Последний отзыв
По всем вопросам обращайтесь на: info@litportal.ru
(©) 2003-2024.
✖
Кайзер Вильгельм и его время. Последний германский император – символ поражения в Первой мировой войне
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
Кайзер Вильгельм и его время. Последний германский император – символ поражения в Первой мировой войне
Майкл Бальфур
Известный английский историк Майкл Бальфур анализирует социальные, конституционные и экономические силы, действовавшие в имперской Германии. Автор рассматривает сложную, противоречивую фигуру кайзера, занимавшего центральное положение в течение трех десятилетий до 1918 г., в контексте его семейной истории и истории Германии. Демонстрируя блестящее знание жизни Германии эпохи Вильгельма II, Бальфур живо, ярко и стильно описывает события, происходящие в Европе в начале XX в. В книге цитируются различные документы, воспоминания, письма, дневники; приведены курьезные истории и случаи, позволяющие взглянуть на главных персонажей с неожиданного ракурса.
В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.
Майкл Бальфур
Кайзер Вильгельм и его время. Последний германский император – символ поражения в Первой мировой войне
MICHAEL BALFOUR
THE KAISER
AND HIS TIMES
© Перевод, ЗАО «Центрполиграф», 2024
© Художественное оформление, ЗАО «Центрполиграф», 2024
Предисловие
«В политических проблемах никогда не удается достичь четкого математического решения, которое позволило бы нам составить корректный баланс. Вместо этого они возникают, существуют и уступают место другим историческим проблемам. Таков естественный ход вещей».
Так писал Бисмарк в 1881 году. Едва ли можно найти более убедительное подтверждение его взглядов, чем разительный контраст между проблемами, занимавшими государственных деятелей в начале двадцатого века, и теми, что их интересуют сегодня. Но Бисмарк не упомянул (хотя и, безусловно, видел), что политические проблемы прошлого оставляют за собой следы. Все многообразие обстоятельств, приведших к войне 1914–1918 годов, и сам ход военных действий во многом объясняют природу урегулирования, достигнутого, когда она завершилась. Из этого урегулирования, благодаря другому процессу естественного развития, вырос мир 1930-х годов и война 1939–1945 годов, которые, в свою очередь, во многом сформировали наш современный мир. Более того, в широком смысле война 1914–1918 годов явилась ранним симптомом развивающегося мирового процесса, который сегодня мы можем видеть под новым углом, – начало конца гегемонии Западной Европы.
Этим объясняется интерес к биографии кайзера Вильгельма II, сложной и неоднозначной исторической личности, занимавшей центральное место на протяжении трех десятилетий, предшествовавших 1918 году. Только речь не идет о написании очередной хроники слов и деяний кайзера. Ее никто не захочет читать. Также вряд ли есть смысл в написании труда, посвященного подробному анализу личности кайзера. Скорее, историк должен стремиться показать, как эта личность стала тем, кем она была, как человек, обладающий таким характером, стал занимать ключевой пост и каковы были главные последствия этого. Иными словами, кайзера необходимо показать в контексте немецкой истории и на семейном фоне. Твердо веря в то, что личность можно правильно понять только в свете ее окружения, я уделил именно окружению большое внимание.
Я надеялся заинтересовать всех читателей, которые хотят понять, как сформировался мир, в котором они живут. Должен заранее предупредить, что мои версии некоторых эпизодов открыты для обсуждения. Я постарался включить как можно больше дополнительных фактов, чтобы сделать действия кайзера понятными без постоянного обращения к учебникам. Вместе с тем я периодически пропускал объяснения мелких фактов, которые могут быть интересны информированным читателям, но не важны для новичков. Прошу учесть, что я не ставил перед собой цель написать новую историю европейской дипломатии, Первой мировой войны или германских политических партий. Задуманная мною книга лишилась бы большей части своих достоинств, если бы получилась слишком длинной. Тем не менее объем материалов, доступных даже только в печатных источниках, огромен, и уменьшить его можно было только путем самого тщательного отбора и сокращения. По этой же причине я не стал использовать свежие документальные источники, которые во время написания книги (а писал я ее исключительно в свободное от основной работы время) были доступны только во фрагментарном и бессистемном виде. Вместе с тем я старался излагать материал все же не так сжато, чтобы книга оказалась нечитаемой. Неизбежным результатом стала серия компромиссов. Надеюсь, читатели найдут их оправданными.
Для удобства я использовал слово «кайзер» только применительно к Вильгельму II. Для удобства я также иногда (но не всегда) говорил об Австрии, когда, строго говоря, речь шла об Австро-Венгрии. Я старался не забывать, что правильное название наших островов Британия, хотя тот факт, что большинство европейцев называют их Англия, привел меня к некоторой непоследовательности. Я принял термин Парето «элита», как наиболее удобный ярлык для описания германских правящих классов, или истеблишмента. И я использовал слово «культура» для обозначения не только интеллектуальных и художественных проявлений жизни в обществе, но и всего разнообразия этой жизни.
Я приношу мою величайшую благодарность и признаю свой неоплатный долг перед всеми, кто помогал мне в написании этой книги.
Майкл Леонард Грэм Бальфур
Глава 1
Исторический фон: 400 год до н. э. – 1880 год
Ранние времена
Тот факт, что историки разных стран различаются, в зависимости от своего окружения, часто с готовностью принимается, но систематически забывается. История немецкого Второго рейха под властью третьего императора, возможно, является только фазой в вековом процессе, в котором человеческое развитие, «стартовав» на западных берегах Европы, следует к концам земли. Но Германия располагается не на западном побережье Европы и не в Центральной Африке, и многочисленные значения этого факта следует обозначить раньше, чем оценивать последствия.
Первый вопрос заключается в следующем: почему именно характер германцев стал решающим отличительным признаком, на котором в девятнадцатом веке целый ряд недовольных людей, живших в Центральной Европе, сочли естественным основать свои притязания на более близкую политическую связь? Как получилось, что они обладали общими признаками, но не имели общего правительства?
На заре истории в железном веке почти всю территорию, которую сегодня называют Германией, населяли кельты, и только к востоку от реки Везер до теперешней Дании жили племена с другой культурой. Одно из них называло себя германским, другое – тевтонским. Изменявшиеся спрос и потребление действовали на эти группы, как и на большинство примитивных народов. Имели место постоянные набеги. И один из них привел группу тевтонов в 102 году до н. э. в Экс-ан-Прованс и к поражению от рук римского военачальника Гая Мария. Во втором веке до н. э. вся группа постепенно смещалась на юг и запад. Наиболее результативные набеги совершали вниз по Рейну и на другой его берег. Жертвы этих набегов стали называть германцами без разбора всех, кто жил к востоку от реки. Это был первый из многих случаев, когда судьба германцев оформилась без их согласия с мнением других людей.
Тацит писал, что «Германия отделена от галлов, ретов и паннонцев реками Рейном и Дунаем, от сарматов и даков – обоюдной боязнью и горами». Но две римские провинции Германии находились за пределами обозначенной таким образом территории и едва ли были населены германцами. Большая часть современной Германии и многие народы, поселившиеся в ней, никогда не были под римским правлением и не принимали римскую культуру. То, что это отличает их от других западноевропейцев, легко увидеть. Но как велика разница между ними, сказать намного труднее. Задачу установить отличия одной группы обитателей региона от другой не облегчает энтузиазм историков, упрямо называющих любое племя, побежденное римлянами, «кельтским», а одержавшее победу – «германским». Усилия проследить истоки последних может существенно повлиять на нашу способность понимать прошлые века, если приведет нас к допущению, что термины, которые стали различаться только впоследствии, имели разное значение с самого начала. Вождь Арминий (не будем уклоняться от истины, называя его Германом) в девятом веке нашей эры нанес поражения римлянам под командованием Вара в битве в Тевтобургском лесу. Но сам он принадлежал к племени херусков, как и франк Карл Великий. Маловероятно, что они оба, не протестуя, позволили бы называть себя германцами или тевтонами.
