Эпоха мечей: Короли в изгнании. Времена не выбирают. Время жить, время умирать

– Непременно, – сразу же откликнулся Макс. – Мы уезжаем.

– Куда? Когда? И как? – поинтересовался Виктор, решивший, что ждать не будет.

– В Берлин, – ответил Макс. – Не озирайся, тут есть кафе, которое открывается в семь. Я вчера по дороге заметил.

– Значит, на поезде поедем, – кивнул Виктор, закуривая.

– Это ты решил, потому что мы идем, к вокзалу? – хмыкнул Макс. – Зря. С Центрального вокзала можно и в Схипхол[9 - Схипхол – аэропорт Амстердама.] ехать.

– Тоже мне ребус. – Виктор вернул Максу ухмылку и затянулся. – Если бы мы собирались лететь, ты бы так и сказал: улетаем. А ты сказал: уезжаем.

– ОК, – Макс не стал спорить. – Как у нас с документами?

– Есть у нас документы. – Виктор достал из внутреннего кармана пиджака краснокожий паспорт и протянул Максу. – Как тебе?

Макс раскрыл паспорт, внимательно изучил первую страницу с фотографией, пролистнул страницы.

– Гусаров Петр Аркадьевич, – произнес он вслух, как бы пробуя имя на вкус. – Хорошо. А тебя как зовут?

– Золотников, – представился Виктор. – Виктор Сигизмундович.

– Что, правда? – удивился Макс.

– Правда, – смущенно подтвердил Виктор. – Такое, понимаешь, совпадение.

– Ну-ну, – усмехнулся Макс. – Бог шельму метит, не так ли?

– А ты, оказывается, талантливый ученик, – рассмеялся Виктор.

Макс тоже рассмеялся, а тут как раз и кафе обещанное на их пути возникло, так что обсуждение дальнейших планов и деталей их осуществления они продолжили в полупустом по утреннему времени кафе. А уже через три часа желтый с синей полосой экспресс уносил их прочь от Амстердама.

Они устроились на втором этаже вагона для курящих, бросили рядом с собой легкие дорожные сумки и отдались извечной магии пути. Все у них было сейчас не настоящее, хотя бы те же сумки, приобретенные всего за час до отъезда, в которых кроме самых необходимых вещей в основном лежали газеты и журналы. И прессу они тоже купили перед самым отправлением в киоске напротив станции. Но дорога-то была настоящая. Настоящий поезд стучал колесами, настоящие люди ехали кто куда, и вместе с ними куда-то – в Берлин! – ехали и они с Максом.

За окном проносились пейзажи, которые, с одной стороны, были точно такими, какими Виктор их помнил, но к которым, с другой стороны, он относился сейчас совсем не так, как к обычным видам знакомой страны. Он ведь оказался в ином мире, в иной реальности; и пейзажи эти были, следовательно, пейзажами иного мира. Ну, типа, «первые люди на Луне» или «этот маленький шаг…». В таком разрезе.

Газеты, к его удивлению, в большинстве своем носили те же названия, что и в их мире, и писали, в общем-то, о том же самом, о чем писали у них дома. Во всяком случае, десять лет назад писали. Впрочем, имелись конечно же и различия. В Италии, к примеру, на носу были выборы, и в «Берлинер цайтунг» живо обсуждался вопрос противостояния коммунистов социалистам, объединившимся с христианскими демократами. Автор редакционной статьи полагал, однако, что после трех лет правления социалистического правительства избиратель проголосует за коммунистов, идущих на выборы в коалиции с левыми радикалами и анархистами.

«Веселые люди эти итальянцы, – с уважением подумал Виктор. – Умеют жить нескучно…»

Берлин встретил их моросящим дождем, который, впрочем, успел иссякнуть к тому времени, когда Виктор и Макс выяснили, что билеты есть только на экспресс «Красная Заря», следующий из Парижа в Дзержинск через Берлин, Варшаву и Троцк. Увы, до отправления поезда оставалось еще больше восьми часов, и за неимением других идей они решили прогуляться по городу, благо и дождь перестал.

Здешний Берлин производил очень странное, если не сказать тягостное, впечатление. С одной стороны, Виктор с удивлением и даже, пожалуй, с оторопью узнавал тот старый довоенный кайзеровский еще Берлин, который успел застать и запомнить по началу тридцатых годов. А с другой стороны, даже его, Виктора, хорошо помнившего и Берлин социалистический, восточный, ужасно раздражала новая застройка города, которая нисколько не делала его лучше, чем он был когда-то, но уж точно уродовала его еще больше. Кроме того, если в Амстердаме признаки социализма хоть и присутствовали, но существовали как бы вторым планом, не мешая и не раздражая, то немцы, как, впрочем, и следовало ожидать, оказались бо?льшими коммунистами, чем их советские товарищи. Бесконечные монументы, обелиски, памятные знаки и мемориальные доски вполне ожидаемого содержания буквально вгоняли в тоску. А обилие кумачовых транспарантов на улицах, по которым они с Максом шли, заставляло задаваться совершенно дурацким вопросом, не перепутал ли Виктор даты, и не Первое ли мая на дворе? Макс, по-видимому, чувствовал себя не лучше. В конце концов, помаявшись на серых с красным берлинских улицах пару часов, они решили сходить на Унтер-ден-Линден, посмотреть на старые липы, если те, конечно, сохранились, и ехать обратно на вокзал. На такси, естественно. Потому что смотреть Берлин «ногами» уже не хотелось.

