить не торопится. А что, если…? Мужик всё еще не возвращался.

Вряд ли это законная жена бросившего её посреди темной рощи чела, со своими женами на муравейниках не сношаются, значит какая-нибудь шалава, а за шалаву чо ему будет? Да ничо! Шалаву не проводил – считай, подарил. Витёк всё никак не мог решиться, трусоватое нутро его холодила возможная вероятность расплаты. Но беззащитная, сладкая и слабая девичья плоть, едва прикрытая хлипкой одеждой, все сильнее и сильнее будоражила его извращенное воображение, манила, звала, ранила, причиняя невыносимо сладкие страдания.

Девчонка встала и, отряхнувшись, повернулась к Витьке спиной. Сейчас или никогда. Как же страшно! Не помня себя от охватившей всё его существо похоти, Витёк кинулся вперед и повалил нежное, тёплое женское тело в траву, жадно ощупывая его мокрыми от выступившего пота ладонями. Он не имел в этом деле достойного опыта, и маленькая шалава, ловко извернувшись, вероятнее всего случайно, со всей дури врезала ему в нос ребром ладони, тут же вцепившись тонкими острыми пальцами в ноздри. Из глаз потекли слезы. Он еще сильнее придавил девчонку всем своим коренастым телом, пытаясь подмять под себя. Она была совсем слабенькая и явно проигрывала, всё еще продолжая неумело барахтаться, и вдруг громко и заливисто закричала.

– Мишка! – обезумевший от слабеющего женского сопротивления Витька тут же зажал её крикливый рот левой рукой, а правую запустил под джинсы. Прикосновение к бархатисто нежной коже на девичьем животе прошибло его жаркой волной вожделения, пробило мелкой похотливой дрожью. Он задрожал. Ткань девичьей кофты податливо затрещала. Пацан грубо задрал бесполезно сопротивляющейся девке кофту и стал бесстыдно ощупывать её везде, где мог залезть. Да она без лифчика! Забывшись, он убрал руку от её рта и стал торопливо стаскивать брюки.

– Мишка! Мишка! – орала она неистово, но Витьку было уже все равно, он почти стащил с незнакомки штаны вместе с трусами. Сломанный в драке нос отчётливо ощущал запах её страха и чего-то еще, невозможно приятного. Сейчас-сейчас, моя хорошая… сейчас-сейчас, моя родная. Он уже почти любил свою нечаянную маленькую жертву, удивляясь, почему не делал этого раньше. Оказывается, справиться с самочкой так легко! А Витьку, с его вечными вшами и немытыми яйцами даже за сиську бесплатно подержаться не давали! Суки! Знает он теперь, КАК…

Внезапно ненастная, сумрачная ночь осветилась миллионами жёлтых искр, а по лбу потекло что-то тёплое… Витёк почувствовал легкое головокружение и… отрубился, навалившись на перепуганную, отчаянно молящую небо о помощи, Женьку.

– Женя! Пойдем домой, холодно!

– Мама-мамочка! – вовремя подоспевшая Ирина стояла с лопатой в руке, гордо возвышаясь над поверженным душегубом, а внезапно выглянувшая из-за туч, молодая луна слегка освещала её красивые, сурово сдвинутые брови, придавая лицу грозный вид.

– Ничего, Жень! Всякое в женской судьбе случается. Нечего тут валяться, посреди леса. Мало ли кто шляется. Вставай – простудишься!

Ирина

Жить в деревне становится много опаснее, когда ты такая… красивая… В общем, сложно красивой и одинокой бабе в сельской местности. Ирина вздохнула. Вся в неё Женька. Вся в неё, бедолага! Сколько раз её, Ирину, в траву опрокидывали, стыдно-то и сказать кому. Шла как-то вечером с пустыми вёдрами за водой, ещё такой же непонятливой, как и дочь-красавица, была, так соседский Толик, амбал тридцатилетний, вот так же подкараулил и напал на глупую, аж ведра в разные стороны разлетелись, тереться обрубком своим начал, за грудь щупать. Орать стыдно, драться боязно. Как вспомнит, так и вздрогнет Ирина, и тошнота к горлу подступит – Толик тощий, рыжий, весь в конопушках коричневых, отвратительный тип был, царство небесное. Если б не вышла к колодцу Иркина мама, оприходовал бы ее, девицу нецелованную, за милую душу.