По мере того как Римская империя клонилась к закату, имел место еще один этнический взрыв. В четвертом и пятом веках германские племена (то есть, собственно, германцы или племена, им родственные) вышли из Скандинавии, Германии и регионов за Эльбой в Центральную и Западную Европу, на Балканы, в Италию и на Иберийский полуостров. Франки (или «свободные люди») – это название вошло в обиход в третьем веке применительно к группе рейнских племен – направились во Францию, ломбарды – в Италию, вестготы в – Испанию. В новом окружении их характеристики постепенно изменились. Сегодняшнюю Германию населяют баварцы, швабы (или алеманы), тюринги, франконцы, фризы, саксонцы и лотаринги – свободные группировки, не имеющие эффективной политической связи друг с другом и чувства сплоченности. С языком было почти то же самое, хотя при отсутствии письменных документов приходится делать много допущений. Представляется, что разные племена говорили на диалектах одного базового языка (что предполагает наличие единого источника). Но там, где захватчики обосновались в римских провинциях, появились латинизированные варианты. Затем примерно в шестом веке возникло прилагательное от корня thiod, или «народ», и начало применяться к местной речи групп, оставшихся между Рейном и Эльбой. Латинская форма этого прилагательного – theodisca, древневерхненемецкое diutisk, от которого со временем произошло diutsch, и термин, которым люди, называемые нами германцами, именуют себя.
Примерно в восьмом веке местный язык стал письменным, и в это же время семь племенных герцогств упрочили связи между собой, оказавшись под властью императора франков. Когда после смерти Карла Великого в 814 году империя распалась, ее восточная часть осталась объединенной под властью франкского короля Людовика, который называл себя Germaniens – немецкий (германский). С Верденского договора 843 года, которым было создано его королевство и который (чтобы исправить тот факт, что франки и теодиски больше не понимали друг друга) пришлось составлять на двух языках, началась собственно германская история. Сплоченность стала привычной, и в 911 году семь племен, чтобы избежать навязывания им нового франкского правителя, согласились избрать своим королем герцога Конрада Франконского. Через десять лет его королевство уже называется в документах regnum teutoricorum – королевство тевтонов. В следующем столетии название «тевтоны» стало широко использоваться для обозначения его жителей.
Средние века
До этого времени и, по сути, на протяжении всего следующего столетия история Германии не слишком отличалась от истории территорий, расположенных дальше к западу. Это была история консолидации свободных племенных группировок под центральной властью сильных хищных королей. Не в последний раз единство продвигалось кровью и железом. Процесс оказался столь успешным, что осознание общей судьбы, которое правительство внушило населению, никогда полностью не изгладилось и оказалось историческим фактором, имевшим решающую важность. К 1075 году Германия намного обогнала Францию и Англию… и уже вышла на путь, ведущий к более современной форме правления. Если бы успех оказался долговечным, Генрих IV (1056–1106), несомненно, сумел бы создать великое германское государство, современное норманнской Англии и Франции Филиппа Августа.
Одна из причин этого успеха стала одновременно причиной его падения. Избрание Оттона, короля Германии, в 942 году римским королем, а значит, преемником императоров (хотя титул римского императора стал встречаться в документах значительно позже), не только прибавило ему престижа, но также дало ценную поддержку церкви. Многие епископы и аббаты в Германии и Северной Италии являлись, в сущности, королевскими чиновниками, и попытка императора диктовать свою волю при назначении архиепископа Миланского стала причиной конфликта с папством. Вызов, брошенный папой Гильдебрандом Генриху IV, мог в перспективе стать причиной свободы и чистоты религии, однако он быстро стал мешать развитию Германии. Энергию, которая могла быть потрачена на консолидацию центральной власти, приходилось направлять на противостояние папству. Церковь стала не поддержкой, а повсеместным объектом неприязни. Более того, выступая против принципа наследственного перехода императорской власти и давая право выбора нескольким подчиненным принцам – выборщикам, папы не только децентрализировали основную власть de jure, но и de facto открывали путь для длительного и разрушительного процесса борьбы за нее. Одна – хотя только одна – из причин, повлекших императоров на юг, заключалась в желании получить помощь против своих северных вассалов. Великие императоры, такие как Фридрих Барбаросса (1152–1190), могли временно восстанавливать положение и тем самым завоевывали преданность своих подданных, которая, надолго оставаясь в памяти, служила еще одним объединяющим фактором. Однако с тех пор о свободном сотрудничестве между империей и папством уже не могло быть и речи, и делу управления Германией систематически мешала необходимость погружения в сложности средиземноморской политики. Как однажды сказал кайзер, императоров позднего Средневековья влекло на юг желание сохранить в неприкосновенности свой мировой титул, и при этом они забывали о существовании Германии.
Тем временем в регионе, расположенном в другом направлении, в тринадцатом веке начался процесс, впоследствии оказавшийся не менее важным. Когда тысячелетием раньше германские племена двинулись на запад и юг, свободный участок, оставшийся к востоку от Эльбы, заполнился славянскими группами. Эти народы, которые в нескольких местах даже проникли на запад от Эльбы, не испытали влияние средиземноморской культуры на религию, общество и сельское хозяйство. По мере развития Центральной Германии христианский долг обращения язычников объединился с желанием получить землю и лучше ее использовать. Интересно поразмышлять, какие перемены могли произойти, если бы энергия, затраченная на эту работу, была затрачена на консолидацию центрального германского правительства. Но поскольку эта энергия могла быть с той же вероятностью затрачена на восстания против этого правительства, нет весомых причин сожалеть об успехе колонистов.
В Богемии и Силезии операции по обращению язычников и колонизации шли сравнительно легко. Во многих частях Восточной Европы немецкоговорящих поселенцев приветствовали ввиду их богатого опыта работы торговцами и ремесленниками. Почти без преувеличения можно утверждать, что в девятнадцатом веке путешественник мог проехать на телеге от Балтики до Черного моря и каждую ночь останавливаться в немецкой деревне. Но жившие дальше на север пруссаки, славянский народ, родственный латвийцам и литовцам, оказали яростное сопротивление. Главную роль в их покорении сыграли тевтонские рыцари, орден, первоначально сформированный для освобождения Святой земли от неверных, который после Четвертого крестового похода решил поискать другие регионы для применения сил воинствующей церкви. Первая попытка – Трансильвания – оказалась неудачной, но это их не обескуражило, они продолжили действовать, в 1225 году двинулись на север Восточной Германии и после пятидесяти лет ожесточенной борьбы навязали пруссакам не только германские обычаи, но даже германские имена. Не только в Пруссии исконное население стало германизированным. Параллельная ассимиляция была достигнута на многих покоренных территориях, что изрядно усложнило задачу для любого, желающего решить, какой именно расе должны принадлежать те или иные земли. В ходе этого процесса император Конрад III пожаловал Асканию Альбрехту Медведю (1100–1170) новую крепостную территорию в Бранденбурге, и крестьяне с запада стали селиться на болотах, окружавших деревню Берлин.
Дальше на запад ресурсы, необходимые для поддержания императорского титула, стали переходить от их обладателей к номинальным вассалам, и, в конце концов, единственная надежда снять с себя ответственность стала заключаться в передаче ее тому, кто уже располагал полагающимися ему – или его супруге – по праву деньгами и землями, необходимыми для этой задачи. Такой человек принимал титул, чтобы подвигать интересы своей династии и своих владений, хотя стоило ли влияние императора уступок, необходимых, чтобы им стать, еще большой вопрос. Это объяснение связей между Габсбургами и империей, которые постоянно становились ближе, и, в конце концов, в 1438 году семейство получило титул в наследство. Однако многие земли, из которых Габсбурги черпали свою силу, вообще не были населены германцами (это состояние дел усугубилось победами принца Евгения в семнадцатом веке). Хотя империя получила силы и высокое положение, такое положение не было чисто германским символом, а силы нередко расходовались для целей, далеких от германских. Более того, степень контроля Габсбургами принцев, правивших в Германии, оставалась ограниченной.
Через два века после того, как отношения между императором и выборщиками были оформлены Золотой буллой 1356 года, принцы укрепили свои позиции и много сделали для восстановления порядка в Германии. Все хотели ввести право первородства и неделимость своих земель; заменить местные ассамблеи собраниями представителей народов, которые будут встречаться только в случае объявления общего сбора (как правило, чтобы санкционировать налогообложение); и создать упорядоченную финансовую систему, основанную на полученных налогах. Особенно выдающейся в этом отношении была семья Гогенцоллернов, несколько поколений которой занимали имперский пост в Нюрнберге, пока в 1415 году император Сигизмунд не назначил своего друга Фридриха Гогенцоллерна выборщиком Бранденбурга. Спустя 58 лет сын Фридриха Альбрехт Ахиллес издал закон, регулировавший порядок наследия семьи.