Перекусив в каком-то безликом, но чистеньком кафе на Потсдамер-плац, они пошли дальше по Лейпцигер-штрассе, чтобы по одной из перпендикулярных улиц выйти потом к Унтер-ден-Линден. Однако на Лейпцигер-плац их ждала встреча с еще одним образцом монументальной пропаганды, но таким, что мимо него они пройти просто не могли. У основания высокого гранитного обелиска в форме трехгранного штыка застыли приподнятые над землей и устремленные вверх, как будто в боевом порыве, танки БТ-7 и Т-34. Надпись на двух языках, врезанная золотом в темно-серый гранит, сообщала, что 17 июня 1940 года первыми ворвались в Берлин танкисты, кавалеристы и пехотинцы Второй ударной армии под командованием командарма второго ранга Чайковского. Ниже перечислялись соединения РККА, участвовавшие в достославной операции, фактически положившей конец Второй мировой войне и завершившей освободительный поход Красной армии. Виктор внимательно просмотрел список. Некоторые имена, как он и ожидал, оказались знакомыми. Были среди них и комкор Рокоссовский, и комдив Жуков, и комбриг Павлов, но были и другие, не то чтобы совсем уж не знакомые – что-то такое ворохнулось в памяти, но и не из тех, что на слуху. Комкор Магер, комдив Евдокимов, комдив Грачев, комдив Давидовский…

– Поехали на вокзал, Федя, – нарушил молчание Макс. – Ну их на хрен, эти липы гребаные! А на вокзале должен быть ресторан. Посидим, выпьем… Об альтернативной истории поговорим.

Виктор не удивился. Макс озвучил и его мысли, и даже, что характерно, его собственными, Виктора, словами. И в самом деле, на что им эти липы сдались!

– Поехали, – согласился он. На душе было пасмурно, как и в небе над Берлином. Муторно было. Неоднозначные чувства всколыхнула в его душе короткая, в общем-то, прогулка по столице социалистической Германии.

Глава 4. Предчувствие

«Что было, я знаю, – сказала она себе. – Что будет, не знает никто. А чем сердце успокоится?»

Сердце, счастливое сердце Лики, бившееся сильно и радостно все десять имперских лет, певшее у нее в груди веселую и пряную песню любви и победы, снова узнало тоскливую прозу тревоги, познало горечь поражения и бегства, вспомнило давнюю печаль, наполнилось гневом и тоской. Но сейчас, сегодня и здесь, дело было не в этом. Дело было не в том, что жизнь Лики снова изменилась. Это ведь не сегодня случилось и даже не вчера. Жизнь изменилась, совершив крутой поворот, и – в который уж раз! – изменилась она сама, побывав за Краем Ночи. С этим всем Лика уже научилась жить, признала и приняла, как принимает рожденный под небом необоримое тяготение земли. Со всем этим она могла жить и жила уже долго – ведь разлука умножает печали и растягивает время, – жила, потому что ее держали безмерная любовь и безмерный гнев. Гнев стал лейтмотивом ее новой жизни, наполнил ее смыслом, облек плотью.

Изгнание не вечно, а жизнь… Жизнь продолжается.

«Которая по счету? – с горечью подумала она. – Сколько жизней у кошки? Семь или девять? И ведь барс тоже кошка, не так ли?»

Лика закрыла глаза, хотя с тем же успехом могла их и не закрывать. Мелькающие за тонированным окном дома и машины ей не мешали. Чтобы вспомнить, как стояла она, объятая холодом наступающей зимы, одиночеством и ощущением поражения; стояла на голой скале, торчащей из свинцовых вод Ледяной, закрывать глаза или делать что-нибудь еще в том же роде ей было совершенно необязательно. Стоило только захотеть, и она снова была там и тогда. Ощущения были отчетливыми и яркими, такими настоящими, что страшно делалось, и приходила знобкая мысль, воспоминания ли это? Ничто из того, что определяло ее состояние тогда и там, где и когда она решалась на безнадежный по логике вещей отчаянный бросок «на прорыв», никуда не исчезло. Не ушло в забвение. Не было утрачено. Даже самая малость, ничтожная деталь, тень мысли или мимолетное ощущение – все это и много больше этого, войдя в нее однажды, осталось навсегда.

Лика поежилась – пусть и незаметно для окружающих, но поежилась, – представив в очередной – какой по счету? – раз, что в той особой грани реальности, тогда и там, она так и будет вечно стоять на высоте, под начавшим моросить холодным дождем, и с тоской и гневом прислушиваться к тому, как бьются в едином ритме три сердца. Тогда… Но продолжить мысль она не успела. Что-то опять случилось с ней и с ее миром.