Хотя Женька-то, наверное, целовалась… С Лялиным-то.

Хорошо, что Ирине беспокойная материнская душа досталась, не смогла она дома усидеть, заподозрила неладное и не ошиблась. Не возвращалась дочка долго, вот и вышла посмотреть. А ревновать – грех… И так у ней, У Ирины, грехов не перечесть!

– Что это ты, Мишку звала? – неодобрительно скосила она любопытный взгляд на брезгливо приводящую свою разодранную одежду в удобоваримый вид, Женьку, – Приезжал, что ли?

И так знает Ирина, что приезжал. Молчит дочка. Думает.

– Приезжал, значит. Ну, ладно, – Ирина понятливо отвернулась от нахохлившейся и хмурой дочери и отчаянно затрясла притихший у её ног куль с дерьмом, – Кто это тут до писек охотник? Эй ты, чудо чудное, ты живой там? О, Витя, мать его! Хлюст лишайный! А, ну, вставай! Лопатой тебе по хребту! Вставай! Ты дышишь там, э? Вот материно наказание. Вставай, э! Я его не убила там? Ой, Жень, что ж всё у нас с тобой не слава богу?

Пацан слегка заворочался.

Недолго думая, взбесившаяся Женька подскочила к своему оклемавшемуся обидчику и со всей силы зарядила тому ногой в живот. Плюнула. Витька слабо застонал и тут же свернулся жалким, вонючим калачиком.

– Фу, как мочой от него несёт, – невольно скривилась чистоплотная Ирина.

– И меня провонял, хер поносный! – злобно фыркнула Женька, собираясь ударить пацана во второй раз.

– Женя! Ну, что ты?! Прекрати.

– А меня, значит, можно?! Можно?! – переволновавшаяся, стыдливо прячущая глаза, обиженная на весь мир дочка бросилась прочь, громко и надрывно рыдая, разрывая материно сердце на части, – Все сожгу на хер. Вся теперь воняю! Все шмотки сожгу.

– Ой, Женя…

Бабка Феня

Феня никогда не считала себя красавицей. Даже в молодости. Но стать сердцеедкой это ей не помешало. Мужики любили Феньку до беспамятства, не получая от виновницы их разбитых судеб ничего, кроме ехидной усмешки, и погибали неудержимыми, бесчисленными толпами, возле её полноватых, холодных и неприступных для ласки ног. Кто-то спивался, пару человек повесилось, один и вовсе сгинул по осени в лесу, даже костей не осталось. Роковуха. Но, если б знали они, горемыки несчастные, так ревностно хранимый холодной и недоступной Фенькой колдовской секрет? Может, и не влюблялись бы вовсе.

Дело в том, что Фенька была… не совсем Фенька. Кто такие гермафродиты, Фенькины малограмотные родители слыхом не слыхивали, поэтому отправили неудобного ребенка, которого при рождении нарекли Фёдором, в интернат для инвалидов, радуясь, что так удачно: споро и бесплатно, от урода открестились, а потом и вовсе перестали навещать. Может, померли, может, спились, но больше их никто не видел. Большинство ребят в интернате оказались умственно отсталыми, а умное и сообразительное существо неопределенного пола пришлась по душе самой директрисе, добродушной вдове с маленькой дочерью на иждивении. Так у будущей колдуньи появилась семья: мама и сестра-ровесница.

Когда гермафродиту исполнилось двенадцать лет, у него неожиданно для всех начала расти самая настоящая, ладная и красивая женская грудь, и имя Фёдор при общей женской миловидности уже ну никак не подходило, потому приёмная мать окрестила чадо во второй раз и признала его девочкой. Так на свет появилась юная соблазнительница Фёкла, для близких и родных – просто Феня. А потом в доме стали происходить странные и страшные вещи.