В конце эпохи Средневековья земля немцев была скорее идеей, чем политической реальностью. Возможно, появившееся осознание этого факта и сопутствовавшее ему чувство неудовлетворенности привели в пятнадцатом веке к первой волне интереса к отличительным особенностям германской культуры. В невиданном доселе количестве стали появляться всевозможные исторические исследования. Первые печатные книги касались прошлого немцев. Именно этот век создал миф о Барбароссе, спящем в своей пещере, расположенной по пути в Берхтесгаден. Эта обычная народная легенда была особенно важной, поскольку она вела людей, веривших в нее, вперед от неудовлетворительного настоящего к будущему возрождению величия. Это было также время, когда слова «немецкая нация» были добавлены к титулу «император Священной Римской империи». Новая форма языка начала распространяться из-за Эльбы, где поселенцы из разных частей страны силой обстоятельств были вынуждены соединить свои диалекты. Эта новая форма немецкого языка нашла путь в Библию Лютера, которая тем самым взяла на себя функцию, выполняемую в других регионах центральной администрацией, – установления стандартной речи. Это было совсем как королевский английский, знакомый всем, но совершенно не обязательно всеми используемый.
Реформация и религиозные войны
Сама реформация явилась симптомом недомогания, проецировавшего на корыстных и декадентских лидеров католической церкви ответственность за слабость и плохое управление, которое осознавали все немцы. Она была описана, как запоздалая месть Германии за постоянные преграды ее судьбе со стороны папства, начиная с одиннадцатого века и далее. Лютер, воззвавший к христианской знати германской нации, по-видимому, первым задумался о независимой немецкой церкви. Однако Реформация, хотя и воспламененная проблемами Германии, в итоге лишь усугубила их. Отсутствие доминирующей политической власти означало, что после появления религиозных противоречий не существует эффективного способа их урегулирования. Разные взгляды на проблемы, которые люди считали жизненно важными для спасения своих душ, раздували пламя обычного соперничества между странами. Вопросы трудной для понимания теологии, такие, к примеру, как взаимоотношения внутри Святой Троицы, обсуждались со страстью, свойственной ранней христианской церкви. Как-то раз профессор богословия попросил освободить его от должности, поскольку его обязанности включали написание такого большого количества противоречивых памфлетов, что у него стало падать зрение. Поскольку идеи, породившие Реформацию, оказались недостижимыми и утратили силу, люди все чаще стали стремиться к спасению, придерживаясь строгих требований ортодоксальной доктрины. В стране, где религия менялась вместе с местным правителем, фанатизм, порожденный утратой иллюзий, повлек за собой особенно опасную форму гражданской войны. Не случайно религиозные войны в Германии длились так долго, сократили население с шестнадцати до шести миллионов, и в 1648 году, когда они наконец закончились, страна оказалась разделенной на 234 территориальные единицы.
Последующая история Германии определялась тем фактом, что в Средние века процесс политической консолидации не был доведен до конца. Поэтому, если в Западной Европе процесс секуляризации, известный как Реформация, укрепил власть центральных королевских правительств, на землях, населенных германцами, он имел обратный, разрушающий эффект. Так или иначе, Британия и Франция обладали определенными, присущими им естественными преимуществами, отсутствовавшими у Германии, – более ровным климатом, четко определенными границами, географическим положением на новых торговых путях. Но факторы, давшие Британии ее доминирующее положение и сделавшие ее ареной технологического прорыва, известного как «промышленная революция», явились следствием достижений норманнов, Плантагенетов и ранних Тюдоров. Три главных стимула, легших в основу этой революции, – накопление капитала (с институтами для перевода его от накопителей к достойным распорядителям), технические инновации (которые предполагали накопление знаний и являлись особенно важными применительно к энергетике и связи) и рост населения. Важное предварительное условие возникновения этих трех стимулов – стабильное и эффективное правительство, которое заботится о безопасности, мире и ясной надежной правовой системе. Случай, или, если угодно, каприз истории, поместил Великобританию в особенно благоприятное положение для создания такого правительства и всего, что с ним связано. Постоянно ускоряющееся развитие включало раннее увеличение числа городских купцов и технических специалистов, класса людей, обладавших доходами, намного превышающими прожиточный минимум и имеющих собственную индивидуалистическую культуру. Это, в свою очередь, означало, что разрушительный конфликт между монархией, тяготеющей к абсолютизму, и буржуазией, несущей с собой зародыши народного государства, в Британии начался рано и был решен в пользу народного государства. Сдвиг власти усилил ощущение всеобщей причастности, которое возникло и постепенно росло при относительно просвещенном королевском правительстве со времен Средневековья. Появившаяся в результате социальная сплоченность (или, если использовать более привычный термин, патриотизм) значительно укрепила международное положение государства. Да, королевскую власть на время сменила власть олигархии. Но олигархия никогда не была замкнутой и черпала ресурсы из своей связи с коммерцией. Кроме того, в ней никогда не гасла искра либерального кредо. Когда социальная трансформация, вызванная промышленной революцией, начала набирать силу, в рядах правящий элиты было достаточно людей, веровавших в принцип свободы, чтобы повести за собой тех, кто недоволен. Они смогли дать обоснованную надежду на то, что необходимые перемены могут быть достигнуты реформами изнутри, а не революцией извне.
В Германии, напротив, предварительные условия для такого развития событий отсутствовали. Развитие новых торговых путей, принесшее такую выгоду Британии, превратило Германию в экономическую тихую заводь, причем как раз в то время, когда средние классы могли стать господствующей политической силой, как они уже были господствующей экономической силой в Центральной Европе. Жизни и собственность не были в безопасности, правосудия было трудно добиться. Численность населения снижалась, а не росла, торговля чахла, а вместе с ней и торговые классы. Понимание общих интересов, чувство, что человек является хозяином своей судьбы, вера в способность контролировать окружение – все это отсутствовало. В то время как Британия вступала в самый замечательный период своего развития и ее связи распространялись по всему миру, Германия находилась в стагнации. Последствия оказались далекоидущими.
Восемнадцатый век
Германии потребовалось столетие, чтобы прийти в себя после Тридцатилетней войны (1618–1648). Для этого периода характерным было иностранное, в первую очередь французское, вмешательство в политику, а итальянское влияние господствовало в культуре. Это был период деспотичного правителя, которого поддерживала армия наемников, – необходимый эпизод в восстановлении общественного устройства, хотя едва ли вдохновляющий. Среди основных забот правителя можно назвать религиозные взгляды подданных. Раздоры, вызванные влиянием религии на политику, были усмирены тем, что оказались отданными «на откуп» отдельным частям государства. Правда, это решение увеличило различия между разными частями Германии. На севере и востоке, где господствовали протестанты, религия была ограничена личными отношениями индивида с Богом, и ее влияние на отношения между людьми не приветствовалось. Результатом стало личное благочестие, а не христианские действия. Такая атмосфера больше благоприятствовала музыкантам, чем социальным реформаторам. На юге и западе католицизм восстановил свое влияние. Этому способствовала верность Габсбургов римской вере и желание торговых городов, сражавшихся за жизнь против переноса торговых путей на Северное море и в Атлантику, сохранить любой ценой связи со Средиземноморьем. Тем самым эти части Германии оказались на орбите Контрреформации, по мере того как это движение распространялось из Испании и Италии через католическую Европу. Оно принесло с собой искусство барокко.
За исключением Пруссии, ни одно из германских государств не достигло успехов, способных вдохновить своих подданных (большинство из которых не только не участвовали, но и не имели никакого отношения к правительству), вселив в них чувство гордости за свою страну и преданности ей. Средние классы оставались слабыми и состояли по большей части из чиновников, учителей и клерков, а не из купцов и тем более промышленников. Между тем именно в этих кругах появились первые признаки национального возрождения, принявшие форму академического протеста против французского космополитизма, восстановления ценности германской учености и германского культурного наследия. Общий язык и общая история, два величайших наследства, оставленных средневековой Европой современной Германии, постепенно начали признаваться важнейшими связями, объединяющими жителей множества политических образований, на которые раскололась территория государства. Глядя на мир вокруг них, эти жители регионов, достигших некоторого уровня национального самосознания, видели, что в других местах узы языка и культуры стали краеугольными камнями самых успешных политических сообществ. Во Франции и Британии (и в меньшей степени в Испании, Голландии и Скандинавии) национальные чувства выросли спонтанно, как лояльность гомогенной социальной структуре, которая развилась под властью прочного центрального правительства и принесла самый высокий уровень процветания, который когда-либо видел мир. Немцы постепенно стали понимать, что, поскольку у них есть общий язык и культура, целесообразно иметь и общее правительство, отсутствие которого и есть главная причина их невыгодного положения. Таким образом, немецкий национальный дух рос сознательно, базируясь на намеренной имитации того, что совершенно ненамеренно имело место в других местах, и черпая эмоциональный импульс из недовольства контрастом. Во Франции и Британии факты предшествовали и формировали основу теории. В Германии теория была принята в готовом виде интеллектуальной частью населения и стала идеалом, к которому требовалось изменить и приспособить факты. Из этого положения всего лишь один шаг до чувства, что судьба обошлась с Германией плохо и потому эту судьбу следует изменить насильственным путем. Немецкий историк Трейчке жаловался на отсутствие «солнечного света» в немецкой истории и считал, что средневековое германское имперское величие растаяло, как «сон в летнюю ночь».