Она почувствовала вдруг что-то такое, как будто птица коснулась сердца крылом. И больно и сладко. Ей захотелось засмеяться и одновременно закричать.

Что?

Она бросила взгляд в окно. Мимо пронеслась улица Маяковского. Маяковского? Там, в глубине, если вернуться и свернуть, находилась Снегиревка. И что? При чем здесь родильный дом? При том, что в нем когда-то родилась она сама? Или дело в другом? Лифшиц? Но Лифшиц ей не нужен. Ведь это смешно. На самом деле смешно. Что она скажет маленькому сухонькому Лифшицу? «Здравствуйте, Александр Исаакович, – скажет она ему. – Вы меня помните, профессор? Я Лика, я у вас училась… У меня, видите ли, возник вопрос. Возможно ли?» О господи! Ну конечно, невозможно. Вот профессор-то удивится! Да и жив ли Лифшиц вообще?

«Нет, – решила она. – Не то. А что тогда?»

Что-то…

– Стой, – сказала Лика водителю, и Дима Чалик, не переспрашивая и не ожидая дополнительных инструкций, резко и рисково – хотя тут как сказать, на их-то танке – вывернул из потока и плавно затормозил, притерев огромный «хаммер» к обрезу мостовой.

Стараясь не обращать внимания на взгляды Вики, Кержака и Скиршакса, Лика бросила короткое «Прогуляемся» и выбралась из салона на залитый солнцем Невский. Сейчас они находились всего метрах в сорока от устья улицы Бродского.

«Или ее уже переименовали обратно? Неважно, – отмахнулась она. – Какая разница, как она теперь называется. Туда? Можно и туда, – в раздражении подумала она, оглядывая улицу. – А можно…»

Погожий день с ясным голубым небом и не по-весеннему жарким солнцем – такой редкий, нежданный-негаданный в сыром и хмуром большую часть года Питере заставил горожан раздеться и переодеться. Но и это не помогло. После империи ощущение было такое, что городу и людям не хватает света и цвета. Краски были приглушенные и тяготели к простой дихотомии: черный – белый. А вот темп движения был непривычно, все еще непривычно, быстрым. Люди шли быстро. Может быть, они спешили, а может быть – нет, но в любом случае их было слишком много, и двигались они, с точки зрения Лики, слишком быстро. Улица («Ну да, я помню, что проспект!») буквально выдавливала чужаков, не готовых принять правила ее игры, на периферию, в сторону, в переулки.

«Суета, – подумала она с тоской. – Все это суета. Вот как это называется».

«Езжай к Спасу», – мысленно проартикулировала Лика, зная, что адаптер передаст распоряжение в систему речевой связи обеих машин, и направилась к «Европейской». За спиной обозначились вышедшая на режим боевого взвода Викина Маска и присутствие еще двух очень разных, но одинаково встревоженных сознаний. Вика догнала ее уже на втором-третьем шаге и пошла плечом к плечу, Скиршакс с Кержаком, дипломатично приотстав, шли в нескольких шагах позади. Метрах в пятидесяти от них две симпатичные девушки – блондинка и рыженькая, выпорхнувшие из другого чёрного «хаммера», оживленно обсуждали, куда бы им направиться теперь, туда, туда или сюда?

«Уписаться можно от их конспирации, – раздраженно подумала Лика, вслушиваясь в корявый русский своих мечей. – Но ведь покупают!»

Прохожие покупали. Лица мужчин – всех до единого – были обращены к девушкам, и оживившиеся взгляды самозабвенно ласкали все, что у них выступало и круглилось, а этого у ее волчиц имелось в избытке. По местным понятиям, конечно. Впрочем, и по имперским стандартам обе были вполне ничего себе.

Лика шла не торопясь, не ускоряя шаг, отмечая мимолетно краем сознания волны внимания и отнюдь не праздного интереса, накатывавшиеся на них с Викой со всех сторон. Им тоже доставалось. Вернее, им в первую очередь. Она буквально физически ощущала пряную смесь вожделения, восхищения и раздражения, клубившуюся вокруг них. А душа дрожала, встревоженная непонятно откуда пришедшим посланием, и недоумение и нетерпение гуляли в крови, как алкоголь или наркотик.

– Можно узнать, что случилось на этот раз? – сухо спросила по-английски Виктория, добавив к интонации вопроса пару-другую нот раздражения и даже сарказма. Конечно, английский не Ахан-Гал-ши, но кое-что ей передать удалось.

– Не знаю, – честно призналась Лика. Она ведь и в самом деле не знала, и это незнание раздражало и утомляло, но было, как видно, частью игры. Предвидение – странная вещь. И страшная. – Не знаю, – повторила она. – Я что-то чувствую, – попыталась она объяснить подруге. – Только еще не поняла что.

Она помолчала секунду, пытаясь сформулировать свое невнятное озарение.