Тем временем Пруссия развивалась в ином, во многих отношениях противоположном направлении в сравнении с остальной Германией. Великий магистр Тевтонского ордена во время Реформации был человек, принадлежавший к младшей ветви Гогенцоллернов. Лютер посоветовал ему отказаться от клятв, ликвидировать орден, жениться и основать династию; эту программу он выполнил полностью. Но в начале семнадцатого века его династия прекратила свое существование, и прусское герцогство слилось с владением курфюрста Бранденбурга. И хотя крестьян, которые были необходимы для колонизации славянских земель, подвергались искушению обещаниями исключительных свобод от манориальных обязанностей, разнообразные силы, действовавшие в эпоху Средневековья, в конце концов вернули их в состояние рабов, привязанных к земле. Города пришли в упадок, за исключением нескольких портов, через которые излишек зерна, которое выращивалось в крупных поместьях, ввиду отсутствия спроса на местах, отправлялось на запад. Средние классы, по сути, отсутствовали, и в течение двух веков в стране безраздельно правила юнкерская аристократия.
Во время правления Великого курфюрста (1640–1688) Гогенцоллерны стали постепенно брать верх. В 1701 году его сын Фридрих стал королем Пруссии. Династия основывала свою деятельность на следующем принципе: такое государство, как Пруссия, имеющее умеренные размеры, может процветать, только если является достаточно сильным, чтобы использовать разногласия между его более крупными соседями. Учитывая ограниченные ресурсы Пруссии, необходимые минимум силы, который требуется для этой политики, может быть получен только при строжайшем внимании и контроле за их использованием. Ситуация во многом схожа с той, что сложилась в Советской России в 1930-х и 1940-х годах и в других развивающихся странах Азии и Африки сегодня. Но основной промышленностью, на которую уходили все плоды экономии, была военная. И поскольку наемники были слишком дороги, Пруссия опередила революционную Францию, создав национальную армию. На это Фридрих Великий (1712–1786) истратил две трети своих доходов. В армии должна была служить одна шестая часть взрослого мужского населения. Ко времени его смерти прусская армия была практически такая же, как французская. Ее офицерскому корпусу было свойственно высокое чувство долга, которое заставляло офицеров, из уважения к себе и своему предназначению, выносить трудности, опасности и даже смерть, не отступая и не ожидая награды. Король верил, что подобное чувство чести можно найти только среди феодальной знати, а не у других классов, и уж точно не у буржуазии, которая руководствуется материальными, а не моральными соображениями и слишком рациональна в моменты катастрофы, чтобы считать жертву необходимой или достойной похвалы. Гражданская администрация являлась, в сущности, подразделением армии. Высшие чиновники набирались из того же класса высшей знати и должны были выказывать ту же безусловную покорность королю.
Такой абсолютизм сдерживался тремя аспектами. Во-первых, правительство страны находилось в числе самых современных в Европе, руководствовалось новейшими идеями рационализма восемнадцатого века и терпимо относилось к почти любым религиозным взглядам. Это правда, что у отдельного среднего индивида не было в нем права голоса, но рациональные люди всегда склонны предпочитать хорошее правительство самоуправлению. Во-вторых, король принимал те же законы, которые устанавливал и считал себя слугой народа. Когда верховный правитель – посредственность, вся система функционирует из рук вон плохо. Но среди Гогенцоллернов было намного больше хороших правителей, чем средних. И наконец, Пруссия добилась успеха: она быстро росла и увеличивала свой международный престиж. Человеческое нежелание отличаться от толпы само по себе достаточно, чтобы объяснить, почему самое деспотичное государство Германии также стало единственным, которому удалось пробудить в подданных преданность и чувство национальной независимости.
Такова была среда, в которой была сформулирована философия Канта (1724–1804), которого кайзер однажды назвал «нашим величайшим мыслителем» (хотя можно поспорить, прав ли он был, добавив еще и прилагательное «самый понятный»). Кант, у которого были проблемы с властями, пытался примирить в обстоятельствах, существовавших в Пруссии восемнадцатого века, родственные понятия «свобода» и «порядок», а в области знаний он хотел примирить свободу с всеобщей причинной связью, обусловленностью, которую видел в природе. Он утверждал, что главным фактором, отличавшим человека от животного, является его интуитивное осознание внутреннего морального закона. Человеческое поведение следует оценивать не по природе и последствиям его действий, а по лежащим в их основе мотивам. Действие морально, если оно мотивировано причиной. Проверка такой мотивации – может ли принцип, заключенный в действии, иметь всеобщее применение. Если лежащий в основе принцип может иметь такое применение, значит, сам акт является абсолютно незаинтересованным, а таковыми должны быть все моральные акты. «Категорический императив» – принуждение к действию без каких-либо условий. Человек всегда должен вести себя так, чтобы его действия могли стать основой для всеобщего закона. Симпатия и сострадание должны исключаться, как мотив морального действа. Человек должен стремиться к идее нравственно совершенного закона. В этом, по Канту, состоит добродетель, которая коренится исключительно в незаинтересованном действии, ориентированном на всеобщее благо. Возможно, отправной точкой мышления Канта была его ненависть к тирании. Но в попытке сделать внешних тиранов ненужными индивид должен был взвалить на себя еще более строгий кодекс, чем король Пруссии взваливал на своих подданных. Свобода человека – это способность преодолевать природные склонности, борьба с личным эгоизмом.
По Канту, сопротивление государству может считаться оправданным, если в принципах государства отсутствует всеобщее применение. Осталось только перенести место разума от индивидуального сознания к сообществу, как это сделал Гегель (1770–1831), и мир оказался перед парадоксом: только в покорности государству индивид может быть по-настоящему свободен. Возможно, из-за того, что западноевропейские правительства были в целом сильными и прочными, политические теоретики стремились подчеркнуть свободу и права индивидов. В Центральной и Восточной Европе, где необходимость в сильном правительстве была видна, как говорится, невооруженным глазом, предпочтение отдавалось порядку и правам государства.
Понятно, что возвышение прав индивидов за счет власти правительства ведет к эгоизму и анархии, а возвышение власти государства без учета прав индивидов – к деспотизму и несправедливости. Идею установления равновесия между ними легче сформулировать, чем исполнить. Равновесия можно достичь вербально, заявив, что высшая свобода заключается в подчинении закону, как воплощению разума, и что социальная свобода является составной частью, а не сдерживающим фактором силы государства. Но эта формула весьма коварна (особенно когда она выражена языком, трудным для понимания простым человеком) и на практике имеет тенденцию отклоняться в одном из двух направлений. Или существующий закон подвергается нападкам от имени свободы, как ощутимо неадекватное воплощение разума. Или требуется покорность – от имени разума – закону, приравненному к текущим требованиям правительства, даже когда это делается за счет индивидов. Оба отклонения имели место в Германии в девятнадцатом веке. Главный поток мыслей постоянно склонялся некритическому утверждению правильности того, что происходит; противники status quo, которым мешало отсутствие политического опыта, доводили требование свободы до абсурда.
Французская революция и ее последствия
Кайзер однажды говорил об унижениях, которым подверг Германию «корсиканский выскочка», и его жалоба иллюстрирует неприятие Франции, распространенное в его стране на протяжении всего девятнадцатого века. Французская революция дала Германии – и всему миру – беспрецедентную демонстрацию результата, который может быть достигнут решительным фанатичным правительством, способным вселить энтузиазм в свой народ и, таким образом, мобилизовать все ресурсы страны. Перед лицом этого урагана космополитический рационализм Веймара Гёте и спартанская дисциплина Потсдама Фридриха оказались несерьезными. Результатом стала волна романтического недовольства «просвещением» и широко распространенное (и никоим образом не всеобщее) желание подражать Франции, используя национальную идею для политических целей и обеспечивая, если необходимо, политическими уступками народную поддержку войны за освобождение и даже объединение Германии. Революцию необходимо делать собственным оружием. Проблема, занимавшая патриотов, заключалась в том, как поднять энтузиазм населения и вселить в него решимость, которая сметет все препятствия. Клаузевиц, сформулировавший свои взгляды примерно в это время, в первую очередь задавался вопросом, как общество, основанное только на культурной основе, может превратиться в общество с политической волей, обладающее самосознанием национальное государство, способное защитить себя, заботящееся о свободе и международном престиже.
Майкл Бальфур
Известный английский историк Майкл Бальфур анализирует социальные, конституционные и экономические силы, действовавшие в имперской Германии. Автор рассматривает сложную, противоречивую фигуру кайзера, занимавшего центральное положение в течение трех десятилетий до 1918 г., в контексте его семейной истории и истории Германии. Демонстрируя блестящее знание жизни Германии эпохи Вильгельма II, Бальфур живо, ярко и стильно описывает события, происходящие в Европе в начале XX в. В книге цитируются различные документы, воспоминания, письма, дневники; приведены курьезные истории и случаи, позволяющие взглянуть на главных персонажей с неожиданного ракурса.
В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.
Майкл Бальфур
Кайзер Вильгельм и его время. Последний германский император – символ поражения в Первой мировой войне
MICHAEL BALFOUR
THE KAISER
AND HIS TIMES
© Перевод, ЗАО «Центрполиграф», 2024
© Художественное оформление, ЗАО «Центрполиграф», 2024
Предисловие
«В политических проблемах никогда не удается достичь четкого математического решения, которое позволило бы нам составить корректный баланс. Вместо этого они возникают, существуют и уступают место другим историческим проблемам. Таков естественный ход вещей».
Так писал Бисмарк в 1881 году. Едва ли можно найти более убедительное подтверждение его взглядов, чем разительный контраст между проблемами, занимавшими государственных деятелей в начале двадцатого века, и теми, что их интересуют сегодня. Но Бисмарк не упомянул (хотя и, безусловно, видел), что политические проблемы прошлого оставляют за собой следы. Все многообразие обстоятельств, приведших к войне 1914–1918 годов, и сам ход военных действий во многом объясняют природу урегулирования, достигнутого, когда она завершилась. Из этого урегулирования, благодаря другому процессу естественного развития, вырос мир 1930-х годов и война 1939–1945 годов, которые, в свою очередь, во многом сформировали наш современный мир. Более того, в широком смысле война 1914–1918 годов явилась ранним симптомом развивающегося мирового процесса, который сегодня мы можем видеть под новым углом, – начало конца гегемонии Западной Европы.
Этим объясняется интерес к биографии кайзера Вильгельма II, сложной и неоднозначной исторической личности, занимавшей центральное место на протяжении трех десятилетий, предшествовавших 1918 году. Только речь не идет о написании очередной хроники слов и деяний кайзера. Ее никто не захочет читать. Также вряд ли есть смысл в написании труда, посвященного подробному анализу личности кайзера. Скорее, историк должен стремиться показать, как эта личность стала тем, кем она была, как человек, обладающий таким характером, стал занимать ключевой пост и каковы были главные последствия этого. Иными словами, кайзера необходимо показать в контексте немецкой истории и на семейном фоне. Твердо веря в то, что личность можно правильно понять только в свете ее окружения, я уделил именно окружению большое внимание.
Я надеялся заинтересовать всех читателей, которые хотят понять, как сформировался мир, в котором они живут. Должен заранее предупредить, что мои версии некоторых эпизодов открыты для обсуждения. Я постарался включить как можно больше дополнительных фактов, чтобы сделать действия кайзера понятными без постоянного обращения к учебникам. Вместе с тем я периодически пропускал объяснения мелких фактов, которые могут быть интересны информированным читателям, но не важны для новичков. Прошу учесть, что я не ставил перед собой цель написать новую историю европейской дипломатии, Первой мировой войны или германских политических партий. Задуманная мною книга лишилась бы большей части своих достоинств, если бы получилась слишком длинной. Тем не менее объем материалов, доступных даже только в печатных источниках, огромен, и уменьшить его можно было только путем самого тщательного отбора и сокращения. По этой же причине я не стал использовать свежие документальные источники, которые во время написания книги (а писал я ее исключительно в свободное от основной работы время) были доступны только во фрагментарном и бессистемном виде. Вместе с тем я старался излагать материал все же не так сжато, чтобы книга оказалась нечитаемой. Неизбежным результатом стала серия компромиссов. Надеюсь, читатели найдут их оправданными.
Для удобства я использовал слово «кайзер» только применительно к Вильгельму II. Для удобства я также иногда (но не всегда) говорил об Австрии, когда, строго говоря, речь шла об Австро-Венгрии. Я старался не забывать, что правильное название наших островов Британия, хотя тот факт, что большинство европейцев называют их Англия, привел меня к некоторой непоследовательности. Я принял термин Парето «элита», как наиболее удобный ярлык для описания германских правящих классов, или истеблишмента. И я использовал слово «культура» для обозначения не только интеллектуальных и художественных проявлений жизни в обществе, но и всего разнообразия этой жизни.
Я приношу мою величайшую благодарность и признаю свой неоплатный долг перед всеми, кто помогал мне в написании этой книги.
Майкл Леонард Грэм Бальфур
Глава 1
Исторический фон: 400 год до н. э. – 1880 год
Ранние времена
Тот факт, что историки разных стран различаются, в зависимости от своего окружения, часто с готовностью принимается, но систематически забывается. История немецкого Второго рейха под властью третьего императора, возможно, является только фазой в вековом процессе, в котором человеческое развитие, «стартовав» на западных берегах Европы, следует к концам земли. Но Германия располагается не на западном побережье Европы и не в Центральной Африке, и многочисленные значения этого факта следует обозначить раньше, чем оценивать последствия.
Первый вопрос заключается в следующем: почему именно характер германцев стал решающим отличительным признаком, на котором в девятнадцатом веке целый ряд недовольных людей, живших в Центральной Европе, сочли естественным основать свои притязания на более близкую политическую связь? Как получилось, что они обладали общими признаками, но не имели общего правительства?
На заре истории в железном веке почти всю территорию, которую сегодня называют Германией, населяли кельты, и только к востоку от реки Везер до теперешней Дании жили племена с другой культурой. Одно из них называло себя германским, другое – тевтонским. Изменявшиеся спрос и потребление действовали на эти группы, как и на большинство примитивных народов. Имели место постоянные набеги. И один из них привел группу тевтонов в 102 году до н. э. в Экс-ан-Прованс и к поражению от рук римского военачальника Гая Мария. Во втором веке до н. э. вся группа постепенно смещалась на юг и запад. Наиболее результативные набеги совершали вниз по Рейну и на другой его берег. Жертвы этих набегов стали называть германцами без разбора всех, кто жил к востоку от реки. Это был первый из многих случаев, когда судьба германцев оформилась без их согласия с мнением других людей.
Тацит писал, что «Германия отделена от галлов, ретов и паннонцев реками Рейном и Дунаем, от сарматов и даков – обоюдной боязнью и горами». Но две римские провинции Германии находились за пределами обозначенной таким образом территории и едва ли были населены германцами. Большая часть современной Германии и многие народы, поселившиеся в ней, никогда не были под римским правлением и не принимали римскую культуру. То, что это отличает их от других западноевропейцев, легко увидеть. Но как велика разница между ними, сказать намного труднее. Задачу установить отличия одной группы обитателей региона от другой не облегчает энтузиазм историков, упрямо называющих любое племя, побежденное римлянами, «кельтским», а одержавшее победу – «германским». Усилия проследить истоки последних может существенно повлиять на нашу способность понимать прошлые века, если приведет нас к допущению, что термины, которые стали различаться только впоследствии, имели разное значение с самого начала. Вождь Арминий (не будем уклоняться от истины, называя его Германом) в девятом веке нашей эры нанес поражения римлянам под командованием Вара в битве в Тевтобургском лесу. Но сам он принадлежал к племени херусков, как и франк Карл Великий. Маловероятно, что они оба, не протестуя, позволили бы называть себя германцами или тевтонами.
По мере того как Римская империя клонилась к закату, имел место еще один этнический взрыв. В четвертом и пятом веках германские племена (то есть, собственно, германцы или племена, им родственные) вышли из Скандинавии, Германии и регионов за Эльбой в Центральную и Западную Европу, на Балканы, в Италию и на Иберийский полуостров. Франки (или «свободные люди») – это название вошло в обиход в третьем веке применительно к группе рейнских племен – направились во Францию, ломбарды – в Италию, вестготы в – Испанию. В новом окружении их характеристики постепенно изменились. Сегодняшнюю Германию населяют баварцы, швабы (или алеманы), тюринги, франконцы, фризы, саксонцы и лотаринги – свободные группировки, не имеющие эффективной политической связи друг с другом и чувства сплоченности. С языком было почти то же самое, хотя при отсутствии письменных документов приходится делать много допущений. Представляется, что разные племена говорили на диалектах одного базового языка (что предполагает наличие единого источника). Но там, где захватчики обосновались в римских провинциях, появились латинизированные варианты. Затем примерно в шестом веке возникло прилагательное от корня thiod, или «народ», и начало применяться к местной речи групп, оставшихся между Рейном и Эльбой. Латинская форма этого прилагательного – theodisca, древневерхненемецкое diutisk, от которого со временем произошло diutsch, и термин, которым люди, называемые нами германцами, именуют себя.
Примерно в восьмом веке местный язык стал письменным, и в это же время семь племенных герцогств упрочили связи между собой, оказавшись под властью императора франков. Когда после смерти Карла Великого в 814 году империя распалась, ее восточная часть осталась объединенной под властью франкского короля Людовика, который называл себя Germaniens – немецкий (германский). С Верденского договора 843 года, которым было создано его королевство и который (чтобы исправить тот факт, что франки и теодиски больше не понимали друг друга) пришлось составлять на двух языках, началась собственно германская история. Сплоченность стала привычной, и в 911 году семь племен, чтобы избежать навязывания им нового франкского правителя, согласились избрать своим королем герцога Конрада Франконского. Через десять лет его королевство уже называется в документах regnum teutoricorum – королевство тевтонов. В следующем столетии название «тевтоны» стало широко использоваться для обозначения его жителей.
Средние века
До этого времени и, по сути, на протяжении всего следующего столетия история Германии не слишком отличалась от истории территорий, расположенных дальше к западу. Это была история консолидации свободных племенных группировок под центральной властью сильных хищных королей. Не в последний раз единство продвигалось кровью и железом. Процесс оказался столь успешным, что осознание общей судьбы, которое правительство внушило населению, никогда полностью не изгладилось и оказалось историческим фактором, имевшим решающую важность. К 1075 году Германия намного обогнала Францию и Англию… и уже вышла на путь, ведущий к более современной форме правления. Если бы успех оказался долговечным, Генрих IV (1056–1106), несомненно, сумел бы создать великое германское государство, современное норманнской Англии и Франции Филиппа Августа.
Одна из причин этого успеха стала одновременно причиной его падения. Избрание Оттона, короля Германии, в 942 году римским королем, а значит, преемником императоров (хотя титул римского императора стал встречаться в документах значительно позже), не только прибавило ему престижа, но также дало ценную поддержку церкви. Многие епископы и аббаты в Германии и Северной Италии являлись, в сущности, королевскими чиновниками, и попытка императора диктовать свою волю при назначении архиепископа Миланского стала причиной конфликта с папством. Вызов, брошенный папой Гильдебрандом Генриху IV, мог в перспективе стать причиной свободы и чистоты религии, однако он быстро стал мешать развитию Германии. Энергию, которая могла быть потрачена на консолидацию центральной власти, приходилось направлять на противостояние папству. Церковь стала не поддержкой, а повсеместным объектом неприязни. Более того, выступая против принципа наследственного перехода императорской власти и давая право выбора нескольким подчиненным принцам – выборщикам, папы не только децентрализировали основную власть de jure, но и de facto открывали путь для длительного и разрушительного процесса борьбы за нее. Одна – хотя только одна – из причин, повлекших императоров на юг, заключалась в желании получить помощь против своих северных вассалов. Великие императоры, такие как Фридрих Барбаросса (1152–1190), могли временно восстанавливать положение и тем самым завоевывали преданность своих подданных, которая, надолго оставаясь в памяти, служила еще одним объединяющим фактором. Однако с тех пор о свободном сотрудничестве между империей и папством уже не могло быть и речи, и делу управления Германией систематически мешала необходимость погружения в сложности средиземноморской политики. Как однажды сказал кайзер, императоров позднего Средневековья влекло на юг желание сохранить в неприкосновенности свой мировой титул, и при этом они забывали о существовании Германии.
Тем временем в регионе, расположенном в другом направлении, в тринадцатом веке начался процесс, впоследствии оказавшийся не менее важным. Когда тысячелетием раньше германские племена двинулись на запад и юг, свободный участок, оставшийся к востоку от Эльбы, заполнился славянскими группами. Эти народы, которые в нескольких местах даже проникли на запад от Эльбы, не испытали влияние средиземноморской культуры на религию, общество и сельское хозяйство. По мере развития Центральной Германии христианский долг обращения язычников объединился с желанием получить землю и лучше ее использовать. Интересно поразмышлять, какие перемены могли произойти, если бы энергия, затраченная на эту работу, была затрачена на консолидацию центрального германского правительства. Но поскольку эта энергия могла быть с той же вероятностью затрачена на восстания против этого правительства, нет весомых причин сожалеть об успехе колонистов.
В Богемии и Силезии операции по обращению язычников и колонизации шли сравнительно легко. Во многих частях Восточной Европы немецкоговорящих поселенцев приветствовали ввиду их богатого опыта работы торговцами и ремесленниками. Почти без преувеличения можно утверждать, что в девятнадцатом веке путешественник мог проехать на телеге от Балтики до Черного моря и каждую ночь останавливаться в немецкой деревне. Но жившие дальше на север пруссаки, славянский народ, родственный латвийцам и литовцам, оказали яростное сопротивление. Главную роль в их покорении сыграли тевтонские рыцари, орден, первоначально сформированный для освобождения Святой земли от неверных, который после Четвертого крестового похода решил поискать другие регионы для применения сил воинствующей церкви. Первая попытка – Трансильвания – оказалась неудачной, но это их не обескуражило, они продолжили действовать, в 1225 году двинулись на север Восточной Германии и после пятидесяти лет ожесточенной борьбы навязали пруссакам не только германские обычаи, но даже германские имена. Не только в Пруссии исконное население стало германизированным. Параллельная ассимиляция была достигнута на многих покоренных территориях, что изрядно усложнило задачу для любого, желающего решить, какой именно расе должны принадлежать те или иные земли. В ходе этого процесса император Конрад III пожаловал Асканию Альбрехту Медведю (1100–1170) новую крепостную территорию в Бранденбурге, и крестьяне с запада стали селиться на болотах, окружавших деревню Берлин.
Дальше на запад ресурсы, необходимые для поддержания императорского титула, стали переходить от их обладателей к номинальным вассалам, и, в конце концов, единственная надежда снять с себя ответственность стала заключаться в передаче ее тому, кто уже располагал полагающимися ему – или его супруге – по праву деньгами и землями, необходимыми для этой задачи. Такой человек принимал титул, чтобы подвигать интересы своей династии и своих владений, хотя стоило ли влияние императора уступок, необходимых, чтобы им стать, еще большой вопрос. Это объяснение связей между Габсбургами и империей, которые постоянно становились ближе, и, в конце концов, в 1438 году семейство получило титул в наследство. Однако многие земли, из которых Габсбурги черпали свою силу, вообще не были населены германцами (это состояние дел усугубилось победами принца Евгения в семнадцатом веке). Хотя империя получила силы и высокое положение, такое положение не было чисто германским символом, а силы нередко расходовались для целей, далеких от германских. Более того, степень контроля Габсбургами принцев, правивших в Германии, оставалась ограниченной.
Через два века после того, как отношения между императором и выборщиками были оформлены Золотой буллой 1356 года, принцы укрепили свои позиции и много сделали для восстановления порядка в Германии. Все хотели ввести право первородства и неделимость своих земель; заменить местные ассамблеи собраниями представителей народов, которые будут встречаться только в случае объявления общего сбора (как правило, чтобы санкционировать налогообложение); и создать упорядоченную финансовую систему, основанную на полученных налогах. Особенно выдающейся в этом отношении была семья Гогенцоллернов, несколько поколений которой занимали имперский пост в Нюрнберге, пока в 1415 году император Сигизмунд не назначил своего друга Фридриха Гогенцоллерна выборщиком Бранденбурга. Спустя 58 лет сын Фридриха Альбрехт Ахиллес издал закон, регулировавший порядок наследия семьи.
В конце эпохи Средневековья земля немцев была скорее идеей, чем политической реальностью. Возможно, появившееся осознание этого факта и сопутствовавшее ему чувство неудовлетворенности привели в пятнадцатом веке к первой волне интереса к отличительным особенностям германской культуры. В невиданном доселе количестве стали появляться всевозможные исторические исследования. Первые печатные книги касались прошлого немцев. Именно этот век создал миф о Барбароссе, спящем в своей пещере, расположенной по пути в Берхтесгаден. Эта обычная народная легенда была особенно важной, поскольку она вела людей, веривших в нее, вперед от неудовлетворительного настоящего к будущему возрождению величия. Это было также время, когда слова «немецкая нация» были добавлены к титулу «император Священной Римской империи». Новая форма языка начала распространяться из-за Эльбы, где поселенцы из разных частей страны силой обстоятельств были вынуждены соединить свои диалекты. Эта новая форма немецкого языка нашла путь в Библию Лютера, которая тем самым взяла на себя функцию, выполняемую в других регионах центральной администрацией, – установления стандартной речи. Это было совсем как королевский английский, знакомый всем, но совершенно не обязательно всеми используемый.
Реформация и религиозные войны
Сама реформация явилась симптомом недомогания, проецировавшего на корыстных и декадентских лидеров католической церкви ответственность за слабость и плохое управление, которое осознавали все немцы. Она была описана, как запоздалая месть Германии за постоянные преграды ее судьбе со стороны папства, начиная с одиннадцатого века и далее. Лютер, воззвавший к христианской знати германской нации, по-видимому, первым задумался о независимой немецкой церкви. Однако Реформация, хотя и воспламененная проблемами Германии, в итоге лишь усугубила их. Отсутствие доминирующей политической власти означало, что после появления религиозных противоречий не существует эффективного способа их урегулирования. Разные взгляды на проблемы, которые люди считали жизненно важными для спасения своих душ, раздували пламя обычного соперничества между странами. Вопросы трудной для понимания теологии, такие, к примеру, как взаимоотношения внутри Святой Троицы, обсуждались со страстью, свойственной ранней христианской церкви. Как-то раз профессор богословия попросил освободить его от должности, поскольку его обязанности включали написание такого большого количества противоречивых памфлетов, что у него стало падать зрение. Поскольку идеи, породившие Реформацию, оказались недостижимыми и утратили силу, люди все чаще стали стремиться к спасению, придерживаясь строгих требований ортодоксальной доктрины. В стране, где религия менялась вместе с местным правителем, фанатизм, порожденный утратой иллюзий, повлек за собой особенно опасную форму гражданской войны. Не случайно религиозные войны в Германии длились так долго, сократили население с шестнадцати до шести миллионов, и в 1648 году, когда они наконец закончились, страна оказалась разделенной на 234 территориальные единицы.
Последующая история Германии определялась тем фактом, что в Средние века процесс политической консолидации не был доведен до конца. Поэтому, если в Западной Европе процесс секуляризации, известный как Реформация, укрепил власть центральных королевских правительств, на землях, населенных германцами, он имел обратный, разрушающий эффект. Так или иначе, Британия и Франция обладали определенными, присущими им естественными преимуществами, отсутствовавшими у Германии, – более ровным климатом, четко определенными границами, географическим положением на новых торговых путях. Но факторы, давшие Британии ее доминирующее положение и сделавшие ее ареной технологического прорыва, известного как «промышленная революция», явились следствием достижений норманнов, Плантагенетов и ранних Тюдоров. Три главных стимула, легших в основу этой революции, – накопление капитала (с институтами для перевода его от накопителей к достойным распорядителям), технические инновации (которые предполагали накопление знаний и являлись особенно важными применительно к энергетике и связи) и рост населения. Важное предварительное условие возникновения этих трех стимулов – стабильное и эффективное правительство, которое заботится о безопасности, мире и ясной надежной правовой системе. Случай, или, если угодно, каприз истории, поместил Великобританию в особенно благоприятное положение для создания такого правительства и всего, что с ним связано. Постоянно ускоряющееся развитие включало раннее увеличение числа городских купцов и технических специалистов, класса людей, обладавших доходами, намного превышающими прожиточный минимум и имеющих собственную индивидуалистическую культуру. Это, в свою очередь, означало, что разрушительный конфликт между монархией, тяготеющей к абсолютизму, и буржуазией, несущей с собой зародыши народного государства, в Британии начался рано и был решен в пользу народного государства. Сдвиг власти усилил ощущение всеобщей причастности, которое возникло и постепенно росло при относительно просвещенном королевском правительстве со времен Средневековья. Появившаяся в результате социальная сплоченность (или, если использовать более привычный термин, патриотизм) значительно укрепила международное положение государства. Да, королевскую власть на время сменила власть олигархии. Но олигархия никогда не была замкнутой и черпала ресурсы из своей связи с коммерцией. Кроме того, в ней никогда не гасла искра либерального кредо. Когда социальная трансформация, вызванная промышленной революцией, начала набирать силу, в рядах правящий элиты было достаточно людей, веровавших в принцип свободы, чтобы повести за собой тех, кто недоволен. Они смогли дать обоснованную надежду на то, что необходимые перемены могут быть достигнуты реформами изнутри, а не революцией извне.
В Германии, напротив, предварительные условия для такого развития событий отсутствовали. Развитие новых торговых путей, принесшее такую выгоду Британии, превратило Германию в экономическую тихую заводь, причем как раз в то время, когда средние классы могли стать господствующей политической силой, как они уже были господствующей экономической силой в Центральной Европе. Жизни и собственность не были в безопасности, правосудия было трудно добиться. Численность населения снижалась, а не росла, торговля чахла, а вместе с ней и торговые классы. Понимание общих интересов, чувство, что человек является хозяином своей судьбы, вера в способность контролировать окружение – все это отсутствовало. В то время как Британия вступала в самый замечательный период своего развития и ее связи распространялись по всему миру, Германия находилась в стагнации. Последствия оказались далекоидущими.
Восемнадцатый век
Германии потребовалось столетие, чтобы прийти в себя после Тридцатилетней войны (1618–1648). Для этого периода характерным было иностранное, в первую очередь французское, вмешательство в политику, а итальянское влияние господствовало в культуре. Это был период деспотичного правителя, которого поддерживала армия наемников, – необходимый эпизод в восстановлении общественного устройства, хотя едва ли вдохновляющий. Среди основных забот правителя можно назвать религиозные взгляды подданных. Раздоры, вызванные влиянием религии на политику, были усмирены тем, что оказались отданными «на откуп» отдельным частям государства. Правда, это решение увеличило различия между разными частями Германии. На севере и востоке, где господствовали протестанты, религия была ограничена личными отношениями индивида с Богом, и ее влияние на отношения между людьми не приветствовалось. Результатом стало личное благочестие, а не христианские действия. Такая атмосфера больше благоприятствовала музыкантам, чем социальным реформаторам. На юге и западе католицизм восстановил свое влияние. Этому способствовала верность Габсбургов римской вере и желание торговых городов, сражавшихся за жизнь против переноса торговых путей на Северное море и в Атлантику, сохранить любой ценой связи со Средиземноморьем. Тем самым эти части Германии оказались на орбите Контрреформации, по мере того как это движение распространялось из Испании и Италии через католическую Европу. Оно принесло с собой искусство барокко.
За исключением Пруссии, ни одно из германских государств не достигло успехов, способных вдохновить своих подданных (большинство из которых не только не участвовали, но и не имели никакого отношения к правительству), вселив в них чувство гордости за свою страну и преданности ей. Средние классы оставались слабыми и состояли по большей части из чиновников, учителей и клерков, а не из купцов и тем более промышленников. Между тем именно в этих кругах появились первые признаки национального возрождения, принявшие форму академического протеста против французского космополитизма, восстановления ценности германской учености и германского культурного наследия. Общий язык и общая история, два величайших наследства, оставленных средневековой Европой современной Германии, постепенно начали признаваться важнейшими связями, объединяющими жителей множества политических образований, на которые раскололась территория государства. Глядя на мир вокруг них, эти жители регионов, достигших некоторого уровня национального самосознания, видели, что в других местах узы языка и культуры стали краеугольными камнями самых успешных политических сообществ. Во Франции и Британии (и в меньшей степени в Испании, Голландии и Скандинавии) национальные чувства выросли спонтанно, как лояльность гомогенной социальной структуре, которая развилась под властью прочного центрального правительства и принесла самый высокий уровень процветания, который когда-либо видел мир. Немцы постепенно стали понимать, что, поскольку у них есть общий язык и культура, целесообразно иметь и общее правительство, отсутствие которого и есть главная причина их невыгодного положения. Таким образом, немецкий национальный дух рос сознательно, базируясь на намеренной имитации того, что совершенно ненамеренно имело место в других местах, и черпая эмоциональный импульс из недовольства контрастом. Во Франции и Британии факты предшествовали и формировали основу теории. В Германии теория была принята в готовом виде интеллектуальной частью населения и стала идеалом, к которому требовалось изменить и приспособить факты. Из этого положения всего лишь один шаг до чувства, что судьба обошлась с Германией плохо и потому эту судьбу следует изменить насильственным путем. Немецкий историк Трейчке жаловался на отсутствие «солнечного света» в немецкой истории и считал, что средневековое германское имперское величие растаяло, как «сон в летнюю ночь».
Тем временем Пруссия развивалась в ином, во многих отношениях противоположном направлении в сравнении с остальной Германией. Великий магистр Тевтонского ордена во время Реформации был человек, принадлежавший к младшей ветви Гогенцоллернов. Лютер посоветовал ему отказаться от клятв, ликвидировать орден, жениться и основать династию; эту программу он выполнил полностью. Но в начале семнадцатого века его династия прекратила свое существование, и прусское герцогство слилось с владением курфюрста Бранденбурга. И хотя крестьян, которые были необходимы для колонизации славянских земель, подвергались искушению обещаниями исключительных свобод от манориальных обязанностей, разнообразные силы, действовавшие в эпоху Средневековья, в конце концов вернули их в состояние рабов, привязанных к земле. Города пришли в упадок, за исключением нескольких портов, через которые излишек зерна, которое выращивалось в крупных поместьях, ввиду отсутствия спроса на местах, отправлялось на запад. Средние классы, по сути, отсутствовали, и в течение двух веков в стране безраздельно правила юнкерская аристократия.
Во время правления Великого курфюрста (1640–1688) Гогенцоллерны стали постепенно брать верх. В 1701 году его сын Фридрих стал королем Пруссии. Династия основывала свою деятельность на следующем принципе: такое государство, как Пруссия, имеющее умеренные размеры, может процветать, только если является достаточно сильным, чтобы использовать разногласия между его более крупными соседями. Учитывая ограниченные ресурсы Пруссии, необходимые минимум силы, который требуется для этой политики, может быть получен только при строжайшем внимании и контроле за их использованием. Ситуация во многом схожа с той, что сложилась в Советской России в 1930-х и 1940-х годах и в других развивающихся странах Азии и Африки сегодня. Но основной промышленностью, на которую уходили все плоды экономии, была военная. И поскольку наемники были слишком дороги, Пруссия опередила революционную Францию, создав национальную армию. На это Фридрих Великий (1712–1786) истратил две трети своих доходов. В армии должна была служить одна шестая часть взрослого мужского населения. Ко времени его смерти прусская армия была практически такая же, как французская. Ее офицерскому корпусу было свойственно высокое чувство долга, которое заставляло офицеров, из уважения к себе и своему предназначению, выносить трудности, опасности и даже смерть, не отступая и не ожидая награды. Король верил, что подобное чувство чести можно найти только среди феодальной знати, а не у других классов, и уж точно не у буржуазии, которая руководствуется материальными, а не моральными соображениями и слишком рациональна в моменты катастрофы, чтобы считать жертву необходимой или достойной похвалы. Гражданская администрация являлась, в сущности, подразделением армии. Высшие чиновники набирались из того же класса высшей знати и должны были выказывать ту же безусловную покорность королю.
Такой абсолютизм сдерживался тремя аспектами. Во-первых, правительство страны находилось в числе самых современных в Европе, руководствовалось новейшими идеями рационализма восемнадцатого века и терпимо относилось к почти любым религиозным взглядам. Это правда, что у отдельного среднего индивида не было в нем права голоса, но рациональные люди всегда склонны предпочитать хорошее правительство самоуправлению. Во-вторых, король принимал те же законы, которые устанавливал и считал себя слугой народа. Когда верховный правитель – посредственность, вся система функционирует из рук вон плохо. Но среди Гогенцоллернов было намного больше хороших правителей, чем средних. И наконец, Пруссия добилась успеха: она быстро росла и увеличивала свой международный престиж. Человеческое нежелание отличаться от толпы само по себе достаточно, чтобы объяснить, почему самое деспотичное государство Германии также стало единственным, которому удалось пробудить в подданных преданность и чувство национальной независимости.
Такова была среда, в которой была сформулирована философия Канта (1724–1804), которого кайзер однажды назвал «нашим величайшим мыслителем» (хотя можно поспорить, прав ли он был, добавив еще и прилагательное «самый понятный»). Кант, у которого были проблемы с властями, пытался примирить в обстоятельствах, существовавших в Пруссии восемнадцатого века, родственные понятия «свобода» и «порядок», а в области знаний он хотел примирить свободу с всеобщей причинной связью, обусловленностью, которую видел в природе. Он утверждал, что главным фактором, отличавшим человека от животного, является его интуитивное осознание внутреннего морального закона. Человеческое поведение следует оценивать не по природе и последствиям его действий, а по лежащим в их основе мотивам. Действие морально, если оно мотивировано причиной. Проверка такой мотивации – может ли принцип, заключенный в действии, иметь всеобщее применение. Если лежащий в основе принцип может иметь такое применение, значит, сам акт является абсолютно незаинтересованным, а таковыми должны быть все моральные акты. «Категорический императив» – принуждение к действию без каких-либо условий. Человек всегда должен вести себя так, чтобы его действия могли стать основой для всеобщего закона. Симпатия и сострадание должны исключаться, как мотив морального действа. Человек должен стремиться к идее нравственно совершенного закона. В этом, по Канту, состоит добродетель, которая коренится исключительно в незаинтересованном действии, ориентированном на всеобщее благо. Возможно, отправной точкой мышления Канта была его ненависть к тирании. Но в попытке сделать внешних тиранов ненужными индивид должен был взвалить на себя еще более строгий кодекс, чем король Пруссии взваливал на своих подданных. Свобода человека – это способность преодолевать природные склонности, борьба с личным эгоизмом.
По Канту, сопротивление государству может считаться оправданным, если в принципах государства отсутствует всеобщее применение. Осталось только перенести место разума от индивидуального сознания к сообществу, как это сделал Гегель (1770–1831), и мир оказался перед парадоксом: только в покорности государству индивид может быть по-настоящему свободен. Возможно, из-за того, что западноевропейские правительства были в целом сильными и прочными, политические теоретики стремились подчеркнуть свободу и права индивидов. В Центральной и Восточной Европе, где необходимость в сильном правительстве была видна, как говорится, невооруженным глазом, предпочтение отдавалось порядку и правам государства.
Понятно, что возвышение прав индивидов за счет власти правительства ведет к эгоизму и анархии, а возвышение власти государства без учета прав индивидов – к деспотизму и несправедливости. Идею установления равновесия между ними легче сформулировать, чем исполнить. Равновесия можно достичь вербально, заявив, что высшая свобода заключается в подчинении закону, как воплощению разума, и что социальная свобода является составной частью, а не сдерживающим фактором силы государства. Но эта формула весьма коварна (особенно когда она выражена языком, трудным для понимания простым человеком) и на практике имеет тенденцию отклоняться в одном из двух направлений. Или существующий закон подвергается нападкам от имени свободы, как ощутимо неадекватное воплощение разума. Или требуется покорность – от имени разума – закону, приравненному к текущим требованиям правительства, даже когда это делается за счет индивидов. Оба отклонения имели место в Германии в девятнадцатом веке. Главный поток мыслей постоянно склонялся некритическому утверждению правильности того, что происходит; противники status quo, которым мешало отсутствие политического опыта, доводили требование свободы до абсурда.
Французская революция и ее последствия
Кайзер однажды говорил об унижениях, которым подверг Германию «корсиканский выскочка», и его жалоба иллюстрирует неприятие Франции, распространенное в его стране на протяжении всего девятнадцатого века. Французская революция дала Германии – и всему миру – беспрецедентную демонстрацию результата, который может быть достигнут решительным фанатичным правительством, способным вселить энтузиазм в свой народ и, таким образом, мобилизовать все ресурсы страны. Перед лицом этого урагана космополитический рационализм Веймара Гёте и спартанская дисциплина Потсдама Фридриха оказались несерьезными. Результатом стала волна романтического недовольства «просвещением» и широко распространенное (и никоим образом не всеобщее) желание подражать Франции, используя национальную идею для политических целей и обеспечивая, если необходимо, политическими уступками народную поддержку войны за освобождение и даже объединение Германии. Революцию необходимо делать собственным оружием. Проблема, занимавшая патриотов, заключалась в том, как поднять энтузиазм населения и вселить в него решимость, которая сметет все препятствия. Клаузевиц, сформулировавший свои взгляды примерно в это время, в первую очередь задавался вопросом, как общество, основанное только на культурной основе, может превратиться в общество с политической волей, обладающее самосознанием национальное государство, способное защитить себя, заботящееся о свободе и международном престиже